Глава девятая

Один из первых советов, который дает хороший тренер по гребле после того, как изучена основная техника, – «старайтесь вытолкнуть из воды свой собственный вес». Когда гребцы следуют этому совету, то скоро понимают, что лодка идет вперед быстрее, чем они толкают ее все, вместе взятые. Здесь присутствует определенный социальный подтекст.

Джордж Йеоманс Покок

Парни дрожали, сидя на жестких скамейках, одетые не по погоде в шорты и тонкие хлопчатобумажные водолазки. Солнце уже зашло, и огромное помещение лодочной станции было очень неуютным, ветер задувал во все щели здания. Снаружи был очень холодный и темный вечер. На стеклянных панелях больших раздвижных дверей разбегались узоры дождевых капель. Это был вечер 14 января 1935 года, первая тренировка команды в новом году. Парни и несколько репортеров ждали Эла Албриксона, чтобы тот рассказал им свой план на предстоящий гоночный сезон. Через несколько десятков минут томительного ожидания Эл Албриксон вышел из офиса, он подошел к ним и стал говорить. К тому времени, как он закончил свою речь, никому в комнате больше не было холодно.

Он начал с изменений в основной стратегии тренировок. Вместо того чтобы начать раскачиваться сравнительно медленно в первые несколько недель зимней четверти, как они обычно это делали, работая над деталями техники и физической подготовки, ожидая улучшения погоды, теперь они будут тренироваться каждый день, прямо с начала года, невзирая на погоду. Они наработают самую лучшую физическую форму сначала, а уже потом будут беспокоиться об улучшении техники. Более того, все они – не только второкурсники – начнут соревноваться друг с другом в уже сложившихся командах, вместо того чтобы постоянно менять составы и пробовать новые экипажи. И ставки на этих гонках будут самые высокие. Это будет очень необычный сезон.

– Несколько раз, – возвестил он, – команды Вашингтона выигрывали самые высокие награды в Америке. Однако они ни разу не участвовали в Олимпийских играх. Это – наша цель.

Первый шаг к поездке в Берлин в 1936 году и к золотой олимпийской медали был сделан уже этой ночью.

Отодвинув в сторону свою обычную молчаливость и несмотря на присутствие журналистов в помещении, Албриксон говорил все оживленнее и эмоциональнее. По его словам, в ребятах в этой комнате было больше потенциала, чем он когда-либо видел на лодочной станции за все годы карьеры гребца и тренера, больше, чем когда-либо еще он ожидал увидеть в своей жизни. Где-то среди них, сказал он парням, была самая лучшая команда, которую Вашингтон когда-либо видел. Лучше великой команды 1926 года, в которой он сам пришел к победе на Поукипси. Лучше команд Калифорнии, которые выиграли олимпийское золото в 1928 и 1932 годах. Может быть, лучше всех, которые Вашингтон когда-нибудь увидит в будущем. Девять человек из них, твердо сказал он, с такой решимостью, будто это было уже решено, будут стоять на пьедестале в Берлине в 1936 году. Только от них самих, от каждого, зависело – будет он там или нет. Когда он закончил, парни вскочили на ноги и стали ему аплодировать, подняв руки над головами.

Это выступлениие было настолько несвойственным для Эла Албриксона, что все в Сиэтле, кто хоть насколько-нибудь интересовался греблей, его заметили. На следующее утро «Сиэтл Пост-Интеллиженсер» ликовал: «Новая эра в гребле вашингтонской команды. Возможный выход на Олимпийские игры в Берлине». «Вашингтон дейли» отметил, что «несмотря на сильный холод, на лодочной станции было в прошлую ночь так тепло от силы духа и огня в молодых парнях, как уже не было много лет».

После этого на станции началась необъявленная война. Соперничество, которое возникло еще осенью, теперь переросло в открытые нападки. Раньше парни просто отворачивались друг от друга, пытаясь не встречаться глазами, но теперь они смотрели друг на друга прямо и холодно. Раньше они изредка могли задеть соперника плечом, а теперь в открытую толкали, проходя мимо. Они хлопали дверями шкафчиков. Они сыпали друг на друга проклятия. Недовольство разрасталось. Братья Сид и Джорди Ланд – один в лодке второкурсников, второй – в экипаже запасного состава – теперь едва здоровались.

Девять парней в лодке второкурсников были уверены, что Албриксон в своей речи говорил о них. Они поменяли свою мантру «М-В-Л» на «М-В-Б». Когда их спрашивали, что это значит, они отвечали: «Машем веслами быстрее». Но это была ложь. Это значило «Мы в Берлин». Это стало секретным кодом, олицетворявшим их амбиции. Но на доске они все еще числились под номером четыре или пять, что бы они там ни кричали на воде. И Албриксон, во всяком случае, при всех, в те дни, казалось, уделял больше внимания другим ребятам. В особенности он взял за правило в последующие несколько недель говорить всем журналистам, с которыми встречался, о больших перспективах потенциального загребного весла университетской команды, парня по имени Бруссэ С. Бек-младший. Отец Бека был заведующим в культовом универмаге «Бон Марше» и ярым оппонентом трудовых организаций, который был известен тем, что нанимал шпионов, проникавших под прикрытием в профсоюзы и докладывавших ему о положении дел. Он также в свое время был выдающимся загребным в команде Вашингтона, а позже – председателем Коллегии гребных стюартов в Вашингтоне. Его отец был одним из самых известных первопроходцев и основателей Сиэтла, который когда-то давно одним из первых разбил свой участок в черте городского парка Равенна, к северу от университета. Все деловое сообщество города и многие выпускники очень хотели видеть молодого Бека загребным в университетской команде Вашингтона. Может быть, он обладал потенциалом, о котором говорил Албриксон, а может, и нет, но, без сомнения, он был таким парнем, которых тренеры любят держать рядом, просто чтобы влиятельные выпускники были счастливы. Джо, пожалуй, единственный заметил это. Бек явно был одним из тех парней, которым не приходилось беспокоиться о деньгах или о чистой одежде. Джо спрашивал себя, беспокоится ли Бек вообще о чем-нибудь.

План Албриксона, по которому парни быстро должны были прийти в боевую форму, начал разваливаться прямо со следующего дня после фееричной речи. Следующий заголовок «Дейли» рассказывал историю их неудачи, по крайней мере, ее начало: «Вашингтонская команда звенит сосульками на веслах». Погода с конца октября была дождливой и ветреной, а теперь в Сиэтле становилось все холоднее и холоднее. В ночь после речи Албриксона холодные и очень сильные северные ветра налетели на Пьюджет-Саунд, выкатывая холодные волны на берега озера, аж на два квартала в глубь Сиэтла, на пляже Алки и по всей береговой линии на западе. За следующие несколько дней температура упала до минус десяти градусов, легкие снегопады превратились в небольшие метели, которые через какое-то время стали полноценными снежными буранами. До середины января пурга бушевала почти постоянно. Так же как и осенью, Албриксону пришлось держать свои команды в тепле лодочной станции день за днем. В лучшем случае он выпускал ребят на залив, чтобы они поплавали туда-сюда быстрыми и короткими спринтами, и парни гребли до тех пор, пока руки не коченели так, что не могли удержать весла. Эл никогда бы в этом не признался, но он наверняка жалел, что у него нет гребных тренажеров для помещения, которые были у команд на востоке. Их парни по крайней мере работали веслами, пока его мальчишки толпились на станции, разглядывая в окна самый лучший в мире водоем для гребли.

Из-за того, что погода ухудшалась, набор первокурсников Тома Боллза быстро уменьшился, и из 210 человек, которые пришли осенью, 14 января на станцию вернулись только 53. К середине января «Дейли» отметил: «Еще несколько дней метелей, и у Тома Боллза не останется людей для команды первокурсников». Боллз, однако, казался невозмутимым. «В командном спорте не обязательно сокращать команду», – заявлял он. И хотя Боллз об этом не говорил открыто, он прекрасно знал, что у тех немногих ребят, кто продолжал приходить на тренировки, были выдающиеся таланты. Он на самом деле начинал думать, что сможет собрать команду первокурсников, которая будет превосходить команду прошлого года.

К концу января, когда снег наконец-то превратился в дождь, вся территория университета превратилась в болото, – в 532 акра слякоти. Больница была настолько переполнена студентами, страдающими от простуды, гриппа и пневмонии, что там не осталось свободных кроватей, а прибывавших больных студентов укладывали на койки в коридорах. Албриксон снова выпустил все пять команд – претендентов на позицию университетской сборной на воду, к ветру и дождю.

Соперничество, которое немного поутихло, пока они сидели в лодочном домике, на воде переросло в полномасштабные битвы. Двадцать четвертого января в «Дейли» вышла статья, которая усилила их вражду. Под большой фотографией Джо вместе с остальными второкурсниками на борту «Город Сиэтл» надпись гласила: «Они мечтают о Поукипси и Олимпийских играх». В подзаголовке автор писал: «Тренера Албриксона радуют успехи в этом году прошлогодних чемпионов в гонке первокурсников». Парни из прошлогодней команды основного состава были вне себя. Уже несколько месяцев они видели, что Албриксон потихоньку отдает предпочтение молодым мальчишкам, но это не было так явно. Теперь заявление было сделано, открыто и четко написано черным по белому, чтобы они, их друзья, и хуже всего, их девушки, прочитали это. Судя по всему, их отодвинут в сторону и унизят таким образом, и все ради драгоценных второкурсников Албриксона.

У одного из парней в лодке второкурсников, Боба Грина, была привычка из-за волнения кричать и подбадривать членов своей команды во время гонки. В некотором роде это было нарушение протокола, так как обычно только рулевому разрешается говорить что-то в лодке, и эта привычка могла мешать счету гребков, особенно во время гонки. Но год назад это, казалось, им только помогло, и Джордж Морри, рулевой команды второкурсников, спокойно смирился с этим.

Однако эти крики выводили из себя некоторых старших ребят из других лодок, особенно Бобби Мока, смышленого маленького рулевого лодки, которая только недавно начала формироваться, одной из лучших команд второго состава. Когда в феврале экипажи начали соревноваться друг с другом за статус в университетской программе, Мок поначалу все больше и больше раздражался из-за поведения Грина. Но скоро он понял, что может использовать его привычку ради своей выгоды. Когда его лодка приближалась вплотную к судну второкурсников, Мок тихонько нагибался к своему загребному и шептал:

– Давайте сделаем пять больших гребков, а потом еще двадцать.

Грин тем временем улюлюкал и свистел своей команде, подбадривая их и крича поторопиться. Через пять больших гребков Мок поворачивал свой мегафон в сторону лодки второкурсников и говорил:

– Ну что ж, Грин опять открыл свой рот. Давайте их обгоним!

К тому моменту, когда он произносил эту фразу, его собственная лодка как по мановению волшебной палочки уже начинала нестись вперед. Грин в лодке второкурсников злился из-за того, что ему сделали замечание, и начинал кричать еще громче. Здесь рулевой второкурсников, Морри, вступал в игру:

– Десять больших гребков!

Но тем временем лодка Мока медленно удалялась от них вперед. Каждый раз, когда Боб проворачивал этот трюк, второкурсники делали одно и то же – они одновременно все теряли хладнокровие. Они молотили веслами, погружая их то слишком глубоко, то слишком близко к поверхности воды, теряли темп, злились, пытались догнать соперников и каждый раз теряли всякое подобие равновесия. Каждый раз они получали, как говорил Мок, они «разбивали свои лбы», соперничая с ним. Джо это больше всего казалось очередной насмешкой в его сторону, и он изо всех сил хотел показать Моку, что к чему. Но его маленькая хитрость всегда работала. Мок каждый раз вырывался на своей лодке вперед, сидел на корме и смотрел на них через плечо, посмеиваясь над внезапно ставшими такими беспомощными и жалкими второкурсниками, когда они выходили из соревнования, и всегда махал им рукой на прощание. Бобби Мок – как все скоро убедились – был парень не промах.

Так же, как и Албриксон. Хотя у тренера уже появились серьезные сомнения по поводу второкурсников. Он ожидал, что к этому моменту они выйдут на уровень гребли, достойный основного университетского состава. Но он ужасался, наблюдая, как они начали проигрывать парням запасного состава. Они перестали выглядеть как та команда, которая с такой поразительной легкостью выиграла регату Поукипси. Наоборот, казалось, что дела у них обстоят все хуже и хуже. Албриксон пристально наблюдал за ними вот уже несколько дней, пытаясь понять, в чем дело, высматривая технические ошибки. Потом он вызвал тех, кто, казалось, старается больше всего – Джорджа Лунда, Чака Хартмана, Роджера Морриса, Шорти Ханта и Джо Ранца в свой кабинет. Это была не вся лодка, но большая и важнейшая ее часть.

Было очень страшно идти на ковер к Элу Албриксону. Такое случалось редко, но если случалось, оставляло неизгладимые впечатления. Как и всегда, он не стал на них кричать или бить по столу, а наоборот, пригласил парней присесть, поднял на них серые глаза и напрямую выложил, что все они были на грани выбывания из соревнований за первую позицию и что им необходимо взять себя в руки. Парни начали рушить его план, он хотел оставить их команду без изменений. Разве не этого хотели и они? А если так, почему они не показывали себя так же, как на регате? Ему это казалось проявлением лени. Они не достаточно старались на тренировках. В них не было огня и воодушевления. Их техника оставляла желать лучшего. Они разбивали воду веслами вместо того, чтобы плавно опускать их. Они не выкладывались так, как могли. Они очень сильно отставали от графика. И, хуже всего, они пускали эмоции в свою лодку, теряя концентрацию и контроль над деталями. Это должно прекратиться. В завершение он напомнил им, что на каждое место в лодке первого состава у него есть по меньшей мере по четыре претендента. Потом он закончил свою речь и жестом указал на дверь.

Парни вышли из лодочной станции потрясенные и даже проигнорировали парней из других команд, ухмылявшихся им в дверях. Джо, Роджер и Шорти начали подниматься под дождем на холм, обсуждая только что состоявшийся разговор и все сильнее распаляясь.

Шорти и Роджер были друзьями с самого первого дня. Шорти по натуре был такой разговорчивый, а Роджер – такой молчаливый и угрюмый, что эта дружба со стороны могла показаться странной. Но их самих все устраивало. Джо был благодарен им обоим за то, они никогда над ним не издевались. Более того, он с каждым днем все увереннее полагался на этих ребят, которые становились на его сторону всякий раз, когда старшие парни его дразнили. Шорти выступал на позиции под номером два и сидел прямо за Джо. И в последнее время, когда Ранц казался расстроенным, он клал руку на плечо товарищу и говорил: «Не беспокойся, Джо. Если что – я тебя прикрою».

По всеобщему мнению, Хант был выдающимся молодым человеком. Однако никто пока еще толком не знал, насколько. Но через несколько лет Роял Броухэм назовет его наряду с Элом Албриксоном одним из самых великих гребцов, когда-либо сидевших в лодке Вашингтонского университета. Так же как и Джо, он вырос в небольшом городке под названием Пуйаллап, расположенном между Такомой и подножием горы Маунт-Рейнир. В отличие от Джо, его семейная жизнь была размеренной и спокойной, так что он вырос в согласии с самим собой и миром и уже был вполне сформированной личностью. В старшей школе Пуйаллап он был суперзвездой. Он играл в футбол, баскетбол и теннис. Он был старостой класса, помощником библиотекаря, членом радиоклуба, и каждый школьный год он появлялся на Доске почета. Хант был активистом научного сообщества, его считали вундеркиндом, ведь он окончил школу на два года раньше. Парень также был довольно красив: высокий и с волнистыми темными волосами, он был немного похож на актера Сизара Ромеро. Когда он поступил в университет, его рост был метр девяносто два, и его одногруппники тут же окрестили его Коротышкой, или Шорти. Он использовал эту кличку как имя до конца жизни. Хант был немного франтом, всегда хорошо одевался и неизменно притягивал взгляды молодых дам, увивавшихся вокруг него, хотя постоянной девушки у него пока не было.

Несмотря на все его интересы и достижения, Шорти был довольно противоречив. Он любил поговорить и обожал быть в центре внимания, но в то же время он был невероятно скрытен во всем, что касалось его личной жизни. Ему нравилось быть в окружении толпы людей, которые постоянно с ним общались, но он всегда держал их на определенном расстоянии. Хант непоколебимо верил, что его мнение единственно верное, и терпеть не мог людей, которые считали иначе. Как и у Джо, Шорти была невидимая граница, которую он не давал другим пересекать. Как и Джо, он был невероятно чувствителен. Невозможно было предугадать, что его расстроит, что заставит замолчать, а что – потерять концентрацию. Насмешки со стороны другой лодки, как оказалось, могли.

Поднимаясь в ту ночь на холм рядом с лодочной станцией после встречи с Албриксоном, все трое, Джо, Шорти и Роджер, обсуждали ее приглушенными голосами, но очень взволнованно и эмоционально. У Эла Албриксона уже давно была установлена следующая политика: первое нарушение со стороны спортсмена ведет к понижению его статуса на две лодки; второе нарушение – к окончательному вылету из гребной программы. Они не были уверены, можно ли считать произошедшее нарушением, но очень боялись, что можно. В любом случае ребята злились из-за полученного выговора. Шорти был настроен особенно яростно, с каждой минутой все больше распаляясь. Роджер приуныл и стал выглядеть еще более угрюмо, чем обычно. Когда они обходили пруд Фрош, то продолжали повторять друг другу: Албриксон несправедлив, он слишком строг и слишком суров с ними, а может, слишком слеп, чтобы понять, насколько усердно они трудились. Лучше бы он время от времени хвалил парней, а не требовал вечно все больше и больше. Однако он вряд ли изменится. Они прекрасно это понимали. Их ситуация становилась опасной. Они договорились, что с этой минуты будут всегда прикрывать друг друга.

Когда Джо попрощался с ребятами, он отделился от компании и направился вдоль Юниверсити Авеню к Христианскому обществу, сутуля плечи и жмуря глаза из-за дождя, лившего по ветру прямо в лицо. Он проходил мимо дешевых ресторанчиков, наполненных веселыми, жизнерадостными студентами, которые были счастливы, сидя в тепле и наслаждаясь китайской лапшой или бургерами, выкуривая одну за другой сигареты и лениво потягивая пиво. Джо поглядывал на них исподлобья, но продолжал идти, наклоняясь против ветра. Он ругался и жаловался на Албриксона всю дорогу вместе с Шорти и Роджером, но теперь, когда остался один, его возмущение утихло, и старый груз беспокойства и неуверенности снова навалился на него. После всего, через что он прошел, его все еще легко можно было выбить из колеи, даже выгнать со станции, из единственного места, где он начал чувствовать себя более-менее дома.

На следующий день после разговора в кабинете Эл Албриксон сделал в своем журнале радостную запись, что лодка второкурсников внезапно стала возвращаться в форму, так удачно обогнав все остальные четыре лодки в первом же заплыве. Пять потенциальных команд основного состава тренировались в дождь и ветер, противостояли волнам, останавливаясь между гонками, чтобы помочь остальным лодкам – и боролись изо всех сил в течение следующих нескольких недель, и все это время второкурсники, казалось, снова обрели себя. Албриксон решил проверить их. Он организовал заплыв на время в полтора километра. Второкурсники тут же вырвались на корпус вперед и даже ни разу не притормозили, решительно миновав половину пути, а потом и всю дистанцию, и выиграли почти без труда. Но когда Албриксон посмотрел на секундомер, то был разочарован. Они на десять секунд отставали от той скорости, на которую он был нацелен к этому этапу подготовки. Тем не менее они теперь были победителями, так что на следующий день на их доске распределения впервые вписал лодку второкурсников как основной экипаж университетской команды.

Но на следующий день они гребли неловко и неуклюже и проиграли с ужасным отставанием. Албриксон тут же опустил их на позицию третьей лодки. В ту ночь, делая записи в своем журнале, расстроенный Албриксон писал о них: «ужасно», «каждый – сам за себя», «нет и намека на командную работу», «полностью уснули», «слишком много критики», «нужна хорошая закалка». Через несколько дней он провел еще одну гонку, на пять километров. Первые полтора километра второкурсники плелись в хвосте. Потом они догнали ведущую лодку – запасной состав прошлого года. В последний километр они гребли гораздо мощнее, чем старшие парни, и им удалось выиграть с отрывом в убедительные полтора корпуса. Албриксон почесал затылок и вернул их на первую позицию в списке на доске. Но как только он поднимал их статус, они снова все портили. «Ленивые овощи», «время никудышное», «Ранц слишком далеко держит сиденье и весло», – писал он в своем журнале. К тому времени легкое замешательство Албриксона начинало перерастать в непонятное оцепенение, почти в сумасшествие. Он становился по-своему одержимым, почти как библейский Ахав, в своем стремлении создать идеальную команду, такую, которая сможет одолеть Кая Эбрайта в Калифорнии в апреле, на Поукипси в июне и займет устойчивую позицию, чтобы на следующий год можно было ехать в Берлин.

Он часто думал об Эбрайте. Обычно поднимавший шумиху вокруг своей команды, тренер Калифорнии внезапно затих. Один спортивный обозреватель в районе Бэй Эреа стал называть его «сфинкс Беркли» и частенько в те дни интересовался, здоровается ли он хотя бы со своей женой. В последний раз, когда он был таким скрытным, Кай готовил команды к Олимпийским играм 1928 и 1932 годов. Теперь же все, что Албриксону удалось найти в газетах Бэй Эреа – это сбивающий с толку намек, что Дик Бернли – великолепный загребной команды Калифорнии, который заметно усилил команду Эбрайта в гонке с парнями Албриксона в Поукипси – вырос еще на полтора сантиметра.

Однако Албриксона запутало не молчание Эбрайта и даже не изменчивые показатели команды второкурсников, на которых он возлагал такие надежды. На самом деле его смущали хорошие новости, внезапно открывшиеся ему сокровища. Он начал видеть очень много неожиданного таланта в остальных лодках.

Прежде всего новый поток первокурсников Боллза. Пока что их нельзя было использовать в основном составе, но Албриксон знал, что он должен учитывать их для планов на следующий год, а следующий год имел самое большое значение. Боллз докладывал ему, что новый состав тренируется отлично и показывает прекрасные результаты, всего на несколько секунд отставая от рекордных показателей, которые в прошлом году установили Джо и его команда, и с каждым заплывом их результаты становились все лучше и лучше. В лодке первокурсников на позиции загребного был один кучерявый паренек по имени Дон Хьюм, который выглядел особенно многообещающе. Его движения еще не были отточены, но казалось, что он никогда не уставал, он никогда не показывал своей боли, а просто продолжал грести, продолжал идти вперед, несмотря ни на что, как хорошо смазанный двигатель. Однако ни в одной другой позиции, кроме, пожалуй, рулевого, опыт не был так важен, как для загребного, и Хьюму предстояло еще многому научиться. Но была еще пара других парней в команде первокурсников, которые тоже выглядели многообещающе – большой, мускулистый и тихий мальчик по имени Горди Адам под номером пять, и Джонни Уайт под номером два. Отец Уайта однажды был выдающимся одиночным гребцом, и его сын жил и дышал греблей.

В одной из лодок второго состава – в той, которой рулил Бобби Мок и которая время от времени опережала лодку второкурсников, если очень старалась – также было несколько многообещающих сюрпризов, и тоже второкурсников. Там был кудрявый парень ростом метр девяносто восемь, немного непропорционально сложенный, с улыбкой, которая могла очаровать кого угодно, по имени Джим Макмиллин. Его команда звала его «Стаб», что означало «бревно». Он не слишком выделялся во второй лодке первокурсников в прошлом году. Но теперь он, казалось, нашел свое место в лодке Мока. Макмиллин был довольно крупным парнем, что обеспечивало хороший рычаг и ту мощь, которая необходима великой команде в середине лодки, и казалось, он никогда не верил в проигрыш. Он толкал весло так же сильно в проигрышной позиции, как и в выигрышной. Стаб был скромным, но в нем было много огня и задора, и он ясно давал понять тренеру, что считает себя достойным плавать в первой лодке. Был в его лодке еще один парень по имени Чак Дэй. Албриксон заметил его, еще когда тот был первокурсником. Чака было невозможно не заметить, – он был жутким болтуном и веселым шутником. Как и Хьюм, Дэй еще недостаточно сформировался как гребец, и в его характере была склонность сначала драться, а потом задавать вопросы, и из-за этого он периодически попадал в неприятности. Но бывали времена, когда команде нужна была такая свеча зажигания, как Чак, чтобы поддать газу и вырваться вперед на полной мощности двигателя.

В начале марта Албриксон решил, что пришло время вновь поменять тактику. Они перестали тренироваться в установленных командах, тренер начал их перемешивать и сажать в разные лодки. Албриксон объявил:

– Я буду менять вас местами до тех пор, пока не наберу лодку, способную оставить позади всех остальных. Только так я пойму, что собрал нужную комбинацию.

Он начал с того, что убрал Джо из лодки второкурсников. Но так же, как и год назад, когда Том Боллз высадил Джо, лодка сильно замедлилась. На следующий день Джо снова сидел в лодке второкурсников. Албриксон попробовал ввести Стаба Макмиллина на седьмую позицию в лодке второкурсников, но на следующий день убрал его. Он снова попробовал высадить Джо, с тем же результатом. Он ввел Шорти Хана в лодку второго состава, где Мок был рулевым. Он пересаживал парней туда-сюда в каждой лодке. На протяжении всего марта он перемешивал составы, и потихоньку начали формироваться два ведущих претендента на статус основного состава университетской сборной: одна – запасная лодка с прошлого года – с Моком, Макмиллином и Дэем, – и лодка второкурсников все еще в начальном составе, несмотря на различные попытки Эла расформирования и улучшения ее. Оба экипажа теперь показывали впечатляющее время, но ни один решительно не мог обойти другой. Албриксону было необходимо, чтобы либо одна, либо другая команда вырвалась вперед, хотя бы ради того, чтобы избавить его от дальнейших мучений и неуверенности, но этого не происходило.

Албриксон знал, в чем была настоящая проблема. Он исписал свой судовой журнал вдоль и поперек описаниями технических ошибок, которые замечал: Ранц и Хартман все еще не сгибали руки в нужный момент гребка; Грин и Хартман слишком рано погружали весла в воду; Ранц и Лунд – наоборот, слишком поздно; и так далее. Но настоящая проблема была не в этом, не в мелких недочетах. Еще в феврале он дал интервью Джорджу Варнеллу из «Сиэтл таймс», сказав, что «выдающихся личностей в наборе этого года больше, чем в любом другом, который я когда-либо тренировал». И проблема была в том, что он был вынужден использовать слово «личности» в заявлении. Слишком часто парни соревновались не как команды, а как лодки, наполненные отдельными личностями. И несмотря на то, что он постоянно твердил о командной игре, чем больше он ругал их за отдельные технические ошибки, тем больше парни, казалось, погружались в их собственные закрытые от внешнего вмешательства миры.

Плохая погода, которая бушевала в Сиэтле с предыдущего октября, наконец закончилась после сильной метели, которая обрушилась на город 21 марта. Второго апреля теплое солнышко засияло над озером Вашингтон. На территории университета студенты поторопились покинуть затхлые своды библиотеки Сузалло и темноту комнатушек общежития, и, когда их глаза привыкали к яркому свету, искали место на траве, чтобы погреться на солнышке. Впервые с предыдущего лета парни надели спортивные майки и белые теннисные туфли. Девушки надели юбки в цветочек и гольфы до колена. Во дворе перед библиотекой расцвели вишни. Дрозды прыгали по траве, опуская головы и выискивая в земле червей. Первые в году ласточки с переливающимися разными цветами перьями кружили среди шпилей библиотеки. Солнечный свет просачивался в окна классных комнат, где преподаватели проводили нудные лекции, а студенты поглядывали наружу, на залитый солнцем двор университета.

На лодочной станции парни сняли свои свитера и растянулись на пандусе, наслаждаясь солнцем, словно гибкие, белые ящерицы. Смотритель домика каноэ отметил внезапный спрос на его лодки, и все их снимали молодые парочки. В «Дейли» заголовок гласил: «Весь университет одурманен запахом весны и любви».

Джо и Джойс были одними из первых, кто покатался на каноэ. Джойс все еще жила и работала в доме судьи и ненавидела эту работу с каждым днем все больше и больше. Джо подумал взять ее на прогулку по воде, чтобы помочь ей развеяться. Он отыскал Джойс, одетую в очаровательное летнее платье, на лужайке перед библиотекой, где она болтала со своими подружками. Он взял ее за руку, и они побежали к домику каноэ. Там Джо снял футболку, помог своей даме залезть в лодку и быстро направил судно по заливу. Он лениво проплыл среди зеленого великолепия кувшинок и бобровых запруд на южной стороне Юнион Бэй и нашел милое местечко, которое ему понравилось. Потом он поднял весла, позволив лодке свободно дрейфовать на водной глади.

Джойс откинулась назад, опустив руку в воду и впитывая лучи солнышка. Джо, как мог, растянулся на корме, глядя на прозрачное голубое небо. Время от времени лягушки квакали и шлепали в воде, потревоженные медленным приближением их каноэ. Голубые стрекозы мельтешили над головами ребят, их крылышки сухо трещали. Дрозды-белобровики висели на камышах вдоль линии берега, фыркая. Убаюканный легким покачиванием каноэ, Джо начал засыпать.

Пока Джо спал, Джойс сидела в лодке и изучала лицо молодого человека, которому полностью себя посвятила. Он стал еще привлекательнее с тех пор, как окончил старшую школу, и в такие моменты, когда он был полностью расслаблен, его лицо и хорошо сложенное тело были настолько полны грации и спокойствия, что он напоминал Джойс древние мраморные статуи греческих атлетов, которые она недавно изучала на занятии по истории искусства. Глядя на спокойно спящего Джо, ей было трудно поверить, что у него вообще когда-то были проблемы.

Гладкий катер из красного дерева пронесся мимо, направляясь из озера Вашингтон в залив Кат, и студентки в купальниках, примостившиеся на задней палубе, помахали их лодочке, проплывая рядом. Широкие волны от катера прошли сквозь листы лилий и резко качнули каноэ из стороны в сторону, от чего Джо проснулся. Он улыбнулся Джойс, которая глядела на него, примостившись на носу лодочки. Джо сел, потряс головой, чтобы очистить мысли и окончательно проснуться, вытащил гитару из старого потрепанного чехла и начал петь. Начал он с песен, которые они с Джойс исполняли вместе в школьном автобусе еще в Секиме – веселых и задорных, это были песенки, которые заставляли обоих смеяться – и Джойс радостно присоединилась к нему, как и много лет назад.

Потом Джо перешел на мягкие, мелодичные баллады о любви, и Джойс затихла, внимательно слушая, испытывая другие чувства, гораздо более глубокие. Потом Джо закончил играть, и они говорили о том, как сложится их жизнь, когда они поженятся и у них будут дети и свой дом. Они говорили долго и откровенно, не прерываясь, забыв о времени до тех пор, пока солнце не начало заходить за холм Кэпитол и Джойс не замерзла в своем легком платье. Тогда Джо подплыл к той стороне залива, где находился университет, и помог ей выбраться из лодки. Этот день они оба помнили во всех деталях до самой старости.

На следующий день Джо, все еще чувствуя прилив хорошего настроения, заправил свой старый «Франклин», поехал в Фримонт и припарковался перед пекарней «Голден Рул». Он опустил стекла и ждал, стараясь насладиться богатым ароматом свежего хлеба, но он слишком нервничал, чтобы по-настоящему его оценить. Вскоре после полудня мужчины, одетые в белую форму, вышли из здания и стали устраиваться на газоне, открывая свои коробки для ланча. Еще чуть позже появилось несколько мужчин в черной форме, и Джо сразу же приметил среди них своего отца. Ростом метр восемьдесят восемь, он был самым высоким мужчиной из этой группы. Казалось, что он совсем не изменился. Даже его одежда выглядела так же, как та, которую он всегда носил на ферме в Секиме. Джо выбрался из машины и перебежал на другую сторону улицы.

Гарри посмотрел наверх, увидел его и застыл на месте, вцепившись в свою коробку с ланчем. Джо вытянул руку и сказал:

– Привет, пап.

Ошарашенный, Гарри молча пожал сыну руку. Прошло пять с половиной лет после того, как он в последний раз видел Джо. Перед ним стоял не тот тощий паренек, которого он оставил в Секиме. Он настороженно вглядывался в сына. Он пришел, чтобы обвинять его или простить?

– Привет, Джо. Очень рад тебя видеть.

Они пересекли улицу и сели на передние сиденья «Франклина». Гарри развернул бутерброд с колбасой и так же молча предложил половину Джо. Они поели и потом, после долгой и гнетущей паузы, начали говорить. Сначала Гарри рассказывал в основном об оборудовании пекарни – огромных печах и миксерах для теста и целом рое грузовиков для доставки хлеба, которые он чинил. Джо не прерывал отца, хотя ему не было так уж интересно, он получал удовольствие от знакомого звука его глубокого, низкого голоса, который рассказывал ему столько историй, пока они сидели ночами на ступеньках хижины в шахте по добыче золота и рубинов, и который многому научил его, пока они копались в автомобильных двигателях в Секиме и рыскали по лесу в надежде найти улей.

Потом Джо начал говорить, но он в основном осыпал отца вопросами о его братьях и сестрах: «Как поживает Гарри-младший? Он догнал школьную программу после несчастного случая с горячим горшком? Сколько сейчас Майку? Как девочки растут?» Гарри уверил его, что все дети были в порядке. Потом последовала долгая пауза. Джо спросил, может ли он заглянуть как-нибудь и повидаться с ними. Гарри опустил взгляд на колени и сказал:

– Я так не думаю, Джо.

Глубоко внутри, в животе Джо, что-то всколыхнулось – злость, разочарование, обида – он и сам не мог разобрать, что, но это было старое, знакомое и очень болезненное чувство.

Но потом, после еще одной паузы, Гарри добавил, не поднимая глаз:

– Хотя иногда мы с Тулой выбираемся на небольшие прогулки. Дома остаются только дети.

Он посмотрел в окно, как будто отвлекая себя от произнесенных только что слов. Гарри чувствовал облегчение – Джо не собирался спрашивать его о той ужасной ночи в Секиме, когда они его бросили.

В гребле есть одно невероятное явление, которое трудно достигается и его почти невозможно описать словами. Очень многим командам, даже командам-победителям, так и не удается достичь этого. Некоторым удается достичь, но не могут повторить. Это явление называется «раскачка». Происходит она лишь тогда, когда все девять ребят гребут настолько идеально и одинаково, что ни одно действие каждого не выбивается из действий остальных. Дело не только в том, что весла входят и поднимаются из воды в одну и ту же секунду. Шестнадцать рук толкают, шестнадцать коленей сгибаются и разгибаются, восемь тел проскальзывают вперед и назад, восемь спин сгибаются и выпрямляются одновременно и абсолютно одинаково. Ежесекундные действия – каждый легкий поворот кистей, стоп, локтей и коленей – должны в точности повторяться каждым гребцом, от одного конца лодки до другого. Только тогда судно между толчками весел будет идти почти беспрепятственно, стремительно и грациозно. Только тогда возникнет ощущение, что лодка – часть каждого из них, что она движется сама по себе. Только тогда боль полностью сменяется торжеством и гордостью. Тогда гребля становится идеальным универсальным языком, своеобразной поэзией – именно такие ощущении вызывает правильная раскачка.

При хорошей раскачке лодка не обязательно идет быстрее, однако, если действия отдельных людей не тормозят движение лодки, гребцы неизменно получают больше отдачи от каждого гребка, повышается коэффициент полезного действия. В основном это позволяет им сохранять силы, грести на более низкой частоте, при этом двигаться по воде максимально эффективно, часто гораздо быстрее, чем та команда, которая делает более трудозатратные гребки при более высоком ритме. Это позволяет им сохранить энергию для невероятно мощного, стремительного и очень тяжелого спринта в конце гонки. Держать раскачку очень сложно, когда команда увеличивает частоту гребка. Когда темп увеличивается, каждое из миллиардов мелких движений должно произойти в более сжатые временные интервалы, так что в какой-то момент становится практически невозможно удержать лодку в таком состоянии при высокой частоте гребков. Но чем ближе подходит команда к этому идеалу – достигая и удерживая раскачку на высокой частоте, – тем ближе она к более высокому уровню, к уровню чемпионов.

Команда второкурсников уловила свою раскачку в тот день, когда выиграли регату в Поукипси еще на первом курсе, и Эл Албриксон этого не забыл, он не мог выбросить эту картинку из головы. Что-то невероятное, почти магическое, было в том, как они завершили ту гонку. И он верил, что они это не растеряли.

Но по мере приближения Тихоокеанской регаты, погода в начале апреля опять испортилась, и второкурсникам никак не удавалось вернуть и удержать эту магию. В один день они ловили раскачку; на следующий день они ее теряли. Они выигрывали у второго состава в понедельник, проигрывали с огромным отставанием во вторник, потом опять побеждали в среду и плелись в самом хвосте в четверг. Когда ребята приходили первыми, то делали это с непередаваемой легкостью; когда проигрывали – то казалось, что они впервые сели в лодку. Дымящийся от напряжения, Албриксон официально поднял этот вопрос в «Сиэтл таймс» 2 апреля: «Я никогда не видел подобной ситуации… Никогда раньше за весь мой тренерский опыт в Вашингтонском университете не было такого, что к середине апреля я не мог четко ответить на вопрос, какая команда – лидер». Ему все еще предстояло принять решение.

Наконец он сделал то, что хотел сделать уже давно. Он официально объявил лодку второкурсников основным университетским экипажем 1935 года. Местные газеты объявили это всему миру. И второкурсники на следующий же день проиграли гонку с командой второго состава, члены которой тут же потребовали отдать им статус университетской команды на время регаты. Албриксон, вскидывая глаза к небу, объявил, что передумал. Они еще раз будут соревноваться друг с другом, уже в Калифорнии. И тогда тот экипаж, который покажет лучшее в Окленде, будет объявлен основным составом на Тихоокеанскую регату.

Позиционирование команды второкурсников в качестве университетской команды было необычным ходом, но далеко не новым. Кай Эбрайт, на самом деле, двигался в том же направлении – возможно, отреагировав на статьи, которые он читал о второкурсниках Вашингтона. По мере приближения Тихоокеанской регаты довольно неожиданно Эбрайт убрал из основного состава тех ребят, которые выиграли национальный титул в Поукипси в прошлом году, и посадил в свою лодку в основном второкурсников и прошлогодний запасной состав. Только один из чемпионов прошлого года теперь сидел в основной лодке, и Эбрайта озадачивали неудовлетворительные результаты старших парней. Когда Роял Броухэм прибыл в Окленд, чтобы осветить регату, Эбрайт взывал к нему: «Скажите мне, пожалуйста, почему команда, которая в прошлом июне была лучшей в США, не может поднапрячься и побить лодку, собранную из малышей-второкурсников и запасного состава?» Броухэм понятия не имел, почему, но он был счастлив сообщить полученные разведданные Албриксону, в Сиэтл. А еще в свое сообщение он добавил предупреждение. Он замерил время гонки у лодки Эбрайта. «Было бы ошибкой считать новую университетскую команду «Беар» медленной, мистер Албриксон… но этой лодке еще расти и расти». Когда Албриксон изучил все детали, особенно тот факт, что Эбрайт поменял даже Дика Бернли, огромного загребного, который привел Калифорнию к победе над его парнями в Поукипси, он был потрясен. Он знал, что Эбрайт смотрит в будущее, в 1936 год, и ищет молодые таланты, как и он сам. Но кого нашел Эбрайт, кто мог превзойти такую машину, как Бернли, загребного лодки национальных чемпионов?

В восемь часов утра седьмого апреля все три вашингтонские команды уже были в Калифорнии, гребя под дождем в своей лодке по грязным бурным водам Окленд Эсчуари, против ветра скоростью тринадцать метров в секунду, который в тот день носился над бухтой Сан-Франциско и кидал соленые брызги им в лица. За исключением соленого вкуса воды, все остальное было как дома. Они привезли с собой частичку Сиэтла на юг. Они проплыли по всей длине Эсчуари, и дальше, вдоль отмелей, на восточное побережье бухты. Серебристые опоры моста Бэй возвышались из воды перед ними, элегантные шпили его с удивительной грацией тянулись наверх, выстроившись через бухту в сторону острова Треже-Айленд и Сан-Франциско. На открытой воде залива, однако, волны были более тяжелые и мощные и угрожали перевернуть лодки. Албриксон повернул их назад.

На пути туда ему показалось, что лодка запасного состава движется лучше, чем второкурсники. На пути обратно второкурсники шли лучше, чем запасной состав. Все ждали, когда Албриксон устроит решающую гонку на время, как и обещал перед тем, как они покинули Сиэтл. Экипажи едва разговаривали друг с другом.

Кай Эбрайт

Тем временем Эл Албриксон и Кай Эбрайт исполнили свою ежегодную сложившуюся традицию. Каждый пытался сделать как можно более мрачные прогнозы на грядущую регату. Албриксон заявил, что его парни слишком поправились и потеряли форму из-за отмены тренировок в Сиэтле. Он надеялся, но не смог к этому времени вернуть их в боевое состояние. Он оценил их как «темных лошадок» для этой регаты. «Мои парни не готовы к гонке. Они вчера тренировали заплыв на пять километров и едва дышали под конец второго. У нас в этом году было меньше всего возможности поработать над физической гоночной формой». Репортеры, однако, отметили, что парни выглядели довольно подтянутыми, когда те вышли из поезда. Потом, когда у него спросили, почему он приехал с целой лодкой второкурсников, Албриксон злобно посмотрел на репортера и ответил: «Они – лучшее, что есть». Эбрайт пытался повернуть разговор в другую сторону. Он сказал прессе меньше, но говорил о позиции своих ребят более прямо. В разговоре с «Нью-Йорк таймс» Кай заявил: «У Калифорнии есть шанс, но я думаю, что Вашингтон победит». И добавил: «Наши шансы на победу невелики. Основная команда в этом году, без сомнения, медленнее, чем прошогодняя, моим ребятам не хватает опыта». Он ничего не рассказал о своих новых парнях.

Десятого апреля Албриксон наконец-то объявил официальное состязание на время, которое определит, кто будет выступать в качестве основной команды. Экипаж второкурсников вместе с Джо пришел на целый корпус позади второго состава. Они сидели в своей лодке с отчаянием и неверием на лицах. Парни во второй лодке ликовали. Эл Албриксон вернулся в отель и процарапал в своем журнале: «Теперь все уже решено». Но он все еще не объявил состав основной команды.

Утром 12 апреля гонка повторилась с тем же результатом, но теперь Албриксон испробовал одну уловку. Второкурсники поехали на юг в новой, еще ни разу не использованной лодке. Она им сразу не понравилась. Ребята жаловались, что судно просто не дает им раскачаться. Албриксон устроил им еще один заплыв, на этот раз в старой лодке, в той, с которой они так убедительно выиграли в Поукипси, «Город Сиэтл». Они прекрасно гребли и сравнялись по времени с запасным составом. «Старая лодка заставляет их чувствовать себя как дома», – отметил Албриксон в журнале.

После обеда в отеле «Окленд» в тот вечер он разочаровал команду второго состава. Он поставит второкурсников на состязания как основную университетскую команду, несмотря на их постоянные поражения.

– Мне жаль, – говорил он. – Вероятно, мне не следует этого делать, но я принял решение.

Члены экипажа второго состава вышли из отеля в ярости, разъяренные до исступления, они пытались справиться со злостью на улицах Окленда. Объясняя изменения в командном составе «Ассошиэйтед Пресс», Албриксон приоткрыл завесу, отбросил свои уловки и просто сказал, что всем сердцем верит во второкурсников. Они были, по его словам, «потенциально лучшей командой, которую я когда-либо тренировал». Но в своем журнале в тот вечер он написал: «Ужасная ситуация накануне гонки».

День гонки, 13 апреля, снова выдался дождливым, резкий ветер дул с юга вдоль всего Окленд Эсчуари. Пролив и без того едва можно было назвать идеальным местом для гребли даже в погожие дни. Длинная, узкая полоса воды между Оклендом и островом Аламеда была просто необходимой полосой морской воды на начавшем ржаветь пейзаже индустриального района. Гоночная дистанция, над которой нависало несколько стальных мостов, делала небольшой поворот напротив парка Юнион Пойнт, прямо перед линией финиша, располагавшейся на мосту Фрутваль Авеню. Осыпающиеся кирпичные пакгаузы, мрачные нефтяные резервуары, проржавевшие краны и огромные песчаные заводы обрамляли обе стороны пролива. На его берегах пришвартовались все возможные виды судов – китайские джонки, паромы, расшатанные плавучие дома, старые шхуны и баржи с наваленными на них кучами индустриального груза. Сама по себе вода была грязная, серо-зеленого цвета даже в солнечные дни, пропитанная нефтью, воняющая бензином и водорослями. Прямо рядом с лодочной станцией Калифорнии десятисантиметровая труба выбрасывала сточные воды прямо в пролив.

Было трудно в этом пейзаже найти место, с которого можно было посмотреть командную гонку, но к середине дня 13 апреля почти сорок тысяч зрителей собрались под зонтами на свободных проплешинах берегов, на широких палубах кораблей, на крышах складов и на небольших катерках, которые проплывали мимо гоночных полос. Пока что самое большое скопление любителей гребли было на финишной линии, на мосту Фрутваль Авеню. Там тысячи болельщиков Калифорнии, разодетые в голубые и золотые цвета, бок о бок с сотнями поклонников Вашингтона в пурпурно-золотом, боролись за хорошие места с открытым видом на воды Эсчуари. Радиодикторы сидели группками под навесом рядом с мостом, готовые передавать результаты соревнований на всю страну.

В 15.55 регата началась трехкилометровой гонкой первокурсников. Дон Хьюм, загребной Вашингтона, всего несколько дней назад вышел из больницы и все еще оправлялся после сильного воспаления миндалин, но этого не было заметно в его выступлении на гонке. Первокурсники Вашингтона быстро вышли вперед на полкорпуса. На середине дистанции они оторвались уже на целый корпус, при этом обе команды гребли с частотой в тридцать два удара. Когда ребята обогнули поворот и вышли на финишную прямую, первокурсники Калифорнии попытались ускориться, увеличив ритм до тридцати четырех гребков. Вашингтон тоже ускорил ритм. Обе лодки шли в одном темпе, и мощь гребков Хьюма составляла всю разницу. Последние полкилометра Хьюм двигался так плавно, толкал лодку так сильно и эффективно, и остальные парни так точно повторяли его гребки, что лодка Вашингтона оторвалась от соперников еще сильнее и пересекла финиш на три корпуса впереди Калифорнии. Судьи на мосту развернули белый флаг, чтобы обозначить победу белых весел Вашингтона.

Гонка запасных составов для внезапно униженных старших парней из Вашингтона была теперь заявлением их несогласия с такой позицией. Она была для них пропуском в будущее. В 16.10 ребята Вашингтона, все еще кипевшие из-за решения Албриксона, поставили лодку на линию старта, располагавшуюся у подножия улицы Вебстер, к северу от площади Джека Лондона и в пяти километрах от финиша. Когда прозвучал стартовый сигнал, лодка Калифорнии рванула вперед, а потом установила темп на частоте в 32 удара. Бобби Моком кричал ребятам в такт гребка, огромный Стаб Макмиллин мощно толкал весло в машинном отделении, и Вашингтон медленно и методично сравнялся с Калифорнией и потом начал вырываться вперед. На середине пути между их лодкой и калифорнийской было уже приличное расстояние.

Теперь они начали грести еще более целеустремленно. Мок скомандовал увеличить частоту и потом снова увеличить. Они мощно опускали весла в воду. Каждым ударом ребята пытались доказать Калифорнии, Албриксону, второкурсникам и всем, кто сомневался в них, на что способна их команда, высвобождая месяцами накопленное разочарование, вздымая водную гладь и подставляя свои спины встречным волнам и ветру. У Бобби Мока была привычка отдавать команду для десяти больших гребков, подставляя в нее чье-нибудь имя – чтобы звучало более эмоционально. Иногда это было «Давайте, десять гребков Элу» или «Покажите десятку мистеру Пококу». Теперь он кричал в мегафон: «Большую десятку для Джо Бизли!» Никто в лодке, даже сам Мок, никогда не слышали о Джо Бизли, Мок просто горячился. Но ребята сделали большую десятку. Потом он крикнул:

– Большую десятку для наглых второкурсников! – их лодка рванула вперед. Когда парни зашли за поворот и попали в поле зрения толпы на мосту, они были впереди калифорнийцев на пять корпусов. Когда лодка Вашингтона пересекла финишную линию и проплыла под мостом, она вырвалась вперед на восемь корпусов и все еще увеличивала отрыв.

Когда подошло время гонки основных лодок, болельщикам Калифорнии наконец было чему радоваться.

Когда команда второкурсников, а в ней и Джо, подошли к стартовой позиции, они поняли, что теперь уж точно должны победить, особенно после того, что показал только что второй состав, – не только, чтобы оправдать веру Албриксона, но и чтобы сохранить свои олимпийские амбиции. Они понимали, что с этого момента им придется выигрывать каждую гонку, или их олимпийская история закончится, так и не начавшись. В следующие шестнадцать минут они сделали все, что могли, чтобы продолжить сражаться и дальше. После гонки суровый спортивный редактор «Сан-Франциско хроникл» Билл Лейзер написал: «Это была великая битва. Лучшая гонка на Эсчуари, которую я когда-либо видел».

Калифорния всю неделю отрабатывала быстрый старт, но они так и не были готовы. Как только прозвучал стартовый сигнал, Вашингтон взял раннее лидерство в гонке. Калифорния ответила быстро и решительно – парни увеличили ритм и догнали соперников, а потом быстро вырвались вперед на половину корпуса. Обе лодки удерживали такие позиции на протяжении следующих двух километров, и лопасти вашингтонской лодки входили и выходили из воды почти одновременно с веслами Калифорнии, удерживая постоянный темп в тридцать гребков. Когда лодки приблизились к острову Говермент и к отметке в половину дистанции, Калифорния понемногу стала увеличивать частоту и теперь вела с преимуществом в целый корпус. Рулевой Вашингтона Джордж Морри скомандовал ребятам ускоряться, и удары веслами посыпались с частотой тридцать два в минуту, но Морри оставил тот же ритм и не поддался панике и искушению рвануть вперед, когда Калифорния еще ускорилась до тридцати четырех с половиной ударов. Очень медленно, но уверенно Вашингтон стал возвращать свои позиции, продвигаясь сантиметр за сантиметром, все еще двигаясь в медленном темпе, но увеличивая силу гребков. К тому моменту, когда они достигли южной оконечности острова, Калифорния была впереди всего на четверть корпуса. Потом лодки какое-то время шли нос к носу. Приближаясь к повороту, лодка Вашингтона медленно стала выдвигаться вперед Калифорнии. Теперь команда Вашингтона подняла темп до тридцати трех ударов, а Калифорнии, чтобы не отстать, пришлось ускориться до изматывающих тридцати восьми ударов в минуту.

Две лодки повернули, плывя бок о бок, и скоро их увидели болельщики на мосту. За командами следовала армада катеров и прогулочных яхт. Наблюдатели на катерах, изучая парней сквозь бинокли, видели, что обе команды выглядят невероятно усталыми.

Калифорния еще подняла ритм, начав конечный спринт, до сорока ударов в минуту, и опять вырываясь вперед, перенимая преимущество у Вашингтона. Болельщики Калифорнии разразились аплодисментами. Их парни вышли вперед на четверть корпуса и уже приближались к финишной линии. Но Джордж Морри выполнял то, что ему было сказано. Албриксон дал ему наставление – держать низкий темп так долго, насколько было возможно. Его парни до сих пор шли на уровне всего в 34 удара, и Морри не поддавался искушению поднять частоту, даже когда Клифорния начала нестись вперед на сорока, а мост Фрутваль Авеню стал вырисовываться перед ними. Частота гребка – это одна характеристика, а вот его сила – это совсем другое. Морри знал, что у ребят в его распоряжении еще достаточно сил. А еще он понимал, что в распоряжении Калифорнии их практически не осталось. Он наклонился вперед и скомандовал:

– Гребем большую десятку!

Парни Вашингтона напряглись. Лодка ринулась вперед. В конце десятого гребка носы обеих лодок снова сравнялись. Мост и финиш неумолимо приближались, и Морри крикнул опять:

– Еще десятку!

Джо, Шорти, Роджер и все остальные вложили все силы, которые у них оставались, в эти последние несколько толчков. В тренерском катере, несущемся прямо за парнями, Эл Албриксон задержал дыхание. Лодки промелькнули под мостом бок о бок.

Голубой и белый флаг на мосту опустили одновременно. В смятении болельщики замолчали, наступила тишина. Кто-то в одной из шлюпок, плывших за соревнующимися, крикнул:

– Вашингтон вышел на полметра! – и поклонники Вашингтона взревели.

Потом прогремел голос в громкоговорителе официальных организаторов:

– Калифорния вышла на метр, – и теперь болельщики Калифорнии начали ликовать. Под навесом радиодикторы замешкались, поколебались несколько мгновений, а потом объявили на всю страну: «Калифорния победила». Это сообщение быстро разлетелось по всем новостям и радиостанциям. Болельщики Вашингтона на мосту были непреклонны, указывая на воду и яростно жестикулируя. Их парни в конце вырвались вперед, и все это видели. Болельщики Калифорнии, которые свешивались с перил, когда лодки проходили внизу, настаивали, что нос их лодки первый прошел под мостом, по меньшей мере на полтора метра. Скандал нарастал. Время тянулось. Наконец голос из репродуктора снова доложил:

– Судьи на финише официально заявили, что Вашингтон выиграл на два метра.

Громкий стон одновременно вырвался у всех фанатов Калифорнии. В Сиэтле новость из Окленда пронеслась по всем каналам, прерывая стандартную программу радиопередач. Люди, уныло слушавшие о победе соперников, вскакивали со своих мест, хлопали друг друга по плечам, обнимались и пожимали друг другу руки.

Оказалось, что ни у команд, ни у одного из официальных судей не было и тени сомнения об итогах гонки. Судьи просто никак не могли добраться до репродуктора через ту толпу народу, которая собралась на мосту. Большинство зрителей просто не знали, что мост пересекал реку под небольшим углом. Финишная черта же, наоборот, шла под прямым углом к берегам, со стороны гоночной дорожки Калифорнии проходя ровно под мостом, а со стороны дорожки Вашингтона – за несколько десятков метров до него. Нос калифорнийской лодки действительно прошел под мостом раньше, но к тому моменту первые два метра вашингтонской лодки уже пересекли финишную черту. Когда Албриксон вернулся в отель в тот вечер, он написал в своем журнале просто: «Ну и денек».

Обратная дорога была полна ликования. Все противоречия и ссоры, разгоревшиеся осенью и зимой, были забыты; все вышли победителями. Том Боллз теперь был уверен, что его нынешние первокурсники по крайней мере так же хороши, как и прошлогодняя команда. Второй состав показал себя с хорошей стороны, по крайней мере сейчас. Второкурсники были основной университетской сборной, чемпионами Тихоокеанского побережья. Все вместе они разгромили Калифорнийский университет у него дома. Теперь все казалось возможным.

На следующий день после гонок на первой полосе новостей в Сиэтле большой заголовок в «Сиэтл таймс» провозглашал: «Команды «Хаски» одержали чистую победу».

Восемнадцатого апреля весь город торжественно встречал команды, а вместе с ними и женскую команду по плаванию, которая только что вернулась из Чикаго с кучей медалей и шестью национальными рекордами, и Джека Медику, пловца-суперзвезду, который совсем недавно вернулся с Запада, одержав там убедительную победу. Восемьдесят членов марширующего оркестра «Хаски» повели процессию по Второй авеню и улице Пайк, конфетти и серпантин взлетали в воздух, смешиваясь с каплями холодного дождя, падающими с высоких облаков. За оркестром в украшенной цветами машине ехали мэр города, Смитт, Эл Албриксон и Том Боллз, которые махали руками под аплодисменты толпы, выстроившейся по обе стороны улицы в четыре-пять рядов. Медика и женская команда по плаванию ехали во второй машине. Потом шло главное действо – длинный открытый грузовик, украшенный цветами и зеленой листвой, вез основную гребную команду и их лодку. Парни были одеты в белые свитера с большими пурпурными «W», нашитыми на груди. Каждый держал в руках весла длиной по три с половиной метра, лопастями вверх. Пока они ехали по центру города, грузовик выглядел как огромная зеленая рептилия с гладкой кедровой спиной и восемью колышущимися нарядными перьями. Время от времени родственники или друзья одного из парней выкрикивали поздравления с тротуара или выбегали на дорогу за быстрым рукопожатием. Джойс была на работе, но Джо все равно разглядывал лица в толпе, в поисках своего отца или сводных братьев и сестер, но их нигде не было видно.

Процессия дошла до Вашингтонского спортивного клуба на улице Юнион. Там парней проводили в душную комнату, в которой уже сидели сотни важных граждан города. Каждый из них заплатил семьдесят пять центов, чтобы поприсутствовать на особенном званом обеде и получше рассмотреть вернувшихся героев. Роял Броухэм руководил церемонией, события которой транслировались по радио.

Мэр, Том Боллз и Эл Албриксон выступили с небольшими речами. Албриксон осыпал похвалами все три команды и закончил под аплодисменты: «С такой поддержкой мы выиграем в Поукипси и тогда будем на пути в Берлин, к Олимпиаде». Потом говорил декан факультета, потом президент финансовой палаты. Почти все, кто имел в городе хоть какой-то статус, хотели поучаствовать в церемонии. Потом экипажи всех трех лодок вызвали на сцену. Каждый был представлен по имени, и каждому посвящались долгие и бурные овации.

Когда настала очередь Джо, он замер на какое-то мгновение, глядя на картину перед собой. Белый свет лился в комнату с высоких окон, задрапированных тяжелыми вельветовыми занавесками. Огромные сверкающие хрустальные люстры свисали с высокого лепного потолка. На него были направлены все взгляды – радостных пузатых мужчин в костюмах-тройках и почтенно выглядевших женщин, увешанных дорогими украшениями. Они сидели за столами, устеленными кристально-белыми льняными скатертями, уставленными бестящими столовыми приборами и хрустальными фужерами и блюдами, ломящимися от обилия блюд. Официанты в белых пиджаках и черных бабочках бегали среди столов, держа подносы с еще большим количеством еды.

Когда Джо поднял руку, чтобы ответить на волну аплодисментов в его честь, он понял, что отчаянно пытается сдержать слезы. Он никогда и не мечтал находиться в подобном месте в окружении таких людей. Это его пугало, но в то же время, пока он стоял перед всем залом в тот день, вызывая аплодисменты, он почувствовал внезапный прилив чего-то неизвестного ранее – чувства гордости, которое было глубже и откровеннее всего, что он когда-либо чувствовал. Теперь он снова поедет в Поукипси, а потом, может быть, даже в Берлин. Дела шли великолепно.