БУСЛАЕВ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

БУСЛАЕВ

После Америки я почти с месяц энергично тренировался, потом как-то сразу увял. Прыжковый сектор, планка, однообразные тренировки начали вызывать во мне глухое раздражение. Я не понимал, что со мной.

Была середина марта, в Москве шел сырой снег, под ногами хлюпала слякоть, в воздухе словно растворилась какая-то серая промозглость, и мне вдруг очень захотелось тепла. Самого обычного — солнечного южного тепла.

Не знаю отчего, но я вдруг почувствовал одиночество. Несмотря на успех, массу знакомых, шум вокруг моего имени, у меня не было ни одного близкого друга. Существовали лишь приятели — Воробей, Звягин, ребята из сборной. Лучше всех меня знал Скачков. Однако настоящего человеческого контакта между нами не существовало. Мы скорее походили на деловых партнеров: он мне передавал свой опыт, а я ему приносил славу тренера одного из лучших прыгунов в мире.

Неожиданно я ощутил потребность в таком человеке, которому можно было бы признаться в своих слабостях, который бы мог просто пожалеть тебя, выслушать, успокоить так, как умела это делать мать.

Мать, отец, мои братья находились от меня далеко. И дело не в том, что они жили в Сибири, а я в Москве. Просто я стал совсем иным, у меня появились другие интересы. Я давно «оторвался» от них. Мои письма к родителям были очень скупы и коротки. Не потому, что я не любил мать или отца, вовсе нет. Я всегда испытывал и испытываю к ним чувство сыновней привязанности и благодарности за то, что они вырастили меня. Но чувства эти таились глубоко, на самом душевном дне. Острый всплеск любви к родителям захватывал меня в ситуациях почти критических. Например, во время их болезни. А в обыденной жизни были дни, когда я даже не вспоминал о них. «Просто у меня другая жизнь», — оправдывал я себя.

От этих настроений, от душевной усталости я решил бежать. Скачков посоветовал мне махнуть в Кисловодск. Он сказал, что там своеобразный микроклимат, в это время года сухо. Так оно и оказалось.

Сойдя с поезда, я попал в оазис мягкого солнца и первой пробивающейся зелени. Я пересек привокзальную площадь, свернул на улицу и тут же замер. Я все узнал…

Два года назад мне приснился рай. Вернее, некий райский городок. Кривыми улочками он поднимался в гору. Его небольшие дома стояли на таких узких террасах обрывов, что казалось чудом, как они держатся там. Все утопало в диковинной, не виданной мною ранее растительности. Я шагал по улочкам этого городка, поднимаясь в гору, дивился его необычности, а еще больше — теплу. Не солнечному, а тому, что исходило из меня самого. От этого тепла я все любил: воздух, людей, которых я не знал, гору, чугунную ограду, то или иное дерево — все… В этом городке мне ничего не было нужно, ничто меня не тревожило И не обременяло. Я помнил себя совсем другим: честолюбивым, обидчивым и раздражительным — И поражался тому, что, оказывается, я могу существовать и без этого… И тогда я подумал: если и есть рай, так он только внутри нас самих. Ад, видимо, тоже…

В Кисловодске я видел те же изгибы улочек, склон горы и те же дома.

Я говорил себе: «Сейчас будет поворот направо». И улица изгибалась именно в эту сторону. Прежде чем выйти в переулок, я с тихим изумлением загадывал: «А здесь должен быть дом с колоннами».

И он представал передо мной.

Это было невероятно — я был, что называется, в твердом уме и посему объяснил происходящее со мной как результат нервного перенапряжения после соревнований в США.

Несколько лет спустя я наткнулся на интересную статью. В ней описывался случай с человеком, который впервые попал в Ленинград. Поднимаясь с экскурсией на верхнюю площадку Исаакиевского собора, он вдруг обнаружил, что узнает ступеньки лестницы. Он угадывал, что через пролет на одной из них будет скос, в другом месте вместо вогнутой стены будет прямая…

И ни разу не ошибся. Вдобавок этот мужчина заранее знал, что увидит с высоты собора. Не сам город, а изгиб Невы под определенным углом. Все так и вышло. Ученые объяснил и это памятью генов — в Ленинграде, Петрограде, Петербурге или Санкт-Петербурге жили предки этого человека, и на кого-то из них особенно подействовало посещение Исаакиевского собора.

Со мной, видимо, произошло что-то подобное, хотя ни моя мать, ни отец в Кисловодске ни разу не были.

Прожил я там около трех недель — пил минеральную воду, молоко, рано ложился спать, пока наконец не почувствовал, как во мне опять накапливается энергия.

Возвратившись в Москву, я с жадностью включился в работу и через два месяца тренировок, в день открытия Выставки достижений народного хозяйства СССР, установил новый мировой рекорд — 2 метра 23 сантиметра.

Очень скоро второй — 224 сантиметра. На сей раз это произошло в Лужниках на матче СССР — США. Здесь я окончательно «добил» Ника Джемса (он преодолел 220) и близко подружился с ним. Он был веселый, простой в общении, как большинство американцев, парень.

После матча нас пригласил к себе на дачу Звягин — у него был день рождения. Гостей оказалось много. Мне понравилась одна блондинка. От Звягина я узнал, что ее звали Людмила и что она старше меня на полтора года.

На день рождения девушка пришла с симпатичным человеком лет тридцати. Меня это не смутило. Во-первых, я решил, что он для нее не подходит — слишком стар. А потом я уже приучил себя добиваться того, чего хочу. Вдобавок весь вечер Людмила не обращала на меня ни малейшего внимания.

Когда начались танцы, я поднялся из-за стола, подошел к Людмиле и ее кавалеру. Парень повернулся ко мне, спросил вежливо:

— Я могу быть вам полезен?

— Да, — ответил я. — То есть нет… Вот ваша девушка…

Он удивленно вскинул брови:

— Не понял.

Я спокойно уточнил:

— Мне на минуту нужна ваша девушка.

— Зачем?

— Я объясню позже.

Людмила наконец впервые взглянула на меня:

— А в чем, собственно, дело?

Я невозмутимо ответил:

— Я скажу вам это в коридоре.

Ее спутник снисходительно развел руками:

— Видимо, действительно нужно.

Она встала из-за стола, недоуменно пошла за мной к двери. В темноте террасы я осмелел и, схватив ее за руку, потянул в сад. Ошеломленная, ничего не понимавшая, Людмила безвольно шла позади меня и молчала. Я привел ее к забору дачи, повернул к себе и положил ей на плечи руки. И вдруг увидел ее глаза. Они смотрели на меня очень спокойно, с каким-то издевательским интересом. От этого я мигом почувствовал себя болваном, но рук с ее плеч не снял. Она Холодно произнесла:

— И это все?

Я медленно убрал руки в карманы, ничего не ответил.

Людмила сказала:

— Просто на минуту ты вообразил, что уже очень взрослый, правда?

Из одного упрямства я все-таки попытался поцеловать ее. Она сильно оттолкнула меня и дала пощечину. Затем быстро пошла в дом. Такого я еще не испытывал, Я хмуро глядел девушке вслед, почти ненавидел ее и уже знал, что это неправда. Спустя три месяца она стала моей женой.

К дню свадьбы я установил третий мировой рекорд — 2 метра 25 сантиметров.

Меня наградили медалью «За трудовую доблесть» и признали лучшим спортсменом мира. Это был уже настоящий успех.

Как семейный человек, я получил трехкомнатную квартиру в купил автомашину «Волга».

Пожалуй, это был самый счастливый период в моей жизни. Во всех смыслах.

Людмила с работы (она была инженером в конструкторском бюро), я после тренировок — мы торопились домой, чтобы поскорее очутиться вместе. В воскресенье мы долго валялись в постели, отсыпались за целую неделю. Затем, поднявшись, взбадривали себя чашечкой кофе, садились в автомобиль и отправлялись в ресторан обедать. После ехали на какой-нибудь концерт или в театр. Вечером опять катили в ресторан ужинать…

Быта для нас не существовало. Меня нисколько не огорчало, что Людмила ничего не умела готовить, кроме яичницы. Я чуть подтрунивал над ней и пытался научить ее тому, что мог сам: сварить суп, борщ, сделать шашлык, котлеты, поджарить рыбу, разделать курицу, Приготовить манты, пельмени. Моя жена очень старалась, но у нее ничего не выходило. К готовке у нее не оказалось способностей.

Тогда я сказал:

— Плевать! Женщина создана не для базара и не для плиты.

Как впоследствии выяснилось, это была самая легкомысленная фраза в моей жизни.

Очень много мы разъезжали по гостям. Меня, как новоявленную знаменитость, всюду приглашали: то какой-нибудь известный артист театра, то не менее популярный певец, журналист, маститый писатель, кинорежиссер, композитор… На этих «приемах» в мой адрес постоянно сыпались комплименты, и часть их перепадала и моей жене. Ей это было приятно. К моему удивлению, она легко освоилась с ролью супруги известного спортсмена. В гостях она была весела, остроумна, непринужденно беседовала с какой-нибудь знаменитостью кино, и все называли ее «очаровательной». Мне тоже это льстило.

Через три «медовых» месяца я уехал на юг, на очередные спортивные сборы. Здесь Я серьезно засел за книги, так как в последнее время запустил учебу в институте.

Учиться систематически не получалось. Постоянные сборы, частые соревнования, большая нагрузка на тренировках (четыре-пять раз в неделю) — все это отвлекало.

Разумеется, ко мне преподаватели относились гораздо снисходительнее, чем к остальным студентам. Меня это не устраивало. Я четко понимал, что именно сейчас, когда я «на подъеме», надо думать о будущем. Я понимал, что лет через восемь-десять мой «бум» кончится. Это неизбежно. И что я буду делать потом? Работать рядовым тренером? Каким-либо администратором спорта? Вряд ли… После стольких лет славы кануть в абсолютную безвестность — это меня не устраивало. Подобное уже нередко случалось с самыми именитыми спортсменами. Выход я видел такой: институт — аспирантура — крупный специалист своего дела, будь то спортивный руководитель тренер сборной легкоатлетической команды или еще кто, от деятельности которого обязательно зависело бы что-то существенное. По-иному я жить не смогу…

Я добивался свободного посещения лекций и права сдавать ту или иную экзаменационную сессию в индивидуальном порядке. Идя навстречу моему желанию, спорткомитет даже выделил мне преподавателей по наиболее ответственным предметам с которыми я мог бы заниматься индивидуально.

От жены приходили письма чуть ли не каждый день. В них она писала, что скучает, ждет меня не дождется и часто видит меня во сне. В одном письме Людмила сообщила, что я могу скоро стать отцом.

«…Что ты по этому поводу думаешь?»

Я ответил ей:

«…А что ты?»

Она написала:

«…Странно, но я все время представляю, как буду кормить нашего ребенка, как мы вместе станем его купать, пеленать — и мне от этого становится непривычно хорошо. А главное, я и тебя вдруг увидела по-другому. И как любимого мужчину, и как отца своего ребенка. И это, оказывается, Митя гораздо больше того, что я к тебе испытывала до сих пор, хотя я всегда считала, что сильнее, чем я тебя люблю, любить уже невозможно».

Я попытался представить себя отцом — и не смог. В отличие от жены я ничего такого не почувствовал.

Людмиле я ответил:

«…Поступай так, как считаешь сама. Ты женщина, тебе виднее».

Через месяц я вернулся в Москву и нашел свою супругу значительно пополневшей. Я обнял ее и вдруг почувствовал к ней еще большую нежность.

Пробыв дома сутки, я улетел в Японию.

Пригласили туда только четырех атлетов — меня, Звягина, метателя копья и бегуна на длинные дистанции. В Токио должна была состояться очередная Олимпиада. Японцы намеревались разрекламировать и развивать у себя в стране именно те виды легкой атлетики, в которых они отставали.

Руководителем нашей делегации назначили Кислова.

В Японию мы летели двое суток — через Индию и Индокитай, с восемью промежуточными посадками. Полет оказался очень утомительным.

Через шесть часов после прилета нас повезли на стадион в Токио. Там я взял 215 и попросил установить высоту 226 сантиметров. Зачем?

Я нарочно хотел «прощупать» эту высоту в плохих условиях — стадион незнакомый, и я был совершенно измотан полетом. Кроме того, я сознательно шел на такой разрыв в сравнении с предыдущим результатом больше на одиннадцать сантиметров.

Планка слетела, но я не пожалел об этом — я вновь был недалеко от успеха.

Мы выступали в самых разных городах Японии Токио, Осаке, Нико, Иокогаме. Зрителей присутствовало всегда очень много, к русским атлетам японцы проявляли большой интерес.

Принимали нас на самом высоком уровне. В питании и транспорте не было никаких ограничений. Гостиницы нам предоставляли самые лучшие. Устроители нашего турне старались предусмотреть буквально все.

Мы, как говорится, попали «в резонанс». В то время Япония активно налаживала с Советским Союзом контакты.

Меня, как в США, многие узнавали на улицах. Японцы мне очень понравились: приветливые, обходительные, умные и тактичные люди. За пятнадцать дней пребывания в Японии я дал несколько сотен автографов. За это время нам преподнесли массу подарков: изящные безделушки, магнитофоны, транзисторы, а мне лично вручили на одном банкете настоящее жемчужное ожерелье для супруги.

Эта страна оказалась совершенно иной, но не менее интересной, чем Америка. Я не был как следует знаком с японской культурой, все для меня выглядело необычно: создавалось такое впечатление, словно ты попал на другую планету. На всем, начиная с элементарной японской игрушки и кончая токийскими небоскребами, лежала печать какого-то особого экзотичного национального изящества.

В Японии мы совершенно неожиданно сошлись с Кисловым.

Помог этому случай.

Однажды среди ночи (наши гостиничные номера находились рядом) Кислов сильно, судорожно застучал кулаком в стену. Я испуганно сел в постели в спросонья ничего не понял. Он затарабанил еще настойчивее. Я наконец догадался, откуда идет стук, и почему-то сразу подумал, что мой руководитель задыхается. В одни трусах я бросился к нему в номер и увидел его распластанным на постели. Кислов лежал безжизненно, и я грешным делом поначалу подумал, что он уже умер.

— Ванну… — чуть слышно выговорил Кислов. — Горячую ванну…

Он был бледен и не мог шевельнуть даже рукой.

Я тупо стоял над ним и не мог сообразить, что Кислов от меня хочет. Руководитель собрал все силы, с трудом выговорил:

— Почки…

По его стиснутым губам, по побелевшим пальцам, которые судорожно вцепились в край одеяла, я понял, что он испытывает страшные боли. Однако Кислов не издавал ни одного стона.

Догадавшись наконец, что ему надо, я побежал в ванну, наполнил ее теплой водой. Затем вернулся и осторожно взвалил его к себе на спину. Тело Кислова походило на обмякший мешок. Перетащив руководителя в ванную комнату, я бережно опустил его в воду, сам сел рядом на стул.

Минут двадцать Кислое молчал, стиснув зубы. Затем неожиданно позвал меня по имени:

— Дмитрий…

Я повернулся к нему и увидел, что ему уже значительно легче — лицо расслабилось и чуть порозовело.

— Дмитрий… — повторил руководитель.

— Да, — ответил я.

Он тихо проговорил:

— Не говори. Никому… Ладно?

Я не понял:

— О чем?

Он обвел глазами ванную комнату, слабым неверным движением ткнул себя пальцем, с трудом разлепил губы:

— Ну вот об этом…

Я кивнул, потом спросил:

— Может, врача вызвать?

Кислое замотал головой:

— Нет, нет… Нет… Ребятам тоже не говори. У меня это впервые. Пройдет. А если врача, так…

— Что?

Кислое пояснил:

— Какой я главный тренер, если с командой ездить не смогу?

Со следующего дня я стал фактически руководителем нашей делегации. Кислов отдал мне все деньги, документы и поручил договариваться с японцами о всех предстоящих поездках и выступлениях. По его просьбе делал я это втайне от товарищей. Сам Кислов еле стоял на ногах, особенно мучительными для него были переезды из города в город. Однако держался он очень стойко, никто из делегации не заметил даже малейших признаков его тяжелого недуга. Я бы, наверное, так не смог…

Каждую ночь я носил Кислова в ванную. Как-то он вдруг сказал мне:

— Ты прости… Ладно?

Я поинтересовался:

— За что?

— Ну в Риме я тогда на тебя… Помнишь?

— А-а, — отозвался я. — Чепуха!

Кислов долго молчал, потом твердо сказал:

— Не чепуха. — И добавил: — дураки, друг друга не знаем.

Я подумал: «А ведь действительно ничего друг о друге не знаем».

За время пребывания в Японии у нас было пять выступлений. Всегда я прыгал на 218–220 сантиметров. Это было совсем неплохо, тем более что на максимальный результат я и не настраивался.

Обратно мы летели той же дорогой — через Индокитай и Индию. Опять двое суток. Для Кислова этот перелет явился настоящей пыткой. Как руководитель он должен был все время выполнять массу мелких обязанностей, которые по статуту я за него сделать не мог. Например, в Дели явиться в консульство и произвести отметку в наших паспортах. Кислов держался на одной воле. Я всюду водил его под руку. Именно после поездки в Японию я стал глубоко уважать этого человека. И прежде всего за огромную силу воли…

В Москву Кислов прилетел почти трупом. С аэродрома я позвонил его жене, чтобы она вызвала на дом «скорую помощь». Когда мы подъехали к квартире Кислова, санитарная машина уже ждала его, чтобы забрать в больницу.

Впоследствии мы с Кисловым побывали еще в четырнадцати зарубежных поездках. О его приступе в Японии так никто и не узнал.

Людмиле я привез целый чемодан разных кофточек, туфель, платьев. Примеряя наряды, жена смущалась — ей все шло. Наконец она неуверенно спросила:

— Что, все это мне?

Я ответил:

— А кому же?

Больше всего Людмиле понравилось жемчужное ожерелье. Надев его, она радостно прильнула ко мне. Затем сказала:

— Знаешь, я никогда не думала, что смогу быть такой счастливой.

Вскоре я вновь отправился в Америку, в Пало-Альто, на очередной матч США — СССР.

Я быстро обыграл Ника Джемса и остался один в прыжковом секторе.

Мне предстояло бороться только с планкой. В который уже раз я пытался взять два метра двадцать шесть сантиметров.

Пока поднимали и промеряли высоту, я отошел в сторону и, заложив руки за голову, лег в траву. Снизу было хорошо видно, как надо мной нависла огромная чаша стадиона, заполненного зрителями. Все они напряженно нацелились взглядами на меня. И было такое впечатление, будто от того, возьму ли я высоту или нет, каким-то образом зависела судьба каждого из них. Мне сразу стало тяжело. Чтобы отвлечься, я стал думать о сыне. Вчера ночью пришла телеграмма:

«Я родила сына. Людмила».

Я встал. В тишине на электрическом табло чуть потрескивала надпись:

«226… Дмитрий Буслаев… Первая попытка».

Начал моросить мелкий противный дождик. Тщательно, не торопясь, я вытер лицо, руки, плечи тренировочным костюмом и прошел к началу разбега. Остановившись, я ощутил, как на бровях вместе с потом скапливались крошечные дождевые капли. Они зябко дрожали под легким ветром и стекали по скулам. Я неотрывно глядел на планку и не смахивал их — от этих капель мне почему-то было приятно. Потом одна дождинка затекла в глаз. Я провел по лицу ладонью и отвернулся от прыжковой ямы. Я чувствовал, как весь стадион, затаившись, наблюдал за каждым моим движением. Глубоко вздохнув, я встряхнул бедром толчковой ноги и побежал.

И тут же увидел себя со стороны, словно бежал не я, а кто-то другой… Беспристрастно наблюдая за ним, я хотел и не мог уловить в его разбеге, отталкивании, взлете каких-либо огрехов. Все было идеально.

«Он перелетит», — сказал я.

И я перелетел.

Потом — мне показалось, что с момента моего прыжка прошла целая вечность, — я увидел, как зрители вскочили с мест, как они неистово стали размахивать руками, газетами, бросать вверх шляпы, панамы, кепки — и все это как в немом кино. Я ничего не слышал: меня оглушила победа над высотой.

Затем, как вихрь в распахнутые двери, в сознание ворвался рев трибун. Точно из-под земли, передо мной возник Скачков, ткнулся губами в ухо и тут же куда-то исчез. Меня оторвали от него и так подкинули в воздух, что у меня все похолодело внутри. Качали меня судьи и Тренеры, но я вдруг с ужасом увидел, что зрители прорвали заслон полицейских и теперь все сметающей лавиной несутся в сектор. Я понял, что меня сейчас затопчет эта обезумевшая толпа. В тот же миг все будто пошатнулось от напора нахлынувшей публики. Зажатый со всех сторон, я попробовал выскочить из этого человеческого кольца и не сумел. Ко мне тянули растопыренные пальцы, что-то кричали, хватали за майку. Мне захотелось очутиться в железной клетке, я громко закричал:

— Шипы! У меня шины!

Несколько человек уже корчились от боли, потому что меня беспрерывно толкали из стороны в сторону и я наступал на ноги. Пострадавшие от моих шипов пытались выбраться из толпы, но на них напирала сзади, и я отчаянно понял, что меня просто раздавят.

— Шипы! Шипы! Не надо!

Никто ничего не слушал, все начали рвать с меня майку. В один миг от нее остались клочья.

Неожиданно под меня кто-то подсел и, перекинув через плечо, стал, как тараном, пробивать моим телом эту безумную людскую кашу. Это был Кислов.

Вырвавшись из кольца, мы с Кисловым тотчас помчались навстречу шеренге полицейских. Пропустив нас, полиция грудью стала сдерживать набегающую лавину публики, которая кинулась за нами вслед.

Я посмотрел на Кислова: из носа у него текла кровь. Он облегченно улыбнулся, сказал:

— Слава богу… Живы!

Тяжело, загнанно дыша, я кивнул ему.

Дома, в Шереметьеве, мне не дали сойти с трапа, сразу подхватили на руки, понесли через все летное поле к машине. Над, головой я держал «Золотую. Каравеллу» — приз лучшего Спортсмена мира, которым меня наградили второй раз подряд. Вокруг бушевала огромная масса людей. Всем, хотелась. Дотронуться до меня.

Наконец меня втиснули в автомобиль. Когда вся толпа схлынула, я вдруг увидел Людмилу. В стороне от всех, она одиноко стояла на пустом летном поле и плакала. Меня пронзили какая-то жалость и острая нежность к ней, И странно, именно в этот момент я вдруг почувствовал себя отцом. Ответственным за эту женщину, за нашего ребенка.

Машина круто развернулась, подъехала к Людмиле, Я открыл дверцу, сказал:

— Садись быстрее!

Она села, уткнулась лицом в мое плечо и вдруг, не выдержав, разревелась.

Мы медленно покатили с аэродрома. За автомобилем долго бежали люди, стучали мне в стекло, улыбались, что-то кричали.

Я глядел на плачущую Людмилу, на этих людей, на праздник, который творился вокруг меня, молчал и в мыслях просил:

«Не надо… и сын, и жена, и мой рекорд, и эти люди. Не надо все сразу».

Мне стало страшно, я вдруг испугался свалившегося на меня счастья, Я знал — в природе все уравновешено. Всякой мере счастья соответствует такая же доля несчастья. А в моей жизни все пока складывалось очень удачно. Я стал себя убеждать, что это все чушь, неправда, это выдумки писателей, а в жизни все по-иному… И в конце концов, если все даже и так, то бояться собственного счастья бессмысленно! Зачем тогда жить?

От этой простой мысли я словно открыл в своей душе какой-то клапан и жадно опустил в себя все то чем так щедро одаривала меня в этот момент жизнь.