КАЛИННИКОВ
КАЛИННИКОВ
Обо мне стала распространяться молва. Постепенно она обрела форму легенды: якобы в Сибири существует такой врач, который может вылечить любого хромого, горбуна и даже лилипута. Этот чудо-доктор так заговаривает человеческие кости, что может удлинить нормального человека до двух с половиной метров. Или укоротить его вдвое.
В этом смысле у меня был почти анекдотичный случай.
Ко мне приехала очень высокая девушка — баскетболистка, ростом 198 сантиметров. Она попросила укоротить ее хотя бы до метра семидесяти. Я спросил:
— Зачем?
Вместо ответа она заплакала. Я ее долго успокаивал, пока не добился вразумительного объяснения. Оказалось, что она любит человека ростом один метр шестьдесят восемь сантиметров. Он ее любит тоже, но ужасно переживает, что она такая рослая, и стесняется появляться с ней на людях. Что ей делать?
Я ответил:
— Ничего. Если его любовь настоящая, он в конце концов победит в себе ложную стеснительность. Так что езжайте домой и объясните ему это.
Девушка отрицательно замотала головой и опять заплакала:
— Ну, доктор! Я умоляю!
Я решительно отказал ей:
— Нет! Если бы вы были больны — другое дело. А так нет! У вас нет физического дефекта, я не имею никакого права калечить вас. Вы меня поняли?
Баскетболистка ничего не хотела понимать и на протяжении недели умоляла сделать ей операцию, подстерегая меня в коридоре больницы, у входа, даже возле дверей моего дома. Я повторял одно:
— Нет!
К счастью для всех, для меня в том числе, все закончилось благополучию. Ее жених, узнав, где она и что собирается делать, срочно прилетел в Сургану и забрал ее обратно. При этом (я был тому свидетелем) он решительно заявил девушке:
— Плевать Если все так, плевал я на то, что люди скажут.
Так что любовь победила.
Из разных областей ко мне приезжали множество пациентов: поломанные, ушибленные, хромые, горбатые, костные туберкулезники, больные полиомиелитом, коротконогие, кривоногие, просто дистрофики и действительно лилипуты.
Куда я их мог деть? У меня было всего сорок коек. Единственное, что я мог сделать, — это втиснуть в то же помещение еще десять больных и тем увеличить их до пятидесяти. Остальных я поставил в очередь. Она оказалась фантастической — учитывая самые сжатые сроки излечения, последний записавшийся больной должен был явиться ко мне через девять лет! Всех прибывающих пациентов я предупреждал об этом, но они все равно соглашались ждать. Иного выхода для них не существовало. Эти люди были приговорены медициной к неизлечимому уродству, в их душе давно угасла всякая надежда на выздоровление. В мой метод они, видимо, не верили тоже, но слухи (пусть на 90 процентов преувеличенные) будоражили их сознание.
Один из таких больных сказал:
— Без надежды не могут жить даже здоровые люди. Если она возникает у калеки, для него это уже иной способ существования.
Больные прибывали самые разные — тихие, нервные, робкие, злые, отчаявшиеся, ожесточенные… Большинство стойко и терпеливо переносили свой недуг на протяжении многих лет, но за них остро страдали близкие. Особенно родители за своих детей.
Как-то пришли ко мне на прием мать со взрослой дочерью. Я спросил:
— Что у вас?
Вместо ответа на середину кабинета вышла симпатичная хромая девушка. Я встал из-за стола, достал из-под медицинской кушетки несколько деревянных кубиков. Один поставил на пол, попросил девушку:
— Встаньте на него, пожалуйста.
Она наступила на него укороченной ногой. Я поглядел на ее плечи — они сразу выровнялись. Укорочение оказалось небольшое — всего пять сантиметров.
Я задвинул кубики под кушетку, сказал матери:
— С таким недугом ваша дочь может ходить не хромая. Но для этого надо потренироваться месяца три-четыре, не больше. Как только у нее войдет в привычку подгибать при ходьбе ногу, расшатывание корпуса исчезнет.
Мать настороженно спросила:
— А операция?
— Зачем? — ответил я. — У нее не такое большое укорочение. Вот смотрите, я вам покажу. Подойдите, пожалуйста, — позвал я девушку.
Она приблизилась, я взял ее за плечи, попросил:
— Попробуйте встать прямее.
Девушка попыталась выпрямиться — не получилось. Одно плечо у нее крепилось вниз.
Я стал ее учить:
— Ослабьте левую ногу… Так… Еще чуть… Хорошо… Теперь очень медленно шагните. Стоп! Вот, вы сразу выпрямили левую ногу, а не надо. Смотрите на меня.
Я повернулся к ней спиной, поставил две ноги вместе. Потом осторожно приподнял левую ногу, слегка согнув ее, плавно шагнул.
— Видите?
Девушка кивнула.
— Вот, попробуйте так, Она шагнула — у нее почти сразу получилось.
Пытаясь успокоить мать, я сказал:
— У нас вообще у всех одна нога короче другой, мы просто этого не замечаем. Как только человек теряет ориентиры, в лесу, например, он сразу начинает блуждать. Почему? Да потому, что у него одна нога короче и он начинает ходить по кругу. Вы меня понимаете?
Мать возмущенно смотрела на меня:
— Нет, ничего не понимаю! девочке нужна операция, а вы мне про какой-то лес рассказываете!
Я сел за стол, терпеливо объяснил:
— Я уже сказал, что операция ей не нужна. Мы не можем оперировать всех желающих. Мы ставим на очередь больных с укорочением не меньше четырнадцати сантиметров. У вашей дочери нет ничего страшного, поверьте мне.
Мать воскликнула:
— Как это «ничего страшного»! Хотела бы я посмотреть, как бы вы рассуждали на ее месте! Если б у вас одна нога была короче на пять сантиметров?!
Я ответил:
— Возмущаться не надо, я в этом не виноват.
— А кто же? — со слезами на глазах вскричала мать. — Вы же врач, вы обязаны, а у вас… у вас просто нет сердца.
— Мама… — попробовала остановить ее дочь.
— Погоди! Нет, вы мне скажите… Ей что, выходит, всю жизнь быть хромой!
Я молчал. Мать вдруг не выдержала и беззвучно заплакала.
Я сразу сказал:
— Вот это не надо. Это напрасно.
— Доктор! Ну пожалейте, ну, доктор! — отчаянно заговорила она сквозь слезы. — Я умоляю вас, доктор!
Я строго приказал ей:
— Не распускайте себя! Вы слышите, не распускайте! Я ее все равно не могу положить. Поймите, у нас всего сорок коек, и их занимают самые тяжелые больные. А другие будут ждать восемь, девять лет, чтобы лечь к нам в больницу! Ну если хотите, вставайте в очередь…
Мать подняла заплаканное лицо, горько сказала:
— Ей двадцать три года. А сколько будет тогда? А она сказала, что никогда не выйдет замуж, доктор!
Ее дочь высоко, нервно выкрикнула:
— Мама!
Мать сразу смолкла. Опустив глаза, девушка прошептала:
— Вы извините ее, доктор. Пожалуйста…
И, прихрамывая, вышла из кабинета. Судорожно всхлипнув, мать медленно двинулась за ней.
Навалившись на стол, я долго сидел в тоскливом оцепенении. Мою душу переполняла жалость к этим людям, ощущение собственного бессилия и какое-то злое недовольство собой.
И я пообещал себе:
«Придет день, и у меня вместо сорока коек будет сто… двести… как можно больше. Я все сделаю для этого! Все, чтобы им помочь!»
Я глубоко заблуждался.
Впоследствии, через пятнадцать лет, когда у меня стало 360 коек, очередь не уменьшилась, больные по-прежнему ждали восемь — десять лет. Я не уставал поражаться тому неисчислимому количеству страждущих, которые нуждались в помощи лишь в моей области медицины. Основную массу составляли «старые» больные: покалеченные войной или с рождения обделенные природой. Эти пациенты (за исключением немногих, которых несчастье особенно ожесточило), как правило, обладали щедрой душой. В жизни они больше всего ценили не благополучие и даже не само здоровье, а человеческое отношение к ним физически нормальных людей.
Одного я как-то спросил:
— Почему вы такой нелюдимый?
Он ответил:
— А как бы вы относились сами к этим людям? Если бы девятнадцать лет подряд извивались при ходьбе во все стороны, точно скоморох. Да еще при этом чуть ли не каждый день видели, как на тебя указывают пальцами и пугают тобой маленьких детей: будешь баловаться, на этого дядю станешь похож!
По-моему, нет ничего бесчеловечнее, чем здоровое, разумное, но бездуховное животное, называющее себя человеком.
Постепенно я стал браться за более сложные случаи. Научившись посредством аппарата управлять костеобразованием, я убедился в возможности излечивать таких больных, которых до сего момента травматологи считали безнадежными: укороченные на 10–20 сантиметров конечности, врожденные вывихи, туберкулез кости, сильная кривизна ног. Увы, не все и не всегда выходило у меня гладко, но, ежедневно накапливая опыт, я приобретал уверенность я справлялся с подобными операциями все успешнее. Дольше всего я ломал голову над проблемой удаления ложных суставов. Как они образуются? Очень просто. Человек сломал кость, ее принялись лечить, а она не срослась. В этом месте возникает новый промежуточный сустав, который может сгибаться и разгибаться во все стороны. С подобным суставом человек способен выполнять легкую работу, но в любую секунду от неосторожного движения нога ломается снова.
Ложные суставы уже издавна пробовали удалять многие травматологи — успеха не было ни у кого. Сделать это не позволял все тот же гипс, который, наоборот, даже способствовал их образованию.
Я начал рассуждать так.
Раз мой аппарат способен прочно удерживать костные отломки в неподвижном состоянии, то ненужный сустав, видимо, можно просто раздавить при помощи сильного сжатия и, зафиксирован это положение, ждать, когда кость срастется в одно целое.
У меня была тяжелая пациентка — двадцатилетняя балерина Светлана Немышева. Она попала в автомобильную катастрофу, три года лечилась в нескольких лучших клиниках страны. Но там ей ни чем не помогли. У нее возникло укорочение левой голени на 16 сантиметров и ложный сустав. Девушка была красивая, изящная, точно цветок, и молчаливая. Свое несчастье она переносила очень стойко. Глядя на нее, я удивлялся мужеству этого хрупкого создания. До поступления ко мне ей сделали четыре операции — ни к чему хорошему, как я уже сказал, они не привели. В Сургану Светлана приехала уже от отчаяния, она была согласна на ампутацию ноги. Помимо большого укорочения и ложного сустава, у нее еще началось и загнивание кости — остеомиелит.
Девушка честно сказала:
— Я ни во что не верю, но все равно вы моя последняя надежда. Если сочтете нужным отрезать ногу, отрезайте. Больше мне ехать некуда, я все перепробовала.
Я ответил:
— Ампутировать вашу голень никогда не поздно, давайте сначала подумаем.
А думать надо было прежде всего о том, как произвести хирургическое вмешательство при остеомиелите. Во всех пособиях, учебниках по травматологии и ортопедии подобные эксперименты категорически запрещались. Если хирург шел на операцию при показаниях ва загнивание кости, это расценивалось как преступление.
Но на собаках я такие операции проводил. И как пи странно, но в результате операций загнивание кости ликвидировалось. Само по себе. Почему, я толком не знал. Правда, кое-какие догадки у меня были.
Неделю спустя я вызвал к себе в кабинет Немышеву. Она вошла на костылях, с поджатой ногой, в стеганом больничном халате. Я посмотрел на ее усталое красивое лицо, и Немышева чем-то напомнила мне ту женщину, которую я видел во время бомбежки в Армавире. И сейчас, глядя на Немышеву, я подумал, что обязательно справлюсь с ложным суставом.
— Ну как самочувствие? — спросил я ее.
Она опустила глаза, пожала плечами: мол, что за дурацкий вопрос?
— Светлана…. — назвал я ее по имени.
Что-то почувствовав, девушка вскинула на меня напряженный взгляд, И столько в нем было мольбы, ожидания, немой надежды, что я невольно увел глаза от девушки, стал Перекладывать какие-то бумаги на столе, боясь встретиться с ней взглядом.
— Светлана, — повторил я, — я хочу с вами рискнуть… Вы меня поддержите?
— Девушка глухо спросила:
— В чем?
Как можно спокойней я объяснил:
— Я хочу произвести операцию, которую при вашем положении делать запрещается.
Немышева неотрывно смотрела на меня и молчала. После долгой паузы я откровенно признался ей:
— Я боюсь… То есть не могу поручиться за исход. Такие операции я проделывал только на собаках.
Светлана напряженно произнесла:
— И что собаки?
Я поглядел на нее, осторожно ответил:
— С собаками все хорошо. После операции загнивание кости прекращалось.
Девушка отчаянно подалась вперед, стиснула сразу побелевшие тонкие пальцы.
— Доктор! — прошептала Светлана.
Я предупредил:
— Но вы не обольщайтесь!
— Господи, — тихо произнесла она. — Доктор… Если есть хоть один шанс, делайте со мной все, что хотите. Прошу вас…
Я ответил:
— Шанс есть.
Впервые за все время нашего знакомства девушка еле заметно улыбнулась.
Я тщательно подготовился к операции. Во-первых, я продумал массу деталей. И кроме того, у меня был уже немалый опыт таких операций на собаках.
Через три месяца загнивание кости у Немышевой прекратилось, а нога удлинилась на шесть сантиметров. Однако ложный сустав, как я его ни сдавливал аппаратом, по-прежнему оставался.
Я начал, как говорится, ломать голову над этой проблемой. У меня есть твердое убеждение: в природе давно все существует. Абсолютно все! Решение любой проблемы! В том числе и моей. А голова нам для того и дана, чтобы нащупать проблему а извлечь ее из некоего невидимого мира. Говоря образно, рукой снять с полки все, что тебе нужно. В этом невидимом мире все тоже «лежит» на «полках». И я точно знаю это. И мне это страшно помогает: я уверен, что не напрасно «ломаю» свою голову. Придет час, и я достану «с полки» именно то, что мне нужно. Так и произошло. Меня вдруг осенило: не сжимать надо костные отломки в ложном суставе, а растягивать!
Я сделал вторую операцию — через полгода Немышева ушла от меня на двух ногах. Забегая вперед, скажу: через два года она написала мне письмо, что приступила к первым репетициям.
Хорошо рассказывать об удачах, хуже, когда вспоминаешь о неприятностях. Как говорится, я опять «встал поперек дороги». Теперь уже новому своему начальнику, заведующему госпиталем Краковскому. Внешне очень интересный, респектабельный мужчина, он был неплохим специалистом в области сердечно-сосудистых заболеваний, а я (так, видимо, он считал) начал «затмевать» его авторитет. В его госпитале, без его согласия, решением горкома партии мне выделили еще одну палату и процедурную, увеличив общее число коек до шестидесяти. Однако более всего Краковского нервировали разговоры о моем методе, а главное — нескончаемое паломничество людей, направляющихся ко мне на консультацию. Если Сытин был элементарным обывателем в науке, жаждущим покоя в жизни, то Краковский был честолюбив, не мог перенести чужую славу.
Разумеется, я это понимал, поэтому старался держаться подчеркнуто скромно и незаметно. Мне очень не хотелось вновь куда-либо перебазироваться.
К сожалению, человеческая подлость иногда эффективнее любой дипломатии.
В облздравотдел поступило анонимное письмо. Меня обвиняли в том, что я занимаюсь необоснованны ми экспериментами, которые серьезно угрожают здоровью пациентов.
Вот выдержка из письма:
«…В век научно-технического прогресса, — возмущался анонимщик, — в то время, когда весь советский народ единодушно радуется пуску в эксплуатацию первой в мире атомной электростанции, С. И. Калинников грубо и беспардонно попирает самые элементарные правила медицины, в частности производит хирургическое вмешательство при остром остеомиелите…»
Имелся в виду случай с Немышевой.
Незамедлительно явилась комиссия. Она убедилась, что от моего «грубого попирания» загнивание кости у девушки прекратилось.
Меня спросили:
— Каким образом?
Я ответил:
— Точно не знаю… Вероятно, при наложении аппарата создается своеобразное биологическое поле, которое и препятствует загниванию.
Краковский воскликнул:
— Но ведь вы опасно рисковали? Полной уверенности, что остеомиелит приостановится, у вас не было.
Я терпеливо пояснил:
— Во-первых, я произвел много удачных опытов на собаках. А во-вторых, извините, без риска нельзя кататься даже на карусели. Тем более быть хирургом. Что касается конкретно Немышевой, то риск здесь равнялся нулю — она прибыла с рекомендацией на ампутацию конечности. Главное в другом: я считаю, что многие медицинские постулаты безнадежно устарели. И чем скорее мы, врачи, поймем это, тем лучше будет для больных.
Краковский только фыркнул.
Проверяющие уехали от меня неудовлетворенными. После них прибыла уже заместитель заведующего Сурганским облздравотделом Ломова. Она полностью соответствовала своей фамилии — крупная, широкоплечая, с громким голосом. Однако, несмотря на такую внешность, она оказалась вдумчивым симпатичным человеком.
В течение недели она спокойно разобралась во всех «необоснованных экспериментах» и по-настоящему заинтересовалась моим методом.
Прощаясь, она сказала:
— Работайте спокойно. Чем смогу, помогу обязательно. Надо подумать о вашей базе — с такой далеко не уедешь.
И действительно, впоследствии Ломова неоднократно меня поддерживала.
Больные беспрерывно прибывали. Число разрабатываемых мною методик росло — я уже не справлялся один. Пора было обзаводиться помощниками, людьми, которые бы верили в мой метод.
Первого мне просто прислали. Все та же Ломова. Закончив Саратовский мединститут, он прибыл в Сургану по распределению. Звали его Володя Полуянов. Это был высокий блондин, с голубыми глазами, лет двадцати двух, физически очень крепкий. Обо мне, о моем методе он уже кое-что слышал, но особого желания специализироваться в области травматологии и ортопедии не имел — его больше привлекала внутриполостная хирургия.
Я предложил ему поработать у меня временно. Мол, если не понравится, что ж, ничего не поделаешь, держать не стану.
Через два месяца работы он влез с головой в мой метод и занимался им на протяжении последующих семнадцати лет вплоть до сегодняшнего дня, став одним из лучших и самых верных моих помощников.
Говорят: «первый блин комом». По счастью, так бывает не всегда. С Володей мне повезло сразу. Помимо трудолюбия, пытливого и изобретательного ума, у него оказалось природное чувство пациента. И что не менее важно, я наконец обрел человека, с которым мог делиться всеми своими новыми замыслами, сомнениями и даже самыми бредовыми идеями. Характер у Володи был прямой, он никогда мне не льстил и, если не соглашался со мной, особо не деликатничал и в выражениях не стеснялся.
Через год жена Володи Полуянова собрала свои вещи и уехала обратно в Саратов. В какой-то степени ее можно было понять: Сургана был в то время более чем скромный городок, некуда пойти, нечего посмотреть. Ни Большого театра, ни Елисеевского магазина, ни ГУМа у нас не было. И если к этому добавить примерно такое же жилье, как у меня, отсутствие всяких перспектив на квартиру и не очень большую зарплату мужа, то, естественно, обжитый Саратов казался жене Полуянова просто райскими кущами.
Некоторое время Володя колебался и все же за супругой не поехал. Полуянов сказал мне:
— Здесь я почувствовал перспективу. Я не о карьере, главное не в этом. Пусть я всю жизнь буду простым ординатором, но для своего самоутверждения мне достаточно уже того, что в совершенно неизведанной области я занимаюсь нужным делом. Понимаете?
Я ответил:
— Да.
На протяжении нескольких месяцев Володя наезжал к жене в Саратов, уговаривал вернуться. Его супруга так и не согласилась, и они развелись.
Не знаю, почему уж так повелось, но ученых изобретателей, в общем, всех людей, одержимых своим делом, нередко изображают как фанатиков и вроде бы на словах перед ними преклоняются, но относятся к ним с сочувствием, как к недотепам. Несчастные, мол, люди — жить не умеют.
Неверно! Фанатизм связан с муками и страданиями. И чаще всего с бессмысленными. Ученый, исследователь, если он настоящий, — не мученик, а эпикуреец, стремящийся к наслаждению. Причем в высшем смысле этого слова — самое большое наслаждение он получает не от изысканнейшей пищи, вина, хороших сигарет и иных чисто материальных вещей, которые ему, кстати, тоже не чужды, а от познания.
Природа похожа на бездонную бочку — сколько будут существовать люди, столько они будут пытаться познать ее сущность. Посему наслаждение ученого так же длительно, как вся его жизнь.
Понимал ли все это Володя Полуянов в тот период — не знаю, но чувствовал — наверняка.
Другой помощник, молодой парень богатырского сложения, с пышной шевелюрой, Валерий Мохов, отыскался на республиканской конференции травматологов и ортопедов. Оказывается, три года назад, когда я еще и не думал об учениках (в моем распоряжении тогда имелось всего десять коек), Мохов побывал у меня на двухнедельной практике. Заразившись идеей нового метода, он вернулся в свой городок и после окончания мединститута стал применять аппарат при самых простейших случаях. У Валерия не было точного научного представления о новой методике, действовал он почти вслепую, но даже при таких обстоятельствах ему удалось получить несколько неплохих результатов.
Я предложил Мохову переехать в Сургану, он тотчас согласился. При этом Валерий знал, что зарплату в моем отделения он будет получать на двадцать рублей меньше, чем на прежней работе, а жить ему первые полтора-два года придется в общежитии.
Я спросил его:
— Почему вы так легко идете на это?
Он широко улыбнулся, весело ответил:
— Холостяк!
За последние семнадцать лет таких учеников, как Полуянов и Мохов, у меня прибавилось еще пятеро. Без них мне сегодня пришлось бы очень туго.
Людей, которые искренне увлекались новым направлением в травматологии, в отделении появлялось немало, однако в суете повседневной работы, неурядиц в быту у них зарождалась неуверенность, что метод когда-нибудь пробьет себе широкую дорогу они уходили, на их место заступали другие — вновь начинала крутиться «мельница судеб и характеров».
Вскоре заведующей облздравотделом назначили Ломову. Благодаря ее поддержке мне наконец удалось поставить изготовление аппаратов на производственную основу — в порядке шефской помощи один из заводов обязался изготовлять не меньше пятидесяти комплектов в год. Это было, конечно, еще маловато, но дело сдвинулось с мертвой точки. Я почти перестал тратиться на свои железки, мне как заведующему отделением повысили зарплату, а самое главное, выделили однокомнатную квартиру. В то время это была большая редкость. Короче, впервые в жизни я почувствовал себя относительно обеспеченным.
Через два месяца после новоселья я снова женился и сразу же привез к себе из Дятловки дочь. Хозяйство в селе осталось на матери и сестрах…
Дочка пошла в школу, присматривать за ней стала моя супруга Таня. Моложе меня на пять лет, она работала рентгенологом в нашем госпитале. Не скажу, что Таня была очень красивой — меня в ней привлекла неброская, тихая женственность.
Ухаживать я по-прежнему не умел. Дарить цветы, ходить на свидания, что-то такое там говорить — все это было для меня сущей мукой. Но с Таней все было иначе. Я вдруг почувствовал, что эта женщина может быть настоящим другом. Она примет все мои недостатки и достоинства.
К моей дочке Таня относилась без сентиментальности, с ровной нежностью и очень скоро стала ей необходима. Матерью Надежда стала называть ее уже через год.
Я для нее оказался не «сахар»: вспыльчивый, раздражительный, а главное, меня почти никогда не бывало дома, до двенадцати ночи я был на работе, до трех-четырех утра сидел за книгами или над статьями, к девяти снова к больным. И так изо дня в день. Ничего особо хорошего Таня со мной не видела. Что ей помогало нести бремя такой жизни, я толком не понимал, Я даже не знал, любил ли я ее, как об этом пишут в стихах и книгах. Четко я чувствую одно — она стала моим самым надежным «тылом». Таня никогда не говорила мне об этом, но я уверен, что в самую тяжкую для меня минуту она окажется ближе всех, Я так чувствую.
К тому времени, когда Таня родила дочку, мое отделение расширилось еще на одну палату (стало семьдесят коек), я излечил уже больше шестисот больных, В медицинских журналах мне удалось поместить несколько статей и выступить на трех межобластных и межреспубликанских конференциях травматологов и ортопедов с краткими докладами. Меня сразу встретили «в штыки».
Вот несколько выдержек из высказываний крупных специалистов о моем методе.
«…Подобная методика противоречит всем правилам и установкам такого солидного учреждения, как наш институт. Напрашивается один вывод — она неверна в корне».
«…Такой слесарный подход к хирургии не может быть взят на вооружение нашей медициной».
«…дешевые трюки провинциального врача».
«…Авантюризм».
«…Кустарь-одиночка».
«…Шаман».
«…Шарлатанство».
В ответ на подобные обвинения я приводил лишь один довод:
«…Прежде чем что-либо напрочь отрицать, надо убедиться в этом практически. Иначе — приехать в Сургану и хоть одним глазом взглянуть на бывших больных, излеченных моим методом. Разве это не разумно?»
Мне не только обещали, но даже угрожали приехать — ко мне не приехал никто.
И действительно, какая дикость — неужели какой-либо профессор поедет к рядовому провинциальному врачу за опытом, да еще, извините, в Тмутаракань, к черту на кулички! Куда проще разгромить его метод заочно.
Что, кстати, на всех конференциях и происходило.
Я успокаивал себя одной хорошей пословицей: «Битая посуда дольше живет!» — и продолжал неустанно выступать с новыми докладами, где это было только возможно.
К сожалению, существовала еще одна поговорка:
«Кто бьет, тому не больно».
Ударил опять заведующий госпиталем Краковский. Теперь уже не исподтишка. Момент, надо сказать, он выбрал самый подходящий.
На операционном столе у меня умер больной. Я выправлял ему горб — сердце не выдержало наркоза. В моей практике это была первая и последняя смерть. Две недели я не мог оперировать — я боялся операционного стола.
Умом я понимал: от подобных случаев не гарантирован ни один хирург, но не мог, не хотел верить, что это произошло со мной.
Мы знаем, догадываемся о многом ужасном, которое случается или еще только случится в мире: мы даже можем во всех подробностях представить себе его, но, когда со страшным явлением сталкиваемся сами, оно подавляет нас жестокой необратимостью. Я, врач, видел много трупов, крови, искалеченных людей, но только после смерти горбуна пронзительно ощутил хрупкость человеческой жизни. Была и не стала. И ничего с этим не сделаешь. Ничего!
Но именно от этого чувства безысходности во мне стало закипать сопротивление. Ночью, когда я работал над статьей, я ясно понял: выход один — вновь становиться к столу!
В горком Краковский написал, что, несмотря на неоднократные предупреждения облздравотдела, несмотря на то, что ведущие травматологи-ортопеды Советского Союза указывают на порочность моего метода (заведующий привел все «эпитеты», которые произносились в мой адрес на различных медицинских конференциях), несмотря на его (Краковского) личные предостережения по поводу моих необоснованных экспериментов, я продолжаю проводить свою лженаучную методику. Поставив под сомнение мой моральный облик (заведующий имел в виду то, что я уже второй раз женат), он обвинил меня в том, что ради приобретения скандальной славы я сознательно пошел на грубый эксперимент и только поэтому погубил больного. В заключение Краковский спрашивал: имею ли я право носить звание советского врача?
Нервы он мне попортил основательно. В горкоме поняли, что работать я с Краковским не смогу и мое отделение вновь перебазировали. На этот раз во вторую городскую больницу. Мне прибавили еще десять коек.
За три последующих года работы их число возросло до ста. В больнице мое отделение занимало уже весь второй этаж и полкрыла третьего. Количество излеченных больных при помощи аппарата перевалило уже за полторы тысячи. Полуянов, Мохов перешли к самостоятельным операциям, немалая часть исцеленных людей была на их счету.
Критика моего метода со стороны некоторых травматологов приобрела уже иную аргументацию. Стали говорить так:
«…Пусть своим методом вы излечите хоть три тысячи людей! Все равно это ни в чем не убеждает. Ваш метод не универсален, а сугубо индивидуален. В клинике профессора Бельчикова, например, ваш аппарат пробовали применять сорок раз! И в тридцати процентах получили осложнения!»
Я отвечал:
«…Мой аппарат нельзя надевать, как чулок, раз и навсегда заведенным способом. В природе нет одинаковых рук и ног. Нет, понимаете? Каждый хирург обязан подходить к больному индивидуально. И, сообразуясь с этим, накладывать ему аппарат».
Возражали:
«…Хирург не инженер, а врач! Не получать же всем нам специально ради вашего метода еще и техническое образование?»
Подобные возражения были непринципиальны, я их вообще оставлял без внимания, хотя про себя подумывал: «А почему бы и нет? Ни одному хирургу оно бы не помешало!»
И все же, если поначалу напрочь отвергали саму идею, что человеческая кость способна к росту, затем критиковали «не универсальный» метод, то уже через полгода характер возражений моих противников изменился:
«…Ну допустим! Допустим, что человеческую кость действительно можно удлинить на шесть-восемь, сантиметров. Но чтобы этим способом выправлять, горбы, удалять ложные суставы, ликвидировать врожденные вывихи — это уж слишком!..»
У меня ком вставал в горле.
«Господи, да какие шесть-восемь сантиметров? На Такую величину я удлинял кость еще шесть лет назад. Теперь у нас есть больной, которому мы нарастили восемнадцать сантиметров! И это совсем не предел! Приезжайте только, смотрите, убеждайтесь».
По-прежнему ко мне никто не приезжал.
И все-таки сторонники метода начали появляться. Одних поразило большое количество излеченных пациентов, других я привлек своими постоянными выступлениями на конференциях, третьи и в самом деле стали убеждаться в перспективности нового направления, четвертые, безразличные к идее, просто сочувствовали мне как человеку, который вот уже около восьми лет что-то такое доказывает, но, видимо, так никогда и не докажет.
С одной стороны, стало вроде полегче, с другой — сложнее. Почему?
Раньше было проще:
«Нет, и все! Не признаем!»
Теперь таких «оракулов» поубавилось. Появились «молчальники» — сидит себе, слушает и молчит. Поди узнай, что у него там на уме? Или, например, «сочувствующие лицемеры»: в глаза тебе одно, за глаза — подножку.
Более всего я стал бояться «сочувствующих воров». Один такой, молодой, с горящими глазами, воодушевленный идеей метода, буквально влез ко мне в душу и очень подробно расспросил об одной из модификаций моего аппарата, которую я только начал разрабатывать.
На конференциях меня особым вниманием не баловали. От подобной заинтересованности у меня, как говорится, «сперло дыхание», и поэтому Шамшурину (такая у него была фамилия) я выложил несколько своих очередных задумок. При этом он кое-что записывал.
Через полгода он представил «свой» аппарат на получение авторского свидетельства. Суть моей новой конструкции Шамшурин схватил лишь в общих чертах, детально же разработать не сумел. Но самым удивительным было не то, что он украл идею, а то, что этот Шамшурин моментально получил авторское свидетельство. Более того, «свою модификацию» ему удалось внедрить в столичных травматологических институтах. Как и следовало ожидать, «изобретение Шамшурина» особым успехом пользоваться не могло. Тяжелым больным «его» аппарат помогал «как мертвому припарка». Зато молодому, шустрому дельцу пригодился весьма. Он быстро пошел в гору.
У кого из нас не встречалось на пути подлецов? У всякого. И все же: «не бог с ними», как говорят, а «бог с порядочными!» — иначе бы мы не совершили в своей жизни ничего полезного.
Например, такая личность, как Зайцев. Моложе меня на шесть лет, уже профессор, автор нескольких толковых изобретений, он произвел на меня впечатление человека очень энергичного, а главное, прогрессивного и бесстрашного. На последней республиканской конференции он призвал ученых внимательнее относиться ко всему новому, не отказываться сразу от незнакомого и непривычного. Плохое, оно рано или поздно покажет свою несостоятельность, а вот зерна хорошего нередко можно и пропустить.
О моем методе Зайцев, правда, не упомянул, но зато в перерыве на виду многих пожал мне руку и сообщил, что, по его мнению, то направление, которым я занимаюсь в травматологии и ортопедии, крайне интересно. Ему бы хотелось встретиться со мной еще раз и поговорить о моем методе более обстоятельно.
Я был польщен. Во-первых, Зайцев понравился мне как человек. Во-вторых, поговаривали, что именно он вскоре станет директором одного из крупнейших травматологических институтов. Для дальнейшего развития моего метода это было немаловажное обстоятельство. Зайцев дал мне свой домашний телефон в Москве и просил запросто звонить ему в любое время.
Спустя несколько месяцев я так и поступил. Приехав в Москву, сразу позвонил ему. Договорились мы встретиться у него в институте.
Слухи подтвердились — Зайцев возглавил институт. Новый директор принял меня в большом роскошно кабинете. Он подробно, участливо расспросил меня о состоянии моих дел, о сложностях, которые я испытываю, поинтересовался даже моими рекомендациями, которые я мог бы предложить для более успешной работы его института, а узнав, что развитие моего направления вроде бы пошло в гору, искренне обрадовался, но с сожалением сказал:
— И все-таки это ужасно. В космос уже запускаем живые существа, — Зайцев имел в виду недавний полет Белки и Стрелки, — а на земле до сих пор, чтобы добиться первого официального признания нужного всем изобретения, требуется… Э-э… Сколько вам потребовалось лет?
Я улыбнулся, ответил:
— Пока восемь!
— Вот именно! — подтвердил Зайцев. — Корень нашей бесхозяйственности в том, что мы слишком беспечны к человеческим талантам. К ним мы порой относимся как к сорной траве, которая растет подле дороги. Вот главный убыток для государства.
Все было так, я ничего не мог прибавить. Под конец беседы директор пообещал мне самую полную поддержку. И прежде всего в стенах своего института.
— Все, что смогу, — сказал он, — все для вас сделаю.
Сообщая Зайцеву о том, что мои дела пошли в гору, я имел в виду недавнее заседание коллегии Минздрава РСФСР по вопросу распространения моего изобретения.
Двумя неделями раньше в министерстве побывала Ломова. Она доложила на коллегии, что из всех врачей области у меня самый высокий процент выздоровлений. (В два раза больше.) Ломову попросили объяснить причину подобного успеха, что она и сделала. Об аппаратах, о совершенно новом методе некоторые представители министерства услышали впервые. К тому же Ломова со свойственной ей прямотой выразила возмущение по поводу упорного нежелания некоторых ведущих травматологов и ортопедов признать перспективное новшество доктора Калинникова.
Всей коллегии она заявила:
— По золоту мы ходим ногами, товарищи.
В результате я был вызван в Москву.
Коллегия постановила:
«1. Организовать на базе второй городской больницы г. Сурганы проблемную лабораторию по травматологии и ортопедии, увеличив число коек до 180.
2. Помочь вновь организованной лаборатории наладить серийный выпуск аппаратов доктора Калинникова на производственной основе.
З. Внедрить эти аппараты во все центральные травматологические институты.
4. Организовать в г. Сургане семинар по подготовке травматологов с целью освоения и обучения методу доктора Калинникова».
Возвращаясь домой, я лежал в купе на второй полке и под равномерный стук колес мысленно подводил своеобразный итог за восемь лет.
Открыт принципиально новый метод в целой области медицины. Изобретено средство для его осуществления — аппарат.
На конструкцию получено авторское свидетельство.
Разработано более ста методик ее применения.
Получено право лечить новым методом людей.
В место десяти коек — теперь сто восемьдесят.
Создана проблемная лаборатория.
Появились ученики и сторонники.
После семинаров возникнут последователи.
Наконец, самое главное — излечено около двух тысяч человек, многие из которых ни на что уже не надеялись.
Так почему же я спокойно лежу на полке и не ощущаю ни малейшей радости?
Почему меня опять что-то заботит? Все ясно: возликовать, ослабить свою волю — это значит потерять время. Только на начало ушло восемь лет — это немало. Так что радоваться я просто не имел права.