Глава двенадцатая

Говорят, что искусный наездник должен стать частью своей лошади – так же и искусный гребец должен стать частью своей лодки.

Джордж Йеоманс Покок

Пока Джо Ранц, Джонни Уайт, Чак Дэй и тысячи других молодых американцев трудились в горячей каменной нише каньона Гранд-Кули летом 1935 года, тысячи молодых немцев работали над строительством другого великого национального проекта, только уже в Берлине. С момента визита Адольфа Гитлера в 1933 году, раскинувшийся на 325 акров олимпийский стадион был кардинально изменен. Прилегающий скаковой круг снесли, и теперь более пятисот компаний, нанятых нацистским правительством, готовили объект к Олимпийским играм. Для того чтобы вовлечь в проект максимальное количество людей, Гитлер издал постановление, что весь труд, по сути, должен осуществляться вручную, даже тот, который более эффективно осуществляли машины. Все рабочие, однако, обязательно должны «соответствовать нашим нормам, являться полноправными гражданами арийской расы и не состоять в профсоюзах».

Все в этом проекте было впечатляющим. Гигантская чаша олимпийского стадиона, дно которой лежало на тринадцать метров ниже уровня земли, была уже вырыта и выровнена, а центральное поле, засеянное травой, уже зеленело на солнце. Сто тридцать шесть ровно расположенных квадратных колонн уже были возведены по всему периметру будущей двухэтажной колоннады. Каркасы для семидесяти двух ярусов сидений уже были построены и могли разместить 110 000 человек. Семнадцать тысяч тонн бетона работники как раз разливали по этим формам. Семь тысяч триста тонн листового металла были сварены вместе. Более тридцати тысяч кубометров натурального камня уже привезли на стройку, и сотни каменщиков с помощью молотков и зубил придавали форму внешней части стадиона, собранной из блоков высококачественного франконского известняка цвета слоновой кости. Хоккейный стадион, плавательный бассейн, ипподром, огромный монолитный выставочный павильон, спортивный зал, греческий амфитеатр, теннисные корты, рестораны и растянувшиеся по всему строению административные здания были на различных стадиях завершения. Как и сам стадион, большинство зданий было построено из натурального камня, привезенного исключительно из Германии: известняк из Франконии, базальт – с гор Айфель, гранит и мрамор – из Силезии, травертин – из Тюрингии, порфир – из Саксонии.

Мастерская Джорджа Покока

В западной части стадиона, на идеально ровном поле, которое называлось Майфилд, уже был возведен остов огромной известняковой колокольни. Сама башня в конце строительства будет возвышаться на семьдесят шесть метров. На огромном колоколе, который туда поместят, по краю будет выведена надпись, заключенная между двумя свастиками: «Ich rufe die Jugend der Welt!» («Я призываю молодежь всего мира!»). Молодежь обязательно соберется здесь. Сначала на Олимпийские игры, а потом и по другому поводу. Всего через десять лет, в последние отчаянные дни Третьего рейха, представители «Гитлерюгенда» – мальчики в возрасте десяти-двенадцати лет – соберутся под колокольней и среди блоков высококлассного франконского известняка, в руинах того здания, которое пока только возводилось, будут расстреливать приближающихся русских парней не намного старше их самих. И в те последние несколько дней, когда улицы Берлина будут исчезать в огне, некоторых из этих немецких мальчишек – тех, кто плакал, или отказывался стрелять в противника, или пытался сдаться – офицеры выстроят напротив этих известняковых плит и перестреляют.

В двадцати пяти километрах на юго-восток, в зеленом и уютном районе Грюнау, на берегу озера вовсю шла подготовка к соревнованиям по олимпийской академической гребле и гребле на байдарках и каноэ. Грюнау располагался на западном берегу длинного узкого озера Лангер-Зее, одного из озер, образованных рекой Даме в том месте, где пригород заканчивался и взору открывались обширные луга и полоски темного леса на юго-западе Берлина. Озеро Лангер-Зее, глубокое и чистое, давно уже было центром гребного спорта в Берлине. Гребные и парусные регаты проводились здесь еще с семидесятых годов XIX века. Император Вильгельм II построил обширный летний павильон в Грюнау, чтобы императорская семья могла купаться в роскоши, наблюдая за соревнованиями или выбираясь на воду самостоятельно. К 1925 году десятки гребных клубов обосновались в Грюнау и вокруг него – среди них некоторые исключительно еврейские, некоторые – только для людей скандинавского происхождения, а некоторые принимали в свои члены представителей любой расы и религии. С 1912 года женщины наравне с мужчинами состояли в этих клубах, хотя дресс-код для женщин был уж очень неудобным для гребли: ботинки с высокой шнуровкой, длинные юбки и кофты с длинными рукавами и застегнутыми наглухо воротничками.

Для Европейского гребного чемпионата 1935 года инженеры совсем недавно завершили строительство огромной крытой трибуны вместительностью в семь с половиной тысяч человек. Длинная, покрытая травой полоса, на которой могло разместиться еще десять тысяч стоячих зрителей, простиралась вдоль берега на восток от трибуны. Теперь, в свете приближения Олимпиады, власти планировали поставить несколько массивных деревянных трибун на противоположную сторону озера. Тем временем каменщики и плотники работали над строительством большого и величественного эллинга под названием Хаус Вест, на востоке от крытых трибун, дополняющего два уже существующих эллинга – Хаус Митте и Хаус Ост. Ни один из них нельзя было даже сравнивать с теми лодочными станциями, которые знали Джо и его команда – старый ангар для гидропланов в Сиэтле и шаткие лодочные сараи в Поукипси. Здесь были величественные современные известняковые здания с красными черепичными крышами. В каждом были размещены двадцать отдельных раздевалок, четыре душевые комнаты по двадцать кабинок с горячей водой, склад на первом этаже для девяноста семи гоночных лодок и комнаты с массажными столами для чересчур уставших гребцов. Во время Олимпийских игр Хаус Вест, самый близкий к финишной линии, предполагалось отвести под административные службы, подготовить кабинеты для новостных корреспондентов, оборудовать их радиопередатчиками, телетайпами, телефонами, лабораториями быстрой проявки пленок и таможенным пунктом для помощи международной прессе с въездом и выездом из страны и с другими вопросами. В Хаус Весте также была большая открытая терраса на втором этаже. С нее открывался великолепный вид на гоночную дистанцию, так что она будет служить обзорным пунктом, откуда влиятельные мужи Германии будут смотреть олимпийские гонки, и одновременно одной из сцен, на которых они предстанут перед миром в следующем году.

В середине сентября Джо вернулся из Гранд-Кули. Он заработал достаточно денег, чтобы протянуть еще один год в условиях строгой экономии. Он ненадолго заехал в Секим, где увиделся с Макдоналдами и родителями Джойс, а потом поскорей вернулся в Сиэтл, чтобы побыть с самой Джойс. Тем летом Джойс внезапно ушла с работы на Лаурельхерст после того, как в один прекрасный день судья начал гоняться за ней вокруг обеденного стола, пытаясь воспользоваться у нее теми услугами, которые обычно не входят в перечень обязанностей горничной. Она довольно быстро нашла работу в другом доме, неподалеку, но вначале дела стали складываться не совсем удачно. В первый же ее день на работе Миссис Теллрайт, хозяйка дома, попросила ее приготовить утку a l’orange на ужин. Джойс была в ужасе. Она знала, что такое утка, и знала, как по-французски апельсины, но как эти два продукта соединить в одном блюде – было за пределами ее компетенции. Во всем, что касалось приготовления пищи, у нее были совсем простые деревенские познания. Жареная курица и мясной рулет составляли весь спектр ее блюд. Но она хотела произвести впечатление, так что старалась изо всех сил. Результат оказался не слишком вкусным, если не сказать несъедобным. Миссис Теллрайт попробовала кусочек, немного скривилась, положила вилку и сказала весело:

– Ну что ж, дорогая, придется тебе немного поучиться.

И это положило начало долгой и преданной дружбе. Миссис Теллрайт платила за уроки кулинарного искусства для Джойс и даже сама начала посещать занятия вместе с девушкой. Еще несколько следующих лет они вместе провели очень много счастливых часов на кухне за плитой.

Однако Джо и Джойс были сильно обеспокоены проблемой более серьезной, чем утка в апельсинах. Джо еще раз навестил отца в пекарне, и пока они сидели в машине и обедали, Гарри упомянул, что они с Тулой теперь проводят много времени вдвоем, подолгу уезжая из города на прогулки – или «пикники», как они сами говорили, – разъезжая по всему штату. В основном они посещали свои любимые места на востоке Вашингтона и планировали продолжать подобные поездки осенью. Сначала Джо даже обрадовался, ведь теперь он мог приезжать к своим сводным братьям и сестрам, не переживая, что Тула вышвырнет его за дверь. Но когда впервые Джо и Джойс заглянули на Бэгли Авеню в отсутствие взрослых, то обнаружили, что Гарри и Тулы не было дома уже три дня. Они оставили Гарри-младшего, Майка, Роуз и Полли одних, без присмотра и практически без еды. Гарри, самый старший, сказал, что родители упаковали скороварку, полную тушеной говядины, картошки и овощей, взяли буханку хлеба и несколько консервов и поехали на прогулку на озеро Медика Лейк, у которого они впервые встретились. Он не знал, вернутся ли родители. Пока же их не было, малыши повытаскивали все из шкафов и с полок, пытаясь найти для себя хоть какую-то еду.

Джо и Джойс взяли всех детей и повели их кушать мороженое, а по пути назад остановились в бакалее и купили немного продуктов. На следующий день, когда Джо проверил дом, Гарри и Тула вернулись. Но он все никак не мог понять, о чем только думали родители. Вероятно, это происходило все лето.

Для Тулы Ранц это лето было отличным. Ее звезда наконец начала восходить. С тех пор, как Гарри нашел работу в «Голден Рул», у нее появилось свободное время, чтобы вплотную заняться карьерой скрипачки, и теперь годы беспощадных, но упорных тренировок в хижине в Айдахо и в недостроенном доме в Секиме начали наконец окупаться. Ей удалось добиться прослушивания в Лос-Анджелесе, и не у кого-то там, а у самого Фритца Крейслера.

Крейслер был одним из величайших скрипачей двадцатого века. Австриец, сын семейного врача Зигмунда Фрейда, он в возрасте семи лет стал самым молодым учеником Венской консерватории во всей ее истории. В возрасте десяти лет он окончил ее с золотой медалью, а потом продолжил обучение в Парижской консерватории, где его наставником были Жозеф Массар и Лео Делиб. После этого он прославился, в течение десятилетий играя в переполненных залах самых почитаемых концертных площадок в мире – в Берлине, Вене, Париже, Лондоне, Нью-Йорке – и записываясь на самых главных звуковых студиях как в Европе, так и в Соединенных Штатах. Он был серьезно ранен во время Первой мировой войны, но выжил и вернулся оттуда еще более великим маэстро. Но когда нацисты пришли к власти в 1933 году, он отказался играть в Германии, стал гражданином Франции и переехал в Соединенные Штаты.

Тула вернулась в Сиэтл после прослушивания, торжествуя. По ее собственным словам, Крейслер назвал ее «самой великой женщиной-скрипачкой, которую я когда-либо слышал». Конечно, это признание не было обещанием места в оркестре, но открывало определенные возможности. Музыкальная карьера так давно стояла на первом плане в жизни Тулы, и наконец оправдались все надежды, которыми она сама и ее родители тешили себя. Кроме того, благодаря высокой оценке мастера она даже обрела определенную известность, по крайней мере на местном уровне. Весной и летом 1935 года радио «КОМО» в Сиэтле транслировало серию живых концертов Тулы, и впервые тысячи людей услышали, на что она была способна. Теперь она могла строить свою жизнь вокруг музыки, да и у Гарри теперь был стабильный доход, так что ей захотелось вырваться из дома и немного это отпраздновать – пожить для разнообразия такой жизнью, какой она хотела.

Теперь Джо каждый день появлялся на лодочной станции, чтобы набрать необходимую форму для предстоящего сезона. Джонни Уайт и Чак Дэй тоже приходили туда, загоревшие и пропитанные пылью Гранд-Кули, с широкими улыбками на лицах, вызывая множество вопросов у всех остальных парней одним упоминанием таинственной улицы под названием Би-стрит.

Эл Албриксон тоже вернулся. Как и предсказывал Роял Броухэм в июне, слухи о его увольнении были преждевременными, к большому облегчению Джо и остальных ребят. Каким бы сильным ни было желание начальства заменить его после поражений в Поукипси и на Лонг-Бич, в межсезонье оно испарилось или, по крайней мере, ослабло. Администрация не просто пожалела Албриксона, на самом деле ее члены не верили, что парни могут показывать лучшие результаты. Однако было неясно, сколько еще они будут платить ему хоть какие-то деньги.

Однажды ранним сентябрьским утром его жена, Хейзел, проснулась утром и нашла Албриксона сидящим в пижаме за старой печатной машинкой. Он прилежно нажимал на клавиши с хмурым и решительным выражением лица. Эл вырвал страницу из печатной машинки, крутанулся на своем стуле и передал бумагу Хейзел. Это было заявление для «Сиэтл таймс». Суть его утверждения была проста – восьмивесельная лодка Вашингтонского университета собирается выиграть «золото» в Берлине, на Олимпиаде 1936 года. Хейзел оторвала глаза от текста и уставилась на него в изумлении. Она подумала, что муж не в своем уме. Эл Албриксон, которого она знала, никогда не сделал бы такого громкого заявления, он вообще редко говорил что-то, что могло хотя бы намекнуть на его надежды и мечты, даже у себя дома, не то что в газете. Но Албриксон поднялся, свернул документ и положил его в конверт, адресованный в «Таймс». По-своему, он пересек Рубикон. Он сказал Хейзел, что если хочет остаться в гребном спорте, в этом году у команды не должно быть вторых мест. Ни на Поукипси, нигде. Он собирался пройти весь путь, от и до. Скорее всего, у него больше никогда не будет таких парней, такой команды, сказал он своей жене. Если уж он не сможет выиграть с ними, если не сможет составить нужную комбинацию в этот раз, если он не сможет пройти этот путь без поражений и завоевать «золото» в Берлине в 1936 году, то в конце сезона он просто закончит свою тренерскую карьеру.

Десятого сентября Албриксон встретился с журналистами на лодочной станции. Он не поделился с ними тем обещанием, которое он дал Хейзел, но ясно дал понять, что в этом году ставки для него повышаются. Спокойно, в сдержанном тоне, без какого-либо преувеличения, Албриксон заявил, что он и его мальчики возьмут главный приз в «самом тяжелом соревновании в нашей стране, чтобы завоевать право нести национальный флаг в Берлине… У нас есть амбиции, и с самого начала осенних тренировок гребцы Вашингтона постоянно будут думать об отборочном туре Олимпиады». Он утверждал, что понимает все трудности этого начинания. Все знали, что у Калифорнии шансов больше. Но, как в заключение он добавил, «мы определенно не можем не попытаться».

Но сказать все это было проще, чем сделать. Чтобы добиться успеха, необходимо было задействовать все ресурсы и принять крайне сложные решения. Албриксону придется пересмотреть свои взгляды на тех парней, которые ему лично нравились, равно как и на тех, кого он недолюбливал. Он собирался провести самого Кая Эбрайта – а это само по себе уже нелегкое дело. Он собирался найти финансирование, хотя тот год, казалось, снова будет голодным. И он собирался как можно чаще и полнее использовать свой мощнейший ресурс – Джорджа Покока.

Эл и Хейзел Албриксон часто обедали с Джорджем и Френсис Пококами у той или другой семьи дома. После ужина мужчины заводили разговоры о гребле и могли болтать часами. Они обсуждали дизайн лодок и технику оснащения, спорили о стратегиях гонки, вспоминали старые победы и поражения, анализировали сильные и слабые стороны других команд и тренеров. Это был шанс для немногословного Албриксона расслабиться, открыться и довериться британцу, отпустить пару шуток по поводу событий на лодочной станции и выкурить сигарету вне поля зрения студентов. Но, что важнее всего, это был шанс научиться чему-нибудь у Джорджа, как учились все тренеры Вашингтона с 1913 года. Он говорил обо всем – от цитат Шекспира до лучшего способа выстроить гоночную стратегию и секретов понимания психологии гребца. Теперь же начинался Олимпийский год, так что центром их разговоров неизбежно становились парни из команды Албриксона, их сильные и слабые стороны.

Чтобы удачно пройти весь путь до олимпийского золота, им надо будет найти девять молодых людей в отменной физической форме, выносливых и, что важнее всего, морально устойчивых. Ребятам придется грести без единой ошибки как на длинных, так и на коротких дистанциях, в любых погодных условиях. Им придется научиться уживаться друг с другом в тесных комнатушках в течение долгих недель – путешествовать, есть, спать и грести без ссор и перепалок. Им надо будет показать свои лучшие результаты в условиях жесткого психологического давления на самой выдающейся спортивной арене перед целым миром.

В их разговоре неизбежно всплыл вопрос о Джо Ранце. Албриксон изучал Джо вот уже год с тех пор, как Том Боллз впервые предупредил его, что парень был непредсказуемым и обидчивым и что в некоторые дни он мог грести быстрее всех – так плавно и мощно, что казался частью лодки, весла и воды одновременно, а в другие дни был неуклюжим растяпой. С тех пор Албриксон перепробовал, казалось, все – он и ругал Джо, и подбадривал его, то понижая его статус, то вознося на пьедестал почета. Но он не подошел ни на шаг к пониманию этого феномена. Теперь Албриксон обратился к Джорджу за помощью. Он попросил британца взглянуть на Ранца – поговорить с ним, попробовать разгадать его и, если это возможно, решить эту проблему.

Теплым и прозрачным сентябрьским утром, когда Покок поднимался по ступеням его чердака на лодочной станции, он заметил, что Джо делает приседания на скамейке в задней части комнаты. Он махнул парню рукой, подзывая его, сказал, что заметил, как тот иногда заглядывает в мастерскую, и спросил, хотел бы Джо осмотреть ее? Парень тут же взбежал по ступеням.

Чердак был высоким и просторным, утренний свет лился из нескольких больших окон в задней стене. Воздух там был пропитан кисло-сладким запахом морского лака. Кучки опилок и завитки деревянной стружки устилали пол. Длинная двутавровая балка вытянулась почти во всю длину чердака, на ней лежала рама строящейся восьмивесельной лодки.

Покок начал с того, что показал ему все инструменты, которыми пользовался. Он вытащил рубанки, деревянные ручки которых десятилетиями полировались у него в руках во время работы, а лезвия их были настолько остры и точны, что ими можно было снимать с досок тонкие, почти прозрачные завитки деревянной стружки толщиной как лист бумаги. Он дал Джо подержать старые рашпили, сверла, стамески, напильники и колотушки, разной толщины и формы, которые он привез с собой еще из Англии. Некоторым из них, сказал он, было по сотне лет. Покок объяснил, что у каждого инструмента есть сотни вариаций, каждый напильник, например, слегка отличался от другого, и каждый служил для разных функций, но все были необходимы, чтобы изготовить высококачественную лодку. Он провел Джо к деревянной полке и вытащил оттуда досточки из разных видов древесины, которую использовал – мягкую, пластичную сосну Ламберта, твердую желтую ель, ломкий кедр и чистый белый ясень. Каждый кусок Джордж поднимал вверх, на солнце, исследовал его, вертел в руках и говорил об уникальных свойствах каждого вида древесины, о том, что все они вносили общий вклад своими уникальными качествами и в итоге соединялись в лодку, которая оживет на воде. Он вытащил длинную кедровую доску с полки и показал годичные кольца. Джо уже довольно много знал о свойствах кедра и о годичных кольцах еще с тех дней, когда колол дранку с Чарли Макдоналдом, и он очень увлекся, когда Покок стал рассказывать о том, какое значение он в них усматривал.

Джо присел рядом с мастером, изучал дерево и внимательно слушал. Покок говорил, что кольца могут поведать гораздо больше, чем просто возраст дерева; они рассказывали всю историю его жизни на протяжении порой двух тысяч лет. Их толщина говорила о тяжелых сезонах борьбы за выживание и плодородных годах мощного стремительного роста. Разные цвета колец говорили о почве и минералах, до которых дотягивались корни дерева, и некоторые мешали ему расти, другие же питали и укрепляли. Трещины и неровности в древесине говорили о том, что растение переживало пожары, удары молнии, бури и нашествия паразитов, однако продолжало расти.

Покок говорил, а Джо все больше увлекался. Ему нравилось не только то, о чем говорил британец, и даже не мягкое, низкое звучание его голоса. Его очаровала та почтительность и нежность, с которой Джордж говорил о древесине – как будто это было что-то священное и неприкосновенное, – и это и притягивало Джо. Дерево, продолжал Покок, учило нас выживать, преодолевать трудности и бедствия, но также показывало, что переносить все это помогала прежде всего внутренняя стойкость и непоколебимость. Он говорил о вечной красоте, о неиссякающей силе духа, о тех вещах, которые значат гораздо больше, чем отдельные существа. Он говорил о том смысле, ради которого все мы пришли в этот мир.

– Конечно, я могу построить лодку, – сказал он, а потом добавил, цитируя поэта Джойса Килмера: «Но только Бог может создать дерево».

Покок вытащил тонкий лист кедра, один из тех, которые были выпилены до толщины в 0,8 сантиметра для обивки лодки. Он согнул дерево и отпустил его, а потом попросил Джо сделать то же самое. Он говорил о гибкости дерева и той важной капле жизни, которую она вдыхала в лодку, когда дерево находилось под напряжением. Он говорил о внутренней силе отдельных волокон в кедре, о том, какую упругость и способность возвращать свою начальную форму они придавали дереву, и как под влиянием пара и давления эти доски обретали новую форму, оставались такими навсегда. Способность показывать результат под давлением, но одновременно прогибаться, подчиняться и приспосабливаться, объяснял Покок, была источником силы в людях точно так же, как и в дереве, если она направлялась внутренней решимостью и самодисциплиной.

Он подвел Джо к концу длинной двутавровой балки, на которой он возводил раму для новой лодки. Покок поглядел вдоль соснового киля и подозвал Джо, чтобы и он сделал то же самое. Балка должна быть абсолютно прямой, сказал он, все девятнадцать метров, и ни на сантиметр не отклоняться, или лодка никогда не поедет по-настоящему. Этот идеал и жизнь изделия идет всегда только от его создателя, от той заботы, с которой он относится к своему мастерству, от тех стараний, которые он в него вложит.

Покок замолчал, отступил от рамы лодки на полшага, положил руки на бедра и стал внимательно изучать ту работу, которую уже проделал. Он сказал, что для него лодочное ремесло – это религия. Недостаточно просто мастерски исполнять технические детали. Необходимо работать от всего сердца; надо было полностью посвятить, до конца отдать себя этому делу. Когда мастер заканчивает работу и отходит от лодки, он должен испытывать чувство, что он навсегда оставил в ней часть своей души. Покок повернулся к Джо.

– В гребле, – сказал он, – должно быть то же самое. И во всех самых важных вещах, по-настоящему важных в жизни. Ты понимаешь, о чем я, Джо?

Джо немного нервничал и не совсем был уверен, что понял, но осторожно кивнул, спустился вниз и продолжил делать приседания, прокручивая разговор в голове и пытаясь разобраться во всем.

В сентябре 1935 года Нацистская партия провела седьмой ежегодный съезд в Нюрнберге, с невероятной иронией названный «Съезд свободы». И опять отряды штурмовиков и эсэсовцев в черной форме, сотни тысяч человек, прибыли в Нюрнберг. Опять Лени Рифеншталь, которой на тот момент было тридцать три года и она была уже состоявшимся любимым режиссером Гитлера, работала там, чтобы запечатлеть это зрелище, хотя единственная пленка, которая вышла в свет об этом съезде, была короткая съемка с военной игрой. Сам Гитлер организовал игру, чтобы показать пренебрежение Германией Версальского запрета на перевооружение Германии. Через много лет, уже после войны, Рифеншталь постарается скрыть свое участие в «Съезде свободы». Это мероприятие потомки помнят не из-за военной игры, а из-за событий 15 сентября.

Съезд достиг своего апогея в тот вечер, когда Адольф Гитлер выступил перед Парламентом Германии, Рейхстагом, чтобы представить новые законы. Рейхстаг был собран в Нюрнберге впервые с 1543 года, чтобы провести – и сделать его проведение публичным зрелищем – закон, который делал эмблему Нацистской партии, свастику, официальным символом на флаге Германии. Но теперь Гитлер представил еще два закона, и именно за второй и третий законы этот съезд 1935 года запомнят навсегда и из-за которых Рифеншталь позже захочет убрать себя из истории этого события.

Закон о гражданине Рейха определял, что все граждане должны иметь национальность «германской или родственной ей крови», кто «своим поведением доказывает желание и способность преданно служить германскому народу и Рейху». По умолчанию, человек любой национальности не с «германской или родственной ей кровью», таким образом, переставал быть субъектом или обладать каким-либо статусом перед государством. Целью закона было лишить немецких евреев своего гражданства и всех прилагающихся к нему прав начиная с января 1936 года. Закон крови, который официально назывался «Закон об охране германской крови и германской чести», запрещал браки между евреями и гражданами Германии; упразднял любые подобные браки, совершенные в пренебрежение закону, даже если проводились они на территории другого государства; запрещал внебрачные сексуальные отношения между евреями и остальными национальностями; запрещал евреям нанимать немецких женщин младше сорока пяти лет в качестве домашней прислуги; и запрещал евреям вывешивать над домами принятый новый национальный флаг. Это было только начало. В следующие несколько месяцев и лет Рейхстаг добавит десятки дополнительных законов, регулирующих все аспекты жизни немецких евреев, до тех пор, пока они как нация не будут по сути объявлены вне закона.

Еще перед принятием Нюрнбергских законов все более нетерпимым становилось отношение к евреям в Германии. С тех пор как власть перешла к Нацистской партии в 1933 году, евреи были – с помощью законов, устрашения и неоправданной жестокости – исключены из работы государственных структур и любых общественных учреждений; они были отстранены от таких профессий, как, например, медицина, юриспруденция и журналистика, от участия в биржевых рынках, и им запрещалось появление во многих публичных и частных учреждениях. В каждом немецком городе и деревушке у входов в отели, аптеки, рестораны, общественные бассейны и магазины появлялись знаки «Juden unerwunscht», «Евреям вход запрещен». Если владельцем бизнеса или предприятия был еврей, то дело становилось целью для проспонсированных государством массовых бойкотов. Рядом с городом Людвигсхафен дорожный знак гласил: «Осторожно, водитель! Резкий поворот! Евреям – 120 км/ч». К 1935 году около половины евреев в Германии не имели никаких средств к существованию.

Все эти признаки расовой борьбы были очевидны во всех уголках Германии, даже в самых мирных и отдаленных. Березы и липы начали желтеть, Лангер-Зее – приобретать желто-красный оттенок в ту осень, а мужчины, женщины и дети, состоящие в многочисленных гребных клубах, все так же приходили на берега озера рано утром или по выходным, погружали свои лодки в чистую голубую воду и плавали вверх и вниз по дорожкам, как и на протяжении вот уже десятков лет. После тренировок они все еще собирались в местном ресторанчике Гастстаттен, чтобы выпить бокал пива, поесть кренделей, или отдыхали на лужайках перед эллингом, наблюдая за постройкой новых олимпийских объектов.

Но, несмотря на внешние мир и спокойствие, многое изменилось в Грюнау. Большую часть гребных фестивалей уже давно не проводили. Огромный еврейский гребной клуб «Гельвеция» был объявлен вне закона еще в 1933 году. Теперь многие клубы, допускавшие членство представителей разных национальностей, были под угрозой расформирования в том случае, если они не очистят свои списки от евреев. Некоторые скромные маленькие еврейские клубы все еще продолжали существовать, но теперь, когда их члены больше не являлись гражданами Германии, они стали объектами произвола официальных лиц Нацистской партии – в любой момент мог пройти рейд, закрыть их, а снаряжение конфисковать.

Люди, которые всю жизнь плавали в одной лодке, начали поворачиваться друг к другу спиной, к своим бывшим членам команды и добрым соседям. Имена вычеркивались из списков членства. Запрещающие знаки стали появляться над дверями лодочных станций и эллингов. Двери запирались, менялись замки. В милых деревушках, окружавших Грюнау, большие, уютные дома, когда-то принадлежавшие еврейским торговцам и специалистам в различных областях, теперь были заколочены или сняты немецкими семьями за малую толику их цены, а их хозяева были достаточно богаты и дальновидны, чтобы сбежать из Германии.

В США разговоры о бойкоте Олимпийских игр 1936 года начались еще с тех пор, как нацисты пришли к власти в 1933 году. Теперь в разных частях страны эти разговоры начались с новой силой.

В Сиэтле Эл Албриксон отложил тренировки до 21 октября. Ему нужно было больше времени, чтобы изучить все фигуры на шахматной доске и разработать стратегию завершающего олимпийского эндшпиля прежде, чем он начнет двигать фигуры.

Эта задержка предоставила Джо несколько более свободных недель, за которые он сильнее погрузился в учебу и проводил больше времени с Джойс, когда ей удавалось взять выходной или освободиться хотя бы на половину дня. По выходным, в те дни, когда воздух был прозрачный и спокойный, наполненный запахом горящей листвы, они опять брали напрокат каноэ и катались в Портэдж Бэй. Они ходили на футбол и на танцы, которые проводились после каждого матча. Они периодически заезжали в дом на улице Багли, когда Гарри и Тулы не было в городе, сажали малышей во «Франклин», покупали вареной колбасы, вчерашнего хлеба и молока в магазинчике за углом и ехали на небольшие пикнички на озеро Грин. Потом они быстро отвозили детей домой, прежде чем возвращались Гарри и Тула. Ясными звездными ночами они ехали в город и прогуливались по его улочкам, глазея на витрины магазинов «Бон Марше», «Фредерик энд Нельсон» и «Нордстромс», разговаривая об их будущей свадьбе и о грядущих днях, когда они смогут покупать вещи в таких местах. По воскресеньям они иногда выбирались в кинотеатр, покупали билеты за пятнадцать центов и ходили на фильмы: «Печенье на столе» с Джорджем Бернсем и Грейси Аллен в Парамаунт; «Она вышла замуж за босса» с Клодетт Колбер в Либерти; «Цилиндр», с Фредом Астером и Джинджер Роджерс в Орфеуме.

Когда Джойс не могла отпроситься с работы, Джо большую часть времени проводил на лодочной станции. Соревнования за места в основном составе начнутся только через несколько недель, а соперничество прошлого года уже кануло в Лету, и пока он наслаждался общением с Джонни Уайтом, Чаком Дэем, Роджером Моррисом и Шорти Хантом. Они вместе занимались физической подготовкой, иногда играли в футбол, брали лодки для импровизированной гребли, в общем, делали все, что могли, чтобы избежать разговоров о грядущем сезоне.

В конце концов, после того как остальные разъезжались по домам или на подработки, Джо часто задерживался на станции допоздна, так же как и предыдущей весной. В один из таких вечеров он вышел из парилки, завернутый в полотенце, и столкнулся с крупным и высоким гребцом, выступавшим под номером пять в прошлогодней запасной лодке, Стабом Макмиллином. Парень натирал щеткой полы и выбрасывал из контейнеров мусор. Джо понял, что Макмиллин, должно быть, нанялся уборщиком на лодочную станцию. Из-за противоборства двух команд Джо никогда особо не общался с Макмиллином, но теперь, глядя, как он работает, Ранц почувствовал внезапное родство с парнем. Он приблизился к Стабу, протянул ладонь для рукопожатия, завел разговор и в конце концов признался в том, что так долго скрывал от других парней – что и сам работал в ночную смену уборщиком в Юношеской христианской ассоциации.

Стаб Макмиллин ему быстро понравился. Он вырос в Сиэтле, на холме Анн Куин, и был почти таким же бедным, как и Джо. Чтобы оставаться в университете, он брался за любую работу, какую только мог найти – стриг газоны, разносил газеты, отскребал полы. Он занимался греблей, учился, иногда спал, а все остальное время – работал, и при этом Макмиллину едва хватало на одежду и еду. Джо обнаружил, что ему комфортно общаться со Стабом. Он чувствовал, что с ним может не напрягаться, если заходили разговоры о его собственном финансовом положении. Вскоре Джо стал оставаться на станции допоздна каждый день, отскребая полы щетками бок о бок с Макмиллином, помогая ему закончить работу, чтобы тот мог побыстрее вернуться домой и сделать домашнее задание.

Иногда по вечерам, вместо того чтобы помогать Макмиллину, Джо поднимался по лестнице в задней части лодочной станции и спрашивал Джорджа Покока, есть ли у того время поговорить. Если британец все еще работал, Джо присаживался на скамейку, скрестив перед собой ноги, и молча наблюдал, как мастер придает дереву форму. Если Покок уже заканчивал работу, Джо помогал ему разложить инструменты и доски по местам и подмести опилки и стружку с пола. Покок больше не заводил таких длинных разговоров о древесине, гребле или жизни, как в первый раз. Вместо этого он старался узнать побольше про самого Джо.

Однажды он спросил, как Джо оказался здесь, на станции. Он задал вопрос по-простому, но Джо понял, что подразумевал он нечто большее. Парень отвечал с сомнением и осторожностью, не привыкший к тому, чтобы открываться людям. Но Покок был настойчив, мягко и спокойно расспрашивая его о семье, о том, откуда он и чего хочет достичь в жизни. Джо отвечал импульсивно и нервно, урывками выдавая истории о его матери и отце, о Туле, Спокане и золотодобывающей шахте в Секиме. Покок спрашивал, что ему нравится и не нравится, о том, что заставляло его двигаться вперед и вставать с кровати каждое утро, о том, чего он больше всего боялся. Постепенно Покок приблизился к вопросу, ответ на который он хотел знать больше всего:

– Почему ты занимаешься греблей? Что ты надеешься здесь найти, Джо?

И чем больше он узнавал историю Джо, тем больше начал раскрывать сущность его загадочности и непостоянства.

Мать самого Джорджа умерла через полгода после его рождения. Вторая жена отца тоже умерла через несколько лет после свадьбы, и Джордж ее даже не помнил. Он прекрасно понимал, каково расти в доме без матери, и знал о той дыре, которая осталась в сердце мальчика. Он сам переживал мучительное и бесконечное желание заполнить чем-то эту дыру. Понемногу он приближался к пониманию феномена Джо Ранца.

Двадцать первого октября была назначена дата распределения по командам, и на лодочную станцию пришли четыре команды парней, уже проверенные и показавшие себя гребцы. Уже в тот день ожили соперничество и обиды прошлого сезона. Осязаемое чувство напряженности наполнило просторное помещение лодочной станции, когда гребцы переоделись в форму. Албриксон даже не пытался смягчить ситуацию.

На этот раз не было вдохновляющих речей. В этом не было необходимости. Все прекрасно понимали, что стоит на кону в этом году. Он собрал всех парней на пандусе, подтянул галстук и сделал ряд кратких объявлений: кроме подготовки к заплывам в честь выпускного весной, отныне не будет разделения на второкурсников, запасную команду или основной состав в этом году, не будет и лодок, составленных исключительно из парней одного курса. Может быть, на некоторые тренировки он будет пробовать оставлять их в старых составах, но большую часть времени будет перемешивать и составлять команды, как ему вздумается, и экспериментировать до тех пор, пока не найдет ту лодку, которая будет явно превосходить остальные. До тех пор, пока не будет найден идеальный состав команды, каждый будет выступать сам за себя. С самого начала тренировочного сезона они будут оттачивать двухкилометровые спринты наравне с более длинными дистанциями. Для того чтобы победить в Поукипси и в Берлине, ему нужна была лодка, в которой скорость для спринта сочеталась с выносливостью для долгой гонки в шесть километров, лодка, подобная той, которую Кай Эбрайт привез на Поукипси и Лонг-Бич прошедшей весной и привезет еще раз в следующем году.

У Албриксона были отменные, почти волшебные материалы для работы – прошлогодние выдающиеся чемпионы-первокурсники Тома Боллза, которые теперь стали второкурсниками; парни из лодки Джо, которые теперь доросли до университетского состава и еще ни разу не проигрывали на соревнованиях; а также особенно выдающиеся ребята из запасной команды прошлого сезона, которые теперь представляли собой смесь основного и запасного составов. И стратегия Албриксона, многократно обдуманная им в сентябре, начала приносить плоды с самого начала. Он посвятил много времени размышлениям о начальном распределении по лодкам, и в первые несколько дней тренировок две новые команды начали подавать особые надежды. Первая была составлена в основном из прошлогодних первокурсников: крупный Дон Хьюм, загребное весло; Горди Адам на седьмой позиции; Уильям Симэн – на шестой; и Джонни Уайт – на четвертой. Единственным членом старой команды Джо в этой лодке был Шорти Хант на второй позиции. Вторая подающая надежды лодка состояла из трех ребят из старой команды Джо: Боб Грин под номером шесть, Чарльз Хартман под номером два и Роджер Моррис на носу. Но Джо Ранц не попал ни в одну из этих лодок. В течение следующих нескольких недель Албриксон пересаживал его туда-сюда между двумя другими лодками. Он показывал неплохие результаты, но снова начал падать духом, когда понял, насколько большим будет конкурс в этом году.

Но не только распределение по лодкам расстраивало Джо и даже не понимание того, что попасть в Берлин будет сложнее всего, что он уже преодолел в жизни. Как часто бывает у гребцов хорошего уровня, его притягивали сложности. Вызов и испытание всегда интриговали его, в некоторой степени из-за этого он и занимался греблей.

Но теперь его волновал не столько страх поражения, как нарастающее чувство утраты. Он скучал по тому сдержанному духу товарищества, которое сложилось среди его одногруппников-второкурсников за два года существования команды, совместных тренировок и ослепительных побед. Он скучал по Шорти Ханту, который сидел позади него и всегда шептал: «Не волнуйся, Джо. Я тебя прикрою», когда Албриксон отчитывал их. Он скучал по легкой, хотя по большей части молчаливой дружбе, которая объединяла их с хмурым и насмешливым Роджером Моррисом с самого первого дня тренировок. Раньше он и не подозревал, насколько для него было важно, что эти два парня плавали с ним в одной лодке, но теперь он это почувствовал. И теперь к нему пришло болезненное понимание того, что он потерял нечто ценное, что раньше воспринимал как должное. Это чувство возникало всякий раз, когда он видел, как его новый приятель с Гранд-Кули, Джонни Уайт, и Шорти проезжали мимо него в другой лодке. Теперь они являлись частью чего-то нового, той команды парней, которая была решительно настроена обойти лодку, в которой сидел Джо. Когда его бросили родители в Секиме, он пообещал себе, что никогда не будет зависеть от кого-либо, даже от Джойс, ради своего счастья и чувства самодостаточности. Теперь он понимал, что он снова позволил себе привязаться к ребятам, и снова результат получился болезненным. Он не ожидал этих чувств, не был к ним готов, и теперь земля, казалось, уходит у него из-под ног в совсем неподходящее время.

Через несколько дней после начала сезона события в жизни Джо приняли другой, еще более неожиданный поворот. Двадцать пятого октября, когда он вернулся на лодочную станцию после долгой и холодной тренировки, его ждал Фред, его брат. С бледным и осунувшимся лицом он стоял под дождем на пристани, хмуро глядя на него из-под фетровой шляпы. Гарри позвонил ему из больницы, и он уже съездил в дом на Бэгли, чтобы сказать детям. Тула умерла. Сепсис, вызванный непроходимостью кишечника.

Джо остолбенел. Он не знал, что думать, как чувствовать или вести себя после этих новостей о Туле. Как бы громко это ни звучало, она заменяла ему мать с тех пор, как ему было три. Ведь были и хорошие дни в Спокане, когда они сидели все вместе на качелях на заднем дворе, вдыхая сладковатый ночной воздух, или когда они собирались вокруг рояля в зале, чтобы спеть пару песен. Позже, когда начались проблемы, он постоянно думал, как улучшить отношения между ним и Тулой. Он старался наладить с ней контакт, посочувствовать ее вынужденному положению, старался увидеть хоть малую толику того, что отец видел в ней. Теперь у него уже никогда не будет шанса показать ей, каким он может стать. Но он также чувствовал, что у этого сожаления были свои пределы, и, по большому счету, он почти ничего не чувствовал по отношению к ней. В основном Джо беспокоился о своем отце, и еще больше – о сводных братьях и сестрах. По крайней мере, Джо знал наверняка, каково было ребенку жить без матери.

На следующее утро Джо заглянул в дом на улице Бэгли. Он тихонько постучал в дверь. Никто не ответил, так что Джо прошел по кирпичной дорожке через кусты гортензии и зашел за дом, чтобы попасть внутрь через заднюю дверь. Отец и дети сидели за столиком для пикника на сыром газоне. Гарри перемешивал в кувшине вишневый «Кулэйд», любимый напиток детей. Джо молча сел за стол и внимательно изучил их лица. У Роуз и Полли были красные глаза. У Майка тоже. У Гарри-младшего был отвлеченный, утомленный вид, как будто он всю ночь не спал. Отец Джо выглядел измученным и внезапно будто постарел.

Джо сказал отцу, что ему жаль. Гарри поблагодарил его, налил «Кулэйд» в бумажные стаканчики и устало сел.

Какое-то время они вспоминали Тулу. Джо, понимая, что дети смотрят на него поверх бумажных стаканчиков, тщательно отбирал только приятные воспоминания. Гарри стал рассказывать о путешествии, которое они недавно совершили в Медиал Лейк, но потом подавился, и ему пришлось остановиться. В общем и целом, однако, он казался Джо относительно спокойным для человека, который потерял уже двух молодых жен. На этот раз вроде бы не намеревался сбежать в Канаду или куда-то еще. Вместо этого казалось, что внутри он принимал какое-то трудное решение.

Наконец он повернулся к Джо и сказал:

– Сынок, у меня есть план. Я собираюсь построить дом, где мы все сможем жить вместе. Как только у меня все получится, я хочу, чтобы ты вернулся домой.

После этих слов Джо опустился на стул, уставившись на отца так, будто его ударили по голове. Он не знал, что и думать, не знал, может ли доверять этому человеку. Джо пробурчал в ответ что-то неопределенное. Они еще немного поговорили о Туле. Джо сказал детям, что теперь будет периодически заглядывать к ним. Но в ту ночь он уехал в Юношескую христианскую ассоциацию, полный сомнений, раздумывая, как поступить. Его нерешительность перерастала в негодование, негодование выливалось в тихую злость, и злость снова уступала место нерешительности, накатывавшей волнами на него.

Джо эмоционально застывал внутри и одновременно физически застывал снаружи. Уже третий год подряд необычно холодная и ветреная погода поднималась в Сиэтле сразу после того, как начинались тренировки команд. 29 октября штормовой ветер со скоростью двадцать метров в секунду набросился на западное побережье Вашингтона; ветер со скоростью четырнадцать метров в секунду разбросал лодки по всему озеру. В ту ночь ртуть в термометрах резко опустилась до отметки в минус шесть градусов, и с неба начал падать тяжелый снег. Девять домов сгорели в Сиэтле из-за того, что снег забил каминные трубы. Всю неделю каждый следующий день был еще холоднее, чем предыдущий.

Эл Албриксон тем не менее все равно проводил тренировки со своими четырьмя потенциальными университетскими лодками на озере Вашингтон. В такой холод грести было очень тяжело. Парни двигались, но костяшки пальцев у них белели, зубы отбивали мелкую дробь, руки замерзали так, что ребята едва могли чувствовать ручки весел, сжатые в ладонях, а ноги пульсировали от боли. Сосульки свешивались с носа, кормы и такелажа, который держал уключины. Слой за слоем чистая твердая ледяная корка нарастала на лопастях весел, утяжеляя их. Когда вода расплескивалась, ледяные капли тут же оседали на их толстовках и плотно прилегающих к голове шляпах, спущенных на самые уши.

Они тренировались грести с позиции в полслайда и четверть слайда. В один день они тренировали гонку на короткую дистанцию, а на следующий день проходили долгие, изнуряющие марафоны по пятнадцать-двадцать километров. Албриксон, казалось, не обращал внимания на холод. Он следовал за лодками, катаясь по озеру туда и обратно в своем катере и кричал на них через мегафон, кутаясь сильнее в пальто и теплый шарф. Когда они, наконец, переставали грести в холодной вечерней темноте и возвращались к пристани, парням приходилось сначала откалывать лед с уключин, чтобы вытащить весла. Когда они переворачивали лодки, украшенные огромными сосульками, над головами, мускулы их ног и рук испытывали судороги в холодном воздухе и парни сначала скользили вдоль обросшей льдом пристани, а потом осторожно поднимались по пандусу на станцию. Внутри они растягивались на скамейках и вскрикивали от боли, пытаясь восстановить свои мышцы и обмороженные руки в паровой комнате.

К середине ноября погода наладилась – то есть стало холодно и дождливо, как всегда в Сиэтле в ноябре. Для мальчиков такая погода казалась тропической по сравнению с тем, через что они уже прошли. Албриксон объявил, что он завершит осенние тренировки 25 ноября соревнованиями на два километра в гоночных условиях, приближенных к реальным. Результаты дадут им понять, на какой стадии подготовки они находятся перед длинным и еще более тяжелым тренировочным сезоном, ожидавшим их после рождественских каникул.

Двадцать пятого числа наступило еще одно похолодание. Албриксон скомандовал рулевым всех четырех лодок идти с частотой не выше двадцати шести гребков. Он хотел понаблюдать мощности гребка разных команд, и низкий ритм должен был это показать. Результаты удовлетворили Албриксона. Он был, по собственным стандартам, в приподнятом настроении, когда встретился с журналистами в тот вечер.

– В этом году, – сказал он, – у нас гораздо более сильный состав, чем весной 1935 года, и мы в январе устроим состязание между тремя лучшими лодками.

Та же лодка, которая доминировала всю осень – в которой сидели четыре первокурсника прошлого года, – выиграла с впечатляющим отрывом в три корпуса и временем в 6 минут 43 секунды. Это, конечно, не было сильно впечатляющим результатом для двух километров, но для низкого темпа гребков время было отличным. На втором месте была команда, которая всю осень показывала третий результат – лодка со Стабом Макмиллином посередине и Роджером Моррисом на носу. Экипаж Джо пришел третьим.

Джо боролся сам с собой за хороший результат в гребле вот уже несколько недель после того, как умерла Тула. Он получил письмо из Секима. Чарли Макдоналд тоже умер, погиб в автомобильной аварии на шоссе 101. Это был более оглушающий удар. Чарли был его советником и учителем, единственным взрослым человеком, который поддерживал его и давал ему шанс, которого не давал никто. Теперь Макдоналда не стало, и Джо все никак не мог сосредоточиться на чем-либо, кроме недавних потерь.

В конце осеннего сезона его мысли блуждали и уносились далеко от лодки и от команды, что отразилось на его показателях. Джо немного утешало заявление Албриксона прессе о том, что третья лодка все еще входит в соревнование. Но он не мог отогнать от себя мысль, что Албриксон на самом деле так не считал. Джо теперь прекрасно видел, что он больше не интересует никого в тренерском катере.

Но на самом деле за ним очень внимательно наблюдали. Джо заметил, что Джордж Покок стал плавать в тренерском катере этой осенью чаще, чем раньше. Вот только он не заметил, куда Покок направлял свой бинокль.

Второго декабря, чуть больше чем через месяц после смерти Тулы, Гарри Ранц внес первый взнос за участок земли, который стоил две тысячи долларов и находился по соседству от дома Фреда и Телмы, рядом с северной оконечностью озера Вашингтон. Потом он достал карандаш и бумагу и стал чертить план нового дома, который он снова построит своими руками и в котором он наконец соединит всю свою семью.

Через несколько дней, восьмого декабря, в отеле Комодор в Нью-Йорке Союз спортсменов-любителей Соединенных Штатов проголосовал против решения о направлении комитета из трех человек в Германию, чтобы подробнее изучить заявления о жестоком обращении с евреями. Когда все голоса – включая голоса фракций – были посчитаны, их процентное соотношение составляло 58,25 к 55,75. И вместе с этим событием – после нескольких лет борьбы – последние серьезные усилия бойкотировать Олимпийские игры в Берлине начали угасать. Это была в некотором роде победа для многих молодых американцев, которые боролись за шанс поучаствовать в этих Олимпийских играх. Это также была победа для Эйвери Брэндеджа, главы Американского олимпийского комитета, и его союзников, которые боролись изо всех сил, чтобы не допустить этого бойкота. Но преимущественно это была победа Адольфа Гитлера, который все яснее понимал, насколько мир готов быть обманутым.

Еще в конце ноября движение за бойкот росло и процветало. Двадцать первого ноября десять тысяч антинацистских демонстрантов под эскортом полиции мирно промаршировали в час пик по улицам Нью-Йорка. Они несли плакаты и баннер, гласивший: «Антинацистская федерация призывает всех американцев бойкотировать Олимпийские игры в нацистской Германии», марширующие мрачно двигались по Восьмой авеню и потом на восток, на двадцать третью улицу, чтобы собраться в парке на Мэдисон-сквер. Там эта толпа – в основном евреи, рабочие лидеры, профессора университетов и ярые католики – прослушали речи более двадцати спикеров, в деталях описывающих события, происходившие в Германии, способы маскировки этих действий нацистами, и объясняющих, почему участие в этих Играх для Соединенных Штатов неприемлемо.

Эйвери Брэндедж и его союзники в Американском олимпийском комитете неистово сопротивлялись. Брэндедж искренне верил в олимпийский дух и особенно в тот принцип, что политика не должна играть в спорте никакой роли. Он не без причины спорил, что будет несправедливо по отношению к американским спортсменам позволить политике Германии отнять у них шанс соревноваться на мировой арене. Но ситуация в Германии все еще вызывала вопросы, и борьба с возможностью бойкота все усиливалась, так что многие из его доводов стали принимать иную форму. В сентябре 1934 года Брэндедж отправился в тур по Германии. Для него подготовили краткую, но исчерпывающую экскурсию по всем спортивным объектам Германии, и нацистские власти заверили его, что к еврейским спортсменам их отношение настолько же честное, насколько и ко всем остальным. Он вернулся в Соединенные Штаты, где доложил во всеуслышание, что еврейские протесты возникли на ровном месте.

Университетская команда 1936 года

Однако нацистам даже не пришлось слишком стараться, чтобы убедить Брэндеджа. На самом деле его взгляды – как и многих американцев его уровня, – как оказалось, были запятнаны его собственными антисемитскими предубеждениями. Еще в 1929 году он в ужасающих терминах писал о возможности возвышения высшей расы, «расы физически сильных, психически уравновешенных и морально устойчивых; расы, над которой никто и ничто не стоит». Теперь же, борясь с движением в поддержку бойкота, он разработал несколько неоднозначных аргументов. Он указал, что евреи не признавались в спортивных клубах, в которых он сам состоял, будто бы одна несправедливость оправдывала другую. Так же как и нацисты, он постоянно смешивал понятия евреев и коммунистов и часто подписывал всех поддерживающих движение бойкота под одну и ту же родовую категорию. Он и его союзники, даже разговаривая публично, постоянно подчеркивали различие между американцами и евреями, как будто человек не мог быть одновременно и тем и другим. Возможно, самый важный из его союзников, Чарльз Х. Шерилл, бывший посол США в Турции, часто публично объявлял себя другом американских евреев. Но, как и Брэндедж, он недавно посетил Германию. И даже не просто Германию, он был приглашен на Нюрнбергское ралли 1935 года как личный гость Гитлера. Там, а также на личной аудиенции с фюрером он был очарован, как и многие посещавшие Германию американцы, силой личности Гитлера и его неоспоримыми достижениями в возрождении экономики страны. Возвращаясь домой с такими же пустыми заверениями, как и Брэндедж, Шерилл стал систематически отрицать все более явственные признаки того, что происходит с евреями в Германии. Он также вставлял угрозы в свои «дружественные евреям» заявления: «Я сразу как друг хочу предупредить американских евреев. В этой олимпийской агитации таится определенная опасность… Мы почти определенно привлечем волну антисемитизма среди тех, кто раньше никогда об этом не задумывался. Люди могут решить, что пять миллионов евреев в этой стране используют сто двадцать миллионов американцев, чтобы решить свои проблемы». Однако именно сам Брэндедж использовал, возможно, самую извращенную логику, чтобы продвинуть свои доводы против бойкота: «Спортсмены этой страны не будут спокойно мириться с использованием американского спорта как средства для перемещения споров и разногласий Старого Света сюда, в США». «Разногласия Старого Света», другими словами, исходили не от нацистов, а от самих евреев и их приверженцев, которые смели говорить что-то против политики Германии. К концу 1935 года, умышленно или нет, Брэндедж из обманутого превратился в обманщика.

Тем не менее вопрос был решен. Представители Америки едут на Олимпиаду в Берлин. Оставалось только выбрать спортсменов, которые будут достойны держать Американский флаг в самом сердце нацистского государства.