Выездная комиссия

Я работал в журнале «Спортивные игры», редакция которого размещалась в здании издательства «Физкультура и спорт» – на Каляевской улице (ныне – Долгоруковская). Как-то раз секретарь издательской партийной организации Толя Чайковский, муж Елены Анатольевны, выдающегося тренера по фигурному катанию (а Толя редактировал тогда еще один ежемесячный спортивный журнал – тезку издательства), обратился с необычной просьбой.

«Старик, – сказал он, – выручай. Пришла очередь издательства быть представленным в выездной комиссии райкома партии. Саша из отдела распространения – ты его знаешь – должен был туда пойти, мы уже с ним договорились, но он заболел. А комиссия собирается завтра. В девять утра в театре „Ромэн“.» «Почему в театре?» – удивился я. «Старик, я рад, что ты согласился. А ты ведь согласился, раз спрашиваешь, почему в театре, правда, согласился? А в театре, потому что „Ромэн“ собирается на гастроли во Францию, их много, поэтому комиссия в составе трех – вместе с тобой – человек идет к ним. Спасибо, старик. Выручил».

Слов «да», «согласен», «конечно» я не произносил, но и Толя уже испарился из издательского коридора, в котором он меня отловил, надо сказать, совершенно случайно.

Наутро я отправился в «Ромэн». Потенциальных гастролеров – не счесть. Двое коллег по комиссии, каждому из которых годков под 75 – из старых большевиков, люди в этом деле опытные, поднаторевшие, распорядились поставить в отдалении один от другого три столика, к ним стулья для «комиссионеров» и для тех, кто будет садиться перед ними на допрос, и списки отъезжающих.

Выстроились три примерно одинаковые по размеру очереди. Цыганский люд, однако, быстро сообразил, на прием к кому надо попасть. Если ветераны пытались выудить из членов труппы ответы на разнообразные вопросы, самым простым среди которых был, наверное, вопрос о названии парижского кладбища, на котором похоронен Морис Торез (попутно выяснялось, кто это?), то я, после того как присевший возле меня человек представлялся, ставил напротив его фамилии галочку и отпускал восвояси. Не прошло и пятнадцати минут, как три очереди слились в одну, и она устремилась к моему столику.

Ветераны, прежде чем возмутиться и прекратить безобразие, долго совещались, а когда совещаться закончили, табор испарился, галочки в моем списке были проставлены, я с осознанием выполненного долга сдал его секретарю ромэновской парторганизации и на всем пути до метро «Динамо» гордо ощущал себя членом выездной комиссии.

Если бы я тогда знал…

Спустя какое-то время после того, как я выручал Толю Чайковского, в Москву на хоккейный турнир «Известий» приехал мой приятель, заведующий спортивным отделом финской газеты «Турун Саномат» Юхани Тала. В декабре 1988 года он привез приглашение, позволившее мне помечтать о совершенно новой возможности проверить свои профессиональные силы: бумага, подписанная главным редактором ром «Турун Саномат», сообщала, что газета включила меня в «команду», которая будет рассказывать читателям о чемпионате мира по лыжному спорту в Лахти, и меня ждут в Финляндии 15 февраля 1989 года.

Разумеется, я сразу же стал собирать материалы для предстоящей работы, пополнять досье на советских лыжников и лыжниц, прыгунов с трамплина и двоеборцев, читать подшивки старых газет. Словом, готовиться.

Однако история с приглашением развивалась в дальнейшем таким образом, что я значительно обогатился знаниями о работе ОВИРа (отдел виз и регистраций) и о сложностях, связанных с выездом за границу. Раньше об этих сложностях я мог лишь догадываться. Сразу же выяснилось, что для ОВИРа приглашение, подписанное главным редактором «Турун саномат» и заверенное канцелярией газеты, – не более чем использованный трамвайный билет. Необходимо было, как мне сказали, частное приглашение. Пришлось срочно искать знакомого финна, объяснять ему ситуацию, идти в финское посольство в Москве и в течение пяти (!) минут оформить требуемую ОВИРом бумагу.

Это было 2 января, а уже через день я сдал в районное отделение ОВИРа все необходимые документы для получения заграничного паспорта. В дальнейшем скорость передвижения моих документов резко снизилась. В городской ОВИР они пришли неделю спустя, 11 января, а 17 января, ровно за месяц до начала чемпионата мира, из городского ОВИРа исчезли. Куда? Как объяснил мне мой информатор в ОВИРе, документы отправили в КГБ.

17 февраля, в день начала чемпионата мира, я пришел в ОВИР с последней надеждой получить паспорт, быстро поставить визу в финском посольстве, быстро купить билет (я не имел права заказывать билет на поезд до тех пор, пока у меня не будет заграничного паспорта) и в тот же день уехать в Лахти.

Надежда улетучилась после того, как мне ответили, что «документы еще не вернулись». Как потом выяснилось, дававший мне этот ответ один из руководителей городского ОВИРа уже знал, что КГБ запретил мне выезд за границу. Я же поначалу наивно полагал, что на самом деле просто не успели оформить документы. Правда, несколько смущал срок – все-таки пятьдесят дней прошло. Но это же, думал я, в конце концов, не послереформенная царская Россия, в которой каждый человек, желавший отправиться за рубеж, просто заходил в полицейский участок, подавал заявление о выдаче заграничного паспорта, получал его и ехал. Даже в том случае, если состоял под надзором полиции, как, например, Владимир Ленин.

В наивности своей я пребывал, однако, недолго. До звонка моего ОРИРовского информатора, сообщившего мне, что документы вернулись с пометкой «отказать». А спустя несколько дней после звонка меня пригласили в ОВИР и официально объявили, что мне во о б щ е отказано в выдаче заграничного паспорта (шел, напомню, уже 1989 год, и на Западе вовсю трубили о демократических преобразованиях в СССР).

В ОВИРе у меня состоялся «содержательный» диалог с молодым майором милиции Игорем Кочетковым (там работают офицеры КГБ, но форму они носят милицейскую). Если бы я был драматургом и писал пьесы для театра абсурда, то непременно включил бы этот диалог в одну из них. Диалог этот я могу воспроизвести дословно и почти полностью, потому что, зная о том, что мне скажут в ОВИРе, захватил с собой на всякий случай небольшой репортерский магнитофон, лежавший в кармане моего пиджака:

– Вам отказано в выезде в Финляндию.

– Кто принял решение об этом?

– ОВИР.

– На каком основании?

– На основании положения о въезде в СССР и выезде из СССР, пункт 25, подпункт б2.

– И что же там говорится?

– Там говорится, что во время предыдущего пребывания за границей у вас были нарушения.

– Какие нарушения?

– Вы, наверное, знаете.

– Нет.

– Так не может быть.

– Как не может быть, если три года спустя после моего возвращения из Финляндии, где я работал почти шесть лет, вы – первый человек, который говорит мне о якобы совершенных мною каких-то «нарушениях». Не кажется ли вам странным, что я, человек самый заинтересованный, не могу получить информацию о том, какие же все же «нарушения» были?

– Ну почему же, я вам говорю: за период вашего пребывания в Финляндии вами допускались там нарушения. Вполне этого, по-моему, достаточно.

– Как достаточно!? Я ничего не знаю, а вы, который знает, ничего мне конкретного не говорите!

– Получается, по вашим словам, что отказ вам сделан абсолютно необоснованно.

– На мой взгляд, да, – необоснованно.

– Мы располагаем только такими сведениями, о которых я вам сказал.

– Только такими? И на основании только т а к и х сведений вы принимаете решение об отказе?

– Да.

Я выписал пункт 25, подпункт б2: «Выезд из СССР по частным делам гражданина СССР может быть не разрешен, если во время предыдущего пребывания за границей он совершил действия, нарушающие интересы государства…» Всего-то.

Обвинение, что и говорить, слишком серьезное, чтобы от него можно было просто-напросто отмахнуться. И я решил бороться, несмотря на то, что многие мои друзья отговаривали меня: как бы не было хуже, говорили они.

Я бомбардировал письмами тогдашнего министра внутренних дел Вадима Бакатина, начальника всего советского ОВИРа Рудольфа Кузнецова (ни одного ответа от них, кстати, я не получил). Мне здорово помогли газета «Турун саномат», не побоявшаяся, несмотря на недовольство советского консульства в Турку и советского посольства в Хельсинки, регулярно информировать о том, как развивается история с отказом на выезд в Финляндию; народные депутаты СССР Егор Яковлев и Александр Гельман, звонившие по правительственному телефону Рудольфу Кузнецову (он им в ответ вяло лепетал: «Это не мы, это – КГБ»); Яковлев опубликовал в «Московских новостях» мою заметку обо всем этом под заголовком «.. И лыжи отобрали».

Борьба продолжалась семь месяцев. Она закончилась тем, что мне вновь позвонил мой информатор из ОВИРа и сообщил, что в моем деле (уже и дело завели!) появилась резолюция Бакатина: «Выдать заграничный паспорт». А 9 августа 1989 года рано утром мне домой позвонил сам Рудольф Кузнецов (кому из друзей ни рассказывал, никто не верил), который долго извинялся за то, что не отвечал мне раньше, жаловался на то, что «времена меняются, а дураков еще много», рассказал, что «мы ни при чем, вы же понимаете, что не только мы решаем», и в конце вежливой беседы просил заходить в том случае, если возникнут какие – нибудь проблемы.

Из всей истории запомнилась группа евреев-отказников, поддержавшая товарища по несчастью морально и пытавшаяся после моего выхода из кабинета Кочеткова заманить меня на территории ОВИРа в свои протестующие ряды; хлопоты народных депутатов СССР Егора Яковлева и Александра Гельмана, по телефону занимавшихся поисками справедливости; раннеутренний звонок главного ОВИРовца Рудольфа Кузнецова и, конечно же, отправка артистов театра «Ромэн» в Париж членом выездной комиссии, пребывавшего на тот момент в статусе невыездного.