БУСЛАЕВ
БУСЛАЕВ
Моему сыну было десять дней. Глядя на него, я недоумевал: неужели из этого красного, крошечного комочка вырастет человек?
Мы с женой склонились над кроваткой ребенка.
Она толкнула меня:
— Ну, чего ты стоишь? Это ж твой сын?
Я растерянно откликнулся:
— А что я должен делать?
— На руки хотя бы возьми!
Я поежился:
— Страшно. Он такой хрупкий.
— У нас папа чудак, правда? — Людмила нагнулась к ребенку. — Скажи: па-па!
Шевеля игрушечными руками и ногами, сын созерцал потолок.
Жена прижалась ко мне, сказала:
— Смотри, какие у него глазки сообразительные!
Я неуверенно пожал плечами:
— Так вроде в этом возрасте они все вверх ногами видят?
— Все равно сообразительные! — не согласилась жена. — Дай ему палец!
Я сунул мизинец сыну в раскрытую ладонь. Он тотчас крепко сжал его в кулаке. Я потянул палец обратно, сын не отпустил.
Я гордо проговорил:
— Вот рука у него мужская. Сразу видно!
— Нет уж! — возразила супруга. — Спортсменом он наверняка не будет? Мне и одного хватит! — Людмила опять склонилась к сыну. — Правильно, Витенька?
Как и я, сын промолчал, спорить об этом было явно рано. Острое чувство любви к своему ребенку у меня возникло позднее, когда он впервые встал на ноги.
Вернувшись в этот день с очередных соревнований, я открыл ключом квартиру, окликнул из прихожей жену — никто не отозвался.
Я заглянул на кухню, в столовую, спальню, наконец в детскую. В деревянной кроватке с решеткой молча стоял мой Витек. Очень серьезный и сосредоточенный. Ухватившись за перекладину, он поднимал в стороны то правую, то левую ногу. И вдруг, увидев меня, замер. Я стоял на пороге, боясь пошевелиться. Сын глядел на меня пытливо и очень недовольно. Затем расплылся в довольной улыбке — узнал.
Я спросил:
— А где мама?
— Гу, гу! — ответил он. И, отпустив перекладину кроватки, протянул ко мне руки. Тут же он навалился грудью на решетку и повис на ней. И опять улыбнулся: вот, мол, как все нелепо получилось, папа.
Я быстро шагнул к нему, взял на руки. И тут же почувствовал: мой! Каждая клетка его легкого теплого тела — моя! И это теперь навсегда.
Я начал осторожно снимать с сына мокрые трусики.
— Ты что делаешь? — услышал я за спиной.
Обернувшись, я увидел Людмилу. Показан ей на ребенка, я с укором сказал:
— Вот… Не видишь, что ли?
Жена быстро подошла, ловко сменила сыну трусики. Я невольно спросил:
— Ты где была?
Она положила сына обратно в кроватку и лишь после этого ответила:
— У соседки. Звонила по телефону.
Я упрекнул ее:
— Ты, наверное, думаешь, что вместо восьми месяцев ему восемь лет.
Она сразу обиделась, холодно ответила:
— Что-что, а поговорить пять минут по телефону я имею полное право.
— Дома я уже полчаса.
— Да хоть час! Я не привязанная, чтобы сутками торчать в квартире! Твоя нянька третий день не приходит!
Я не понял:
— Почему моя?
Людмила раздраженно ответила:
— Не я же ее искала!
Я усмехнулся:
— Логично.
Жена проговорила:
— Ты что, собираешься устроить сцену? давай. Только быстро ты забыл свои благие порывы: «пусть тебе будет легче», «пусть тебе будет лучше».
Я молча ушел от нее в другую комнату.
Все было так. Жена была права.
Бросить работу ей посоветовал я. Взять няньку тоже. Я действительно хотел, чтобы ей было легче. Откуда я мог знать, что семейная жизнь как раз и складывается из трудностей.
В то время я ощутил, что к жене стал относиться по-иному — не только как к любимой женщине, но и как к матери своего ребенка. Я испытывал досаду, что Людмила не понимала этого.
В эту ночь я лег спать на тахте. Сын, словно чувствуя нашу ссору, спал плохо. Через каждые полчаса он хныкал. В эти минуты я и Людмила сразу открывали глаза и ждали, кто из нас подойдет к ребенку первым. Я понимал: супруга решила отомстить за мое сегодняшнее недовольство и вставать не будет.
Я поднимался пять раз. Менял сыну пеленки, совал в рот соску.
На шестой раз я не выдержал:
— Напрасно ты хочешь показать, как тебе плохо! Завтра у меня тяжелая тренировка. Больше я не встану!
Жена ничего не ответила. Витек продолжал плакать, она не шевелилась. И тут во мне возникла ненависть, жгучая, как раскаленный кусок железа. Я даже испугался. Встал. Перепеленал ребенка и лег. Я внезапно ощутил, как в моем отношении к жене появилось что-то скверное. Я не захотел поверить в это, поднялся, сел на постель к Людмиле и принялся сбивчиво говорить ей что-то. Она оттолкнула меня.
Потом я долго лежал с открытыми глазами, неподвижно смотрел в темноту и не понимал, что произошло. Как это вообще могло случиться? Ведь мы любили друг друга, и вдруг ненависть.
Помирились мы через несколько дней. Но именно за это время она подружилась с Раей, женой Звягина.
Рая была женщиной умной, расчетливой и патологически завистливой ко всем «конкурентам» своего супруга, которые могли бы «затмить его имя». Рая полагала, что своего мужа «сделала» она. Отчасти так и было. Звягин сочетал в себе почти столько же способностей, сколько и лени. Жена буквально заставляла его тренироваться регулярно. Супруг пошел в гору — выиграл чемпионат страны, первенство Европы и даже стал призером двух Олимпиад. Короче, Рая поставила себя как «железная женщина». Мужа она приучила отдавать ей все деньги до копейки, что он охотно делал. Звягина такое положение вполне устраивало — он освобождался от всех забот по хозяйству.
Ко мне Рая относилась неприязненно. Я чувствовал это. Причина была в том, что фамилия Буслаев слишком часто стала мелькать на страницах спортивных газет и журналов.
Жена Звягина повела против меня тонкую и планомерную «настройку». «Ты (Людмила) жена большого спортсмена и не должна жить как остальные женщины. Ты заслуживаешь большего».
К счастью, Людмила оказалась не очень способной «ученицей». Когда мы с ней помирились, она откровенно рассказывала об уроках Ран и сама смеялась над их убожеством. Но в период наших разладов опять бежала к своей подруге за советом.
За два года семейной жизни я хорошо узнал характер супруги: слишком эмоциональная, неглупая и незлая, Людмила могла быть упрямой невероятно, и вместе с тем я не мог отказать ей в здравом смысле, в понимании людей.
Утомляла меня только ее взбалмошность. С каждым днем это свойство Людмилы усугублялось.
То она ретиво принималась за хозяйство — стирала, убирала и даже готовила, чего терпеть не могла, потому что не умела. В этот период жена радовалась каждому новому слову ребенка и беспрерывно рассказывала мне о его смышленом уме по телефону, когда я был на сборах. То вдруг ни с того ни с сего Людмила теряла к этому интерес и с тем же неукротимым пылом начинала заниматься собой. Ей казалось, что она уже стареет, дурнеет или полнеет. Она часами просиживала в парикмахерских, косметических кабинетах, в ателье… Неожиданно у нее появлялось новое желание — «куда-то» поехать и «от чего-то» отвлечься. Мы отправлялись на юг, а через неделю возвращались обратно. Людмиле быстро все надоедало, она начинала тосковать по сыну и боялась, что с ним в ее отсутствие что-то случится.
Потом в супругу вселялся «бес общения». Каждый день ей хотелось ездить в гости, знакомиться с самыми известными и талантливыми людьми, ходить в театры, на концерты и все в таком плане. В эти дни она бывала очень оживленной и привлекательной.
Вслед ва этим у Людмилы, как правило, наступала полоса меланхолии. Она целыми днями бродила по дому непричесанная, в халате. В эти дни в квартире было не убрано, на кухне — гора немытой посуды, В такие дни я старался молчать и ограничивался тем, что смахивал с кухонного стола крошки, выносил мусор и меньше бывал дома.
Наконец моя супруга снова «пробуждалась к жизни» просила отвезти ее в какой-нибудь хороший ресторан. Мы садились в машину, ехали, выбирали в зале самый лучший столик, минут пять — десять улыбались друг другу, после чего она закатывала какой либо скандал. Например, из-за того, что официант не с той стороны положил ей вилку. При этом жена громко выкрикивала одну и ту же фразу:
— Вы сначала узнайте, с кем имеете дело.
Я уговаривал ее:
— Тише. Успокойся! Ты меня позоришь!
Она возмущенно восклицала:
— Прекрасно! Значит, я тебя позорю? Очень хорошо! Ты всегда думал и думаешь только о себе! Всегда! Тебе наплевать, что всякий тип, — Людмила имела в виду официанта, — позорит твою жену! Наплевать!
Она демонстративно поднималась из-за стола и уходила.
После очередной ссоры Людмила отправлялась к своей матери, забирала с собой ребенка. Месяца полтора мы жили врозь. Первым обычно шел мириться я. Она лишь однажды…
Во время одной из наших размолвок я уехал в Киев на спортивные сборы. Поселился я в гостинице «Украина». Около трех часов ночи ко мне в номер вдруг сильно постучали. Переполошившись, я вскочил с постели, открыл дверь — на пороге стояла Людмила. Она была очень бледной, ее буквально всю трясло. Я спросил:
— Ты откуда свалилась?
Не ответив, жена сразу заглянула в комнату, затем в ванную, в туалет. Наконец она опустилась на стул и разревелась.
Я подошел к ней, стал успокаивать:
— Ну что ты, глупая? В чем дело?
— Райка… — сквозь слезы выговорила жена. — Все она.
Я не понял:
— Что Райка?
Людмила еще больше залилась слезами и, уткнувшись лицом мне в плечо, прерывисто объяснила:
— Девчонка… Она сказала… что у тебя роман с какой-то девчонкой.
Я нежно гладил ее по голове и молчал.
Меня вдруг охватило странное ощущение жалости. Не к Людмиле, к себе. Я жалел свое прежнее чувство к ней.
Сейчас, оглядываясь на эти выверты Людмилы, я думаю, что половину вины за них нужно взять на себя. Моя жена была права: я всегда думал прежде всего о себе. Эгоизм, который двигал меня в спорте, принес мне на семейном поприще сокрушительное поражение.
Пока я над этим особо не задумывался, приходилось много и интенсивно тренироваться — Олимпиада в Токио была не за горами.
Отличное физическое состояние (я вырывал штангу весом в 115 килограммов, стометровку пробегал за 10,6 секунды), отлаженная техника прыжка — все позволяло мне легко преодолевать 220–222 сантиметра на обычных тренировках. Такого физического уровня я еще не достигал.
После Пало-Альто я стал готовить себя к покорению нового рубежа — два метра двадцать семь сантиметров.
Проанализировав все моменты, которые помогли мне установить рекорд в Америке, я выписал их на бумагу.
Вот они:
К высоте 226 я уже давно был подготовлен психологически.
После зимних тренировок находился в хорошей спортивной форме.
Сыграли роль ответственность и приподнятость самих соревнований: матч США — СССР.
Стимулировало огромное количество зрителей.
Помогла их доброжелательность.
Заинтересованность прессы.
Отличная погода.
Прекрасный грунт (я всегда любил, когда трава была подрезана под корень).
Наконец я почти идеально овладел техникой.
При такой нехитрой выкладке сразу обнаружились и мои слабости. Оказалось, что процентов на шестьдесят мой успех зависит от побочных факторов: погоды, количества публики, ее отношения ко мне, от грунта и значимости состязаний. А если всего этого не будет, тогда я не смогу установить рекорд?
Меня это не устраивало. С каждым новым сантиметром я как спортсмен должен подниматься еще на одну ступеньку, качественно иную. Но где искать резервы?
Подсказал Скачков. Как-то он спросил:
— Побеждать, я смотрю, ты вроде научился. А вот что делать, если в секторе вообще не будет соперника?
«Стоп! — сказал я себе. — Здесь и надо копать!» Вместе с тренером мы пришли к выводу, что тактика многих ведущих прыгунов в высоту преимущественно ложная. Именно она не давала и не дает им достичь максимальных результатов.
В чем суть?
Первое: выиграв соревнование, оставшись без соперника, спортсмен, как правило, прекращает борьбу. Одни оправдывают это тем, что берегут силы для следующих состязаний, другие будто бы не хотят испортить впечатление от собственной победы, третьи избегают поражения уже перед самой планкой.
Это ошибка.
Прерывая поединок, прыгун лишает себя прекрасной возможности «прощупать» неизведанную высоту в момент наивысшего подъема, эмоционального и физического.
Кроме того, легкоатлет с каждым отказом от дальнейшего наступления на высоту все больше развивает в себе чувство страха перед ней. Наконец, на мой взгляд, это попросту неспортивно. Конечно, спортсмену необходимо все учесть, взвесить, рассчитать свои силы, но все-таки спорт — это не бухгалтерский учет, без страсти, без азарта, без какой-то доли безрассудства он немыслим.
Второй недостаток этой тактики состоит в том, что прыгун, желая сбить соперника с толку, дезориентировать его, приучает себя пропускать высоту. Подобными «маневрами» спортсмен сбивает себя с соревновательного ритма, толку же от этого, как правило, немного — такие тактические ходы рассчитаны лишь на слабонервных и начинающих спортсменов. Всякий легкоатлет со средними волевыми качествами почти никогда не обращает на них внимания. По опыту я знаю: кто прыгает каждую высоту, тратит гораздо меньше нервной энергии, чем пропускающий ее.
Мы со Скачковым решили избрать иную тактику чтобы не зависеть от внешних факторов, нужно научиться соревноваться с планкой один на один.
Достичь этого можно единственным путем — не отступать. Не любом состязании, независимо от его масштаба, оставаться в секторе до последнего, пока не иссякнут все попытки.
С таким настроением я начал штурм двух метров двадцати семи сантиметров.
Четыре раза эта высота мне не покорялась. В конце летнего сезона (жаль было покидать прыжковый сектор в прекрасной спортивной форме) я решил испытать себя снова. Решал, потому что соревнования были самые незначительные, никакого сообщения в газетах о них не было, потому что моросил дождь и грунт, естественно, оставлял желать лучшего. Короче, я сознательно пошел на штурм мирового рекорда именно в таких невыгодных условиях — без всех стимулирующих факторов.
Скачков усомнился в моей затее, однако возражать не стал:
— Выступай. Прощу об одном: будет неудача, не падай духом! — И ободряюще похлопал меня по плечу.
Как обычно, прыгать я начал с двух метров пяти сантиметров. 210, 215, 218 — все эти высоты я преодолел с первого раза. 221 — только с третьей попытки! Но именно в этом прыжке я поймал самый важный момент техники для каждого прыгуна: слитность быстрого разбега с мощным отталкиванием!
Со стороны этого никто не заметил, даже Скачков. Я попросил установить сразу 2 метра 27 сантиметров. Стадион ахнул и зашумел. Скачков (я увидел это краем глаза) осуждающе покачал головой. Но возражать не стал, по опыту он знал, что я не уступлю.
227 я взял сразу же. Никто в это не поверил, мне даже не зааплодировали. Судьи бросились проверять высоту, но нет, все оказалось правильно. Я попросил поднять планку, на 2 метра 30 сантиметров.
Зрители на трибунах опять недоверчиво затихли.
Я же, напротив, поверил в себя как никогда. Поверил, что могут не зависеть ни от каких’ внешних обстоятельств.
К сожалению, в этот день я был обречен. Во мне «гудел» установленный: мировой. Рекорд. С высотой 230 я не справился. В итоге я испытал лишь одно огорчение — я был зол ва свое преждевременное. Ликование.