Глава шестнадцатая

В гребле очень важны также хороший настрой и правильные мысли. Недостаточно, чтобы только мышцы команды работали в единстве; их сердца и души также должны быть одним целым.

Джордж Йеоманс Покок

Пока Джо отходил ко сну на борту «Манхэттена», первые проблески утренней зари осветили Берлин, открывая взгляду небольшие группки мужчин, женщин и детей, которые маршировали по улицам города под дулами пистолетов. Аресты начались несколькими часами ранее – под покровом ночи полиция и штурмовики врывались в лачуги и вагончики, которые служили домами для цыганских семей Рома и Синт, и поднимали их с кроватей. Теперь семьи направлялись на завод по удалению бытовых отходов в берлинском пригороде Марцан, где они будут содержаться в лагерях для задержанных, подальше от глаз иностранцев, прибывающих в Берлин на Олимпийские игры. Через какое-то время цыгане будут отправлены на восток, в лагеря смерти, и там убиты.

Их арест был всего лишь одним этапом процесса подготовки, который разворачивался уже несколько месяцев. Нацисты изменяли Берлин до неузнаваемости, создавая из него словно большую декорацию для фильма – место, где иллюзии могут быть совершенством, где невозможное кажется реальностью, а настоящее можно спрятать. Знаки, запрещающие евреям вход в публичные места, были сняты и сложены в укромные места для дальнейшего использования. Антисемитская газета «Штурмовик» – с гротескными карикатурами евреев и слоганом «Евреи – наша неудача» – временно была убрана с прилавков. В «Дер Ангрифф», ее главной пропагандистской публикации, Йозеф Геббельс передал берлинцам сценарий их роли в представлении, четко и детально описывая, как граждане должны вести себя по отношению к евреям во время Олимпиады и как приветствовать иностранцев: «Мы должны быть очаровательнее парижан, дружелюбнее жителей Вены, оживленнее граждан Рима, космополитичнее обитателей Лондона и практичнее горожан Нью-Йорка».

Пароход «Манхэттен»

Когда иностранцы прибудут, все должно быть идеально. Берлин станет парком развлечений для взрослых. Все стороны жизни в городе будут под четким контролем властей – от комнат в роскошных отелях, таких как «Адлон», до сарделек, которые разносчики продавали по всему городу. Чтобы улучшить впечатление от города, власти убрали с улиц не только цыган, но и почти полторы тысячи бездомных людей. Полиция поймала сотни проституток, проверила их на венерологические заболевания и потом отпустила, чтобы они могли предоставлять свои услуги для удовлетворения плотских прихотей приезжих.

Иностранным журналистам, которые всему миру расскажут о своих впечатлениях от новой Германии, предоставят специальное размещение, новейшее оборудование, лучшие места на Играх и бесплатных секретарей. Было только одно непредвиденное обстоятельство, которое нужно было деликатно устранить, если оно возникнет. Если зарубежный журналист попытается взять интервью у немецкого еврея или исследовать «еврейский вопрос», его необходимо вежливо направить в ближайший офис гестапо, где ему зададут несколько вопросов относительно намерений исследования и потом будут за ним тайно следить.

Вдоль железных дорог, по которым иностранцы будут добираться до Берлина, хмурые здания были побелены, пустые многоквартирные дома сданы по низкой цене, а под окнами тех квартир, которые все равно оставались пустыми, установлены одинаковые наружные ящики для растений с красной геранью. Почти на каждом доме теперь висел красно-бело-черный флаг со свастикой, на большинстве – еще и олимпийский, а на некоторых – в основном еврейских – висели только олимпийские плакаты. Несколько тысяч флагов со свастиками висели на железнодорожных станциях. Да и почти весь Берлин был завешан свастиками. Вдоль центральной пешеходной дороги Унтер-ден-Линден, на широком центральном бульваре Берлина, сотни лип, которые и дали улице ее название, были вырублены, а на их место установлены рядами флагштоки, на которых висели огромные четырнадцатиметровые знамена со свастиками. Такие же знамена свисали и с Бранденбургских ворот. На площади Адольф-Гитлер-Платц кольца высоких мачт с развевающимися на них олимпийскими флагами окружали центральную башню высотой двадцать метров и завешанную двадцатью флагами со свастиками, и вся эта структура формировала собой кроваво-красный цилиндр в середине травяного квадрата. На прохладных тенистых улицах, ведущих к гребной дистанции в Грюнау, шеренги флагов поменьше были растянуты между деревьями.

Все улицы города были подметены, а потом подметены еще несколько раз. Витрины магазинов – отполированы. Поезда только что покрашены. Разбитые окна – поменяны. Десятки новеньких лимузинов «Мерседес» стояли, припаркованные аккуратными рядами у олимпийского стадиона, в ожидании высокопоставленных лиц. Почти все – от водителей такси до уборщиков в туалетах – были одеты в специальную новую униформу. Зарубежная литература и запрещенные книги, те, которые не погибли в пожарах 1933 года, внезапно снова появились на витринах книжных магазинов.

Берлин, украшенный к Олимпийским играм

Когда сцена была полностью украшена, Лени Рифеншталь установила множество камер на свои места, собрав отряд из десятков операторов и техников по звуку. На Олимпийском стадионе они установили тридцать камер только для церемонии открытия. Они вырыли ямы для низкоугловой съемки и возвели стальные башни для высокоугловой съемки. Они построили рельсы, по которым операторские платформы с камерами могли двигаться вдоль беговой дорожки из красной глины. Они погрузили камеры в водонепроницаемых корпусах в олимпийский плавательный и бассейн для съемки прыжков с трамплинов. Они присоединили камеры к седлам для конных соревнований и к понтонам – для водных соревнований. В центральном Берлине они установили камеры на стратегические объекты, прикрепили на вершины грузовиков, подвесили с аэростатов и вырыли еще больше ям – все это, чтобы запечатлеть марафонских бегунов и эстафету Олимпийского огня с уровня земли, когда они будут пробегать по городу. На гребной дистанции в Грюнау они соорудили пристань на Лангер-Зее, которая шла параллельно гоночному полю, и установили на нее рельсы, вдоль которых операторская платформа с камерой будет следовать за лодками в последние сто метров гонки. Рифеншталь позаимствовала воздушный шар у люфтваффе и вместе со своей командой запустила его рядом с финишем, чтобы оператор мог воспользоваться им для съемок с высоты.

Везде, где она установила камеры, Рифеншталь поймала самые лучшие углы, в основном направленные снизу вверх, для съемки главных звезд этого представления, Адольфа Гитлера и его приближенных. Теперь, когда большая часть камер была установлена, она и весь Берлин ждали прибытия остальных актеров.

Дон Хьюм и Роджер Моррис лежали в своих койках на борту «Манхэттена», их сильно тошнило. Эл Албриксон чувствовал себя хорошо, но сильно беспокоился за Хьюма и Морриса, которые слегли от морской болезни. Они уже были двумя самыми легкими парнями в лодке, и он решил, что им придется набрать вес во время путешествия.

Джо Ранц проснулся в великолепном расположении духа. Он поднялся на прогулочную палубу, где активно разворачивалась спортивная деятельность. Легкоатлеты крутились на параллельных перекладинах и прыгали на гимнастических козлах, пытаясь сопоставить свои точные движения с легким покачиванием корабля. Плотные тяжелоатлеты поднимали огромные куски железа над головами, слегка покачиваясь и сотрясаясь под тяжестью груза. Боксеры состязались на временном ринге, пританцовывая, чтобы удержаться на ногах. Фехтовальщики тренировали выпады. Спринтеры легко пробегали по два медленных круга в забег, стараясь не подвернуть лодыжку. В маленьком корабельном бассейне с холодной водой тренеры пристегивали резиновые веревки к пловцам, чтобы удерживать их на месте, пока они плывут, и следили, чтобы ребят не выдернуло на палубу, особенно когда большая волна накатывала на корабль. Пистолетные выстрелы звучали с кормы, где пятиборцы стреляли по пустому океану.

Когда прозвучал сигнал на завтрак, Джо пошел к закрепленному за ними столу и был разочарован, обнаружив, что спортсменам было разрешено заказывать только из специального строгого меню, составленного, как оказалось, чтобы кормить канареек или рулевых. Он съел все, что мог заказать, и пытался заказать добавки, в чем ему отказали. Джо ушел из столовой почти такой же голодный, как и до завтрака. Он решил поговорить на этот счет с Албриксоном.

Тем временем он поспешил осмотреть пароход. Внутри он нашел спортивный зал, полный специальных тренажеров для упражнений, игровую комнату для детей, парикмахерские, маникюрный салон и салон красоты. Джо обнаружил удобную комнату отдыха в экономклассе, в которой даже был установлен экран для просмотра кинолент. Все это казалось Джо роскошью. Но когда он осмелился подняться в первый класс, то увидел абсолютно другой мир.

Там были просторные обшитые экзотическим деревом каюты со встроенными туалетными столиками, обитой плюшем мебелью, персидскими коврами, телефонами у кроватей и личными ванными комнатами с проведенной в каждую горячей и холодной водой. Джо тихо бродил по мягким коврам через лабиринт коридоров, который привел его сначала в коктейльный бар, потом в табачную лавку, потом в кабинет, а потом в библиотеку с дубовыми панелями и тяжелыми балками перекрытий. Он нашел зал для курения с дровяным камином, который растянулся на всю ширину комнаты, с фресками и картинами, так что все помещение скорее походило на ацтекский храм. Джо заглянул в кафе с большим овальным танцполом и стенами, разрисованными венецианскими пейзажами. Он нашел Китайский пальмовый дворик, в котором, однако, были не только пальмы, но и белые лепные потолки в стиле рококо, мраморные колонны, изящные, расписанные вручную настенные фрески и мебель в стиле чиппендейл. Джо забрел в столовую для первого класса с отдельным балконом для оркестра, подсвеченным из углубленных окон для создания иллюзии постоянного дневного света, с большими обеденными столами, каждый из которых задрапирован элегантной скатертью, и медными лампами на них, – все это под сводчатым потолком, разрисованным фресками с мифологическими сценами, такими, например, как Вакханалия. И, наконец, он нашел большую залу, с театральной сценой и экраном для кинофильмов, в которой лежали персидские ковры, стояли строгие диваны и кресла, еще один сводчатый потолок в стиле рококо поддерживали пилястры из грецкого ореха с вырезанными вручную декоративными накладками, свет в нее проникал через широкие окна с вельветовыми занавесками.

На корабле по пути в Берлин

Джо старался не выделяться – по крайней мере, насколько возможно не выделяться парню с ростом метр девяносто. Технически говоря, ему нельзя было здесь находиться. Спортсменам разрешалось посещать лишь помещения экономкласса, за исключением тренировок на прогулочной палубе в дневное время. Первый же класс – это место обитания такого типа людей, каких Джо видел на поле для гольфа в Принстоне или на ухоженных газонах тех шикарных домов, которые он разглядывал с реки Гудзон. Но Джо задержался здесь, очарованный видом того, как шикарно все еще живут некоторые люди.

Когда он вернулся в свою каюту, там его ожидал приятный сюрприз, который позволял ему и самому почувствовать некие привилегии. В Нью-Йорке парней померили для олимпийской формы, и теперь Джо нашел разложенную на его койке синюю двубортную шерстяную спортивную куртку и к ней синие тренировочные штаны. На груди куртки был нашит знак олимпийской команды США, тот же знак был и на миниатюрных бляшках ярких медных пуговиц. Еще здесь лежали пара фланелевых брюк, белая соломенная шляпа-канотье с синей лентой, кипенно-белая рубашка под костюм, белые носки с красно-синей окантовкой, белые кожаные ботинки и галстук в синюю полоску. Там же был и синий свитер с напечатанными на груди буквами «США». И еще была форма для гребли – белые шорты и элегантные белые футболки с олимпийской эмблемой США слева на груди и красными, синими и белыми лентами, пришитыми вокруг горловины и спереди. Для мальчишки, который носил один и тот же потертый свитер на гребные тренировки целый год, это была великолепная коллекция модных сокровищ.

Ткань футболки была гладкая, как шелк, и когда Джо взял футболку в руки, чтобы получше рассмотреть, она заблестела в дневном свете, просачивающемся через иллюминатор его каюты. Он еще никогда не проигрывал гонку, и никогда ему не приходилось отдавать свою футболку команде противника. И он не хотел, чтобы эта футболка была первой. Ее он увезет домой.

В течение нескольких следующих дней Дон Хьюм и Роджер Моррис начали поправляться после морской болезни, и теперь парни всей командой стали гулять по пароходу. Они нашли гребной тренажер на палубе и испробовали его, позируя для газетных фотографов. Эл Албриксон позировал с ними, но, когда фотографы закончили, он быстро согнал мальчишек с тренажера, говоря, как всегда, что единственный правильный способ развивать мышцы для гребли – это грести в настоящей лодке. Когда ребята вылезали из лодки, Роджер Моррис ухмыльнулся и сказал ему через плечо: «Если хотите, чтобы мы гребли в лодке, просто спустите «Клиппер» за борт, и мы всю оставшуюся дорогу будем плыть рядом».

Когда Албриксон не видел, парни бегали кругами по палубе, тренировались в спортивном зале, играли в пинг-понг с другими спортсменами и хорошо сдружились со многими, которые уже были или кто скоро станет олимпийскими чемпионами, среди них Ральф Меткальф, Джесси Оуэнс и Гленн Каннингэм. Джонни Уайт пошел знакомиться с девочками, но вернулся неудовлетворенный перспективами. И, за исключением Дона Хьюма, все гребцы стали набирать вес.

Эл Албриксон поговорил с кем-то на камбузе и с кем-то в Олимпийском комитете и убедил их, что меню, которое подходит тринадцатилетней гимнастке, совсем не подходит двухметровому гребцу, и объяснил всем, что команда скелетов вряд ли выиграет хоть какие-то медали. Строгие ограничения по меню тут же были сняты, и парни в большей или меньшей степени стали жить в столовой экономкласса. Теперь они были вольны заказывать что угодно из меню, столько, сколько захотят, кроме десертов с сахаром или слишком жирных блюд. Так они и делали, съедая по несколько порций главных блюд, точно так же, как и в поезде на Поукипси. Они были первыми спортсменами, кто приходил в столовую, и последними, кто поднимался из-за стола. И никто – возможно, за исключением Луи Замперини, бегуна на длинные дистанции из городка Торранс в Калифорнии, – не ел больше, чем Джо Ранц. Однако Стаб Макмиллин пытался. Одним утром он пробрался в столовую перед приходом остальной команды. Он заказал две порции оладий, смешал их с маслом, запил сиропом и только хотел приступить к еде, как зашел Эл Албриксон. Тренер сел, глянул в тарелку, притянул ее на свою часть стола и сказал:

– Спасибо огромное, Джим, что приготовил для меня завтрак, – и медленно съел обе кипы оладий, пока Макмиллин угрюмо смотрел на него, сидя над терелкой с сухими тостами.

Каждый вечер после ужина для пассажиров устраивалось огромное количество развлечений – эстрадный концерт, час любителей пародии, игры в лото, турниры по шашкам и шахматам и вечер казино, во время которого спортсмены ставили бутафорные деньги. Тут же устраивались и шумные хоровые пения и капитанский бал, для которого каждому давали по шарику, дуделке и шапке для вечеринок. Еще были довольно формальные дебаты на вечно спорную тему, что «Восток – лучшее место для жизни, чем Запад». В гостиной экономкласса показывали кинофильмы со звуком для спортсменов, а в большой зале – для пассажиров первого класса. Парни из Вашингтона не слишком много понимали в классовых различиях, они их игнорировали. Вскоре они поняли, что если пять или шесть крупных гребцов сидят в Большой зале и они по чистой случайности оказались олимпийскими спортсменами, представляющими Соединенные Штаты Америки, никто не начинал возмущаться. Так что ребята, чтобы посмотреть кино, поднимались на верхние палубы, останавливаясь по пути, чтобы стянуть одно из блюд с закусками и потом передавать его друг другу во время просмотра.

Скоро стало ясно, что были и такие ограничения, которые на «Манхэттене» никто не мог нарушать. Элеанор Холм была двадцатидвухлетней, красивой, замужней знаменитостью местных масштабов – она выступала в небольших ролях в нескольких фильмах компании «Уорнер Бразерс». Элеанор была печально известна тем, что пела «Я простая пастушка» в кабаре в ковбойской шляпе, белом купальнике на высоких каблуках. Кроме того, она была очень хорошим пловцом и выиграла золотую медаль в 1932 году в Лос-Анджелесе. Теперь она была претенденткой на победу в стометровом заплыве в Берлине. На второй день после отплытия из Нью-Йорка группа журналистов пригласила ее наверх, на палубу первого класса. Там они устроили вечеринку на всю ночь, в течение которой Элеанор много пила, ела икру и очаровала многих журналистов, а среди них и Уильяма Рэндольфа Херста-младшего. К шести часам утра она была в стельку пьяна, и ее пришлось относить обратно в каюту экономкласса. Когда Холм пришла в себя, Эйвери Брэндедж вызвал ее на ковер, сделал выговор и сказал, что выкинет Элеанор из команды, если она не перестанет пить. А она не перестала. Через несколько дней она опять пошла на вечеринку, устроенную репортерами, предпочитавшими крепкие напитки. На этот раз сопровождающая команду пловцов Ада Сакет поймала Холм на месте преступления.

Утром Сакет и корабельный врач разбудили Элеанор, у которой было ужасное похмелье. Врач взглянул на девушку один раз и объявил ее алкоголичкой. Ди Бекман, тренер женской команды, пришла вместе со своими подопечными в каюту к Холм, указала на бледную, растрепанную и извергающую из себя остатки вчерашнего пира девушку, и разъяснила дьявольский эффект алкоголя. В тот же день Эйвери Брэндедж исключил Элеанор Холм из олимпийской команды США.

Холм была в отчаянии, а многие из ее друзей-спортсменов были в ярости. Некоторые считали, что журналисты намеренно подставили Холм, чтобы раскрутить эту историю в газетах. Другие решили, что она была исключена не столько за распитие спиртного, сколько за отказ Брэндеджу. Хотя в правилах для спортсменов алкоголь категорически запрещался, Брэндедж в первый же день отплытия из Нью-Йорка собрал всю олимпийскую команду США и сказал, что вопросы о «еде, курении и алкоголе» подвергались индивидуальному обсуждению. И на самом деле Брэндедж позже писал, что Холм отчасти была отстранена за «несоблюдение субординации». Более двух сотен спортсменов – коллег Холм – подписали петицию с просьбой восстановить ее в команде. Все знали, что на самом деле алкоголь был доступен и свободно распивался спортсменами в своих каютах. На самом деле, пока Холм вместе с журналистами кутила в первом классе, Чак Дэй и некоторые его приятели устраивали свои собственные ночные посиделки внизу, в экономклассе, радостно смешивая молоко, вкусовые добавки марки Овалтин и алкоголь. Но дисциплина была превыше всего для Брэндеджа.

История Элеанор Холм, по подсчетам некоторых журналистов, еще долго крутилась в газетах США, и в долгосрочной перспективе это сделало чудеса для ее карьеры. Сразу после отмены сухого закона многие американцы уже устали слушать лекции об опасности и вреде зеленого змия, и журналисты в своих статьях даже симпатизировали Холм. Алан Гулд из «Ассошиэйтед Пресс» тут же нанял ее в качестве журналиста для репортажей о берлинской Олимпиаде, хотя на самом деле статьи будет писать не Холм. В последующие несколько лет она получит роли в крупных фильмах и появится на обложке журнала «Тайм». История станет известна и в Европе, и ее заметит Йозеф Геббельс, который будет решительно одобрять действия Брэндеджа. «Не девушка была важна. Важно отношение других спортсменов – и дисциплина. Ради этого никакие жертвы не могут считаться слишком великими, не важно, сколько слез будет пролито», – провозгласил он в заявлении из Министерства пропаганды.

Олимпийская команда США прибывает в Берлин

К вечеру 21 июля парни увидели поблескивание маяков юго-западного побережья Ирландии. В три часа ночи «Манхэттен» вошел в небольшой порт Ков. Оттуда пароход двинулся по корнуоллскому побережью до Плимута и потом через канал в Гавр, куда он прибыл рано утром 22 июля. Парням не разрешалось сходить с корабля, но они потратили большую часть дня у бортов на палубе, глядя, как французские портовые грузчики таскают тяжелые ящики. Это было их первое впечатление от Европы, и ребята были заинтригованы простыми деталями – потрескавшимися старыми зданиями, француженками на велосипедах с длинными батонами в руках, мальчишками в стильных беретах, мужчинами, которые работали в порту и периодически останавливались, чтобы выпить немного вина, видимо, абсолютно не торопясь закончить свою работу.

В ту ночь корабль проплыл вверх по каналу мимо огней порта Кале. К обеду 23 июля команда США наконец прибыла в Германию. В Куксхафене моторный катер с нацистскими флагами прошел вдоль борта корабля, чтобы забрать немецких журналистов и фотографов, которые взошли на борт в Гавре. «Манхэттен» поплыл наверх по Эльбе к Гамбургу уже в сумерках. Парни столпились на палубе рядом со всеми остальными. Они с нетерпением ждали разрешения покинуть корабль. За исключением Дона Хьюма, который снова боролся с какой-то простудой, все гребцы набрали по два-три килограмма. Они начали чувствовать себя расслабленно, их мышцы потеряли форму. Парни уже хотели размять ноги и руки и наконец сесть в гоночную лодку. А еще они хотели посмотреть на нацистское государство.

То, что они увидели, сильно их удивило. Много лет спустя все парни помнили путешествие вверх по Эльбе в ту ночь как одно из самых великолепных воспоминаний всего путешествия. Команда «Манхэттена» направила прожектора на огромный Олимпийский флаг, развевающийся на кормовой мачте, на американский флаг на носовой мачте и на красно-бело-синие трубы парохода. Пока корабль шел вверх по реке, толпы немцев поспешили к пристаням и столпились вдоль всего побережья, чтобы посмотреть, как проезжают американцы. Они махали руками, выкрикивали что-то на ломаном английском и хлопали в ладоши. Парни махали им в ответ и кричали, как индейцы. Большой лайнер проходил мимо маленьких кораблей и прогулочных катеров, на кормах которых развевались флаги со свастикой. Почти каждая лодка, которую они проезжали, мигала огнями или издавала сигнал свистком или гудком, в знак приветствия. «Манхэттен» прошел через пивные сады, подсвеченные яркими гирляндами электрических лампочек и наполненные людьми, которые пели, танцевали польку и между которыми официанты разносили большие глиняные кружки с пивом. На верхней палубе пассажиры первого класса пили шампанское и тоже пели. Все начинали чувствовать себя уютно здесь, в Германии.

На следующее утро в Гамбурге парни проснулись в пять утра и попытались выгрузить «Хаски Клиппер» с «Манхэттена» под сильным проливным дождем. Одетые в официальную олимпийскую форму, они пронесли лодку с одной палубы на другую, пытаясь не натолкнуться на ванты и балки спасательных шлюпок. Джордж Покок и Эл Албриксон выглядели озабоченными. Энергичные немецкие грузчики пытались помочь, но Покок не пускал их, выкрикивая почти все немецкие слова, которые знал: «Найн! Нет, спасибо! Данке!» Он боялся, что портовые грузчики могут рукой или ногой проломить изящную обивку лодки. Когда ребята наконец выгрузили лодку на пристань, им пришлось вернуться на «Манхэттен», где они в мокрых шерстяных куртках и поникших соломенных шляпах ждали формального разрешения сойти с корабля.

Когда часом позже они его получили, то вместе с остальным составом олимпийской команды США они прошли через сарай с бочками и ящиками для перевозки товара в высокий приемный холл, где их встречали сотни ликующих немцев и духовой оркестр, игравший марши Джона Филипа Сузы. Спортсмены махали им руками и улыбались, а потом забирались в автобусы, которые увозили их по узким улочкам города в Гамбург Ратхаус, старую ратушу. Там городской бюргермейстер, нацист плотного телосложения по имени Карл Винсент Крогман, произнес длинную встречную речь на немецком. Не понимая ни слова, парни, как говорил Шорти Хант, «просто сидели и смотрели». Однако они оживились, когда официальные лица стали раздавать бесплатные сигары, вино, пиво и апельсиновый сок.

К полудню ребята уже были в поезде на Берлин. К обеду они прибыли на старую городскую станцию Лертер, к северу от Тиргартена, и были поражены тем приемом, который им оказали. Пока они спускались с поезда и становились в строй со своими товарищами по команде, еще один оркестр начал играть еще один марш Сузы. Эйвери Брэндедж и герцог Адольф Фридрих Альбрехт Генрих Мекленбургский обменялись поцелуями в щеку. Потом американские спортсмены промаршировали по платформе мимо поблескивающего черного локомотива с нанесенными на его бока свастиками. Участники вошли еще в одну залу, куда в тот день пришли тысячи немцев, чтобы только глянуть на них. Шорти Ханта эта сцена застала врасплох: «Это заставляло чувствовать себя как горбун с дополнительным номером в цирке – все с открытыми ртами смотрят на тебя, показывают пальцами и говорят что-то о «звей метер», обозначающее, конечно, что мы все были по два метра высотой». Величественные молодые люди, одетые в белое, провели их через толпу к военным автобусам с открытым верхом грязно-серого цвета с развевающимися на них американскими флагами.

Процессия автобусов проехала мимо здания Рейхстага, через Бранденбургские ворота и потом на восток, по украшенной флагами Унтер-ден-Линден. Здесь десятки тысяч немцев – почти сотня тысяч, по некоторым оценкам – выстроились вдоль пути, аплодируя, махая олимпийскими, нацистскими и изредка американскими флагами, выкрикивая приветствия по-немецки и по-английски. Крыша автобуса была опущена назад, парни Вашингтона высовывались из автобуса до талии, глядя с изумлением на толпы людей, размахивая им в ответ руками, поражаясь, насколько дружелюбными казались жители Берлина. В здании из красного кирпича, в Красной Ратуше, Эйвери Брэндедж принял ключи от города и произнес короткую речь. После долгой борьбы с движением бойкота Брэндедж был очень рад наконец приехать сюда с командой. Купаясь в аплодисментах немцев, он заключил: «Ни одной нации со времен Древней Греции не удавалось так тонко уловить олимпийский дух, как Германии».

Пока Брэндедж говорил, Джо и его ребята осторожно разглядывали серьезных немецких сановников, стоящих позади него. Парни очень устали. Их день начался в пять часов утра на «Манхэттене». Они не сильно желали слушать еще больше длинных речей, которые не могли понять. К счастью, когда Брэндедж закончил говорить, спортсменов отвели обратно на улицу, где накрапывал легкий дождик, а толпы понемногу начали расходиться. Большая часть спортсменов сели на автобусы, которые отвезли их на запад, в новую Олимпийскую деревню в Шарлоттенбурге, но американские гребцы сели на два автобуса, направлявшиеся в маленькую деревушку Кёпеник на юго-востоке Берлина.

В тот же день в Сиэтле житель Нью-Йорка по имени Ричард Уингейт написал пророческое письмо спортивному редактору «Нью-Йорк таймс». «Мистер Брэндедж, – начал он, – достиг своего пункта назначения, утопии спортивного мастерства и силы воли, где нацистское пиво и еврейская кровь льются рекой – где созданные Гитлером роботы мучают и подвергают гонениям живых мертвецов… На следующие два месяца мертвецы будут похоронены. Но с завершением Олимпийских игр, в сентябре, их могилы будут осквернены… и они снова будут бродить по улицам Германии».

Ближе к вечеру парни приехали в здание, которое станет им домом на следующие несколько недель – в полицейскую академию кадетов в Кёпенике, всего в нескольких километрах вниз по Лангер-Зее от Олимпийской гребной трассы в Грюнау. Здание из стекла, стали и бетона было новехоньким и настолько современным по дизайну, что для глаз поздних лет оно будет выглядеть так, будто построено в 70-х или 80-х годах, а не в 30-х. Большую часть полицейских кадетов, которые обычно жили там, переселили в другое здание, чтобы освободить место американским гребцам и спортсменам других национальностей. Единственное, что оставили кадеты, было стойло с лошадьми на первом этаже. Парни осмотрели здание и отметили, что оно идеально чистое, хорошо освещенное и очень рационально устроенное, но холодное и оборудованное только душами с ледяной водой, что неприятно напоминало им старый эллинг в Поукипси.

После посещения столовой, где повара из компании «Норф Джерман Ллойд» подавали большие порции традиционной американской еды, парни растянулись на своих койках, чтобы немного почитать или написать письма домой. Джо решил прогуляться и посмотреть город, в котором они находились. Он быстро почувствовал себя попавшим в немецкую сказку. Для Джо Кёпеник казался средневековым, хотя на самом деле большая часть зданий, которые он видел, была построена только в XIX веке. По узким мощеным улочкам он проходил мимо пекарен и сырных магазинов и мясных лавок, над каждой висела вырезанная вручную или нарисованная красками вывеска с написанными готическим шрифтом надписями: B?ckerei, K?serei, Fleischerei. Он прошел мимо городской ратуши с высокой часовой башней, тонкими боковыми шпилями и готическими арками. Музыка, смех и сладкий запах немецкого пива лились из пивной в подвале здания. Он прошел мимо необычной старой синагоги на улице Фрейхейт, над остроконечной крышей которой блестела звезда Давида. На южной оконечности города Джо пересек мост надо рвом и подошел к замку, построенному прусским принцем в 1690 году. Юноша обошел замок и нашел прилегающие к нему сады. Там он сел на скамейку и стал смотреть на спокойные воды Лангер-Зее, по направлению к месту проведения регаты в Грюнау, где его олимпийские надежды станут явью или разобьются вдребезги в течение следующих двух недель. Солнце уже совсем зашло, небо очистилось, и озеро расстилалось перед ним, как отполированный камень, блестя в последних отражениях дневного света. Джо подумал, что это был самый безмятежный пейзаж, который он когда-либо видел.

Он не знал кровавый секрет, который скрывали Кёпеник и спокойные воды озера.

На следующее утро парни проснулись рано, жаждущие выбраться на воду. После завтрака серый немецкий армейский автобус перевез их на четыре километра к югу по Лангер-Зее, на территорию проведения регаты в Грюнау. Там парни обнаружили, что делят новехонький кирпичный и заштукатуренный эллинг с немецкой национальной гребной командой. На входе друг напротив друга висели американский и нацистский флаги. Немецкие гребцы были любезны, но не были так уж счастливы их присутствию. Джордж Покок нашел их немного надменными. Немцы были командой из берлинского гребного клуба «Викинг» и гребли так, будто сидели в планере. В среднем они были немного старше, чем парни из Вашингтона. У этих парней было превосходное оборудование. Они были также удивительно подтянуты и дисциплинированны и вели себя почти по-военному. В отличие от всех остальных команд в Грюнау тем летом, они не были отобраны нацистским государством по одному. Парни стали национальной командой Германии только благодаря их очевидному мастерству в единстве друг с другом. Джордж Покок и Эл Албриксон подозревали, однако, что нацистское правительство усердно финансировало их усиленные тренировки.

Пока американские ребята готовились впервые опустить «Хаски Клиппер» на воды Лангер-Зее, фотограф, который пробрался под нее, чтобы сделать снимок, встал слишком резко и ударился головой об лодку. В итоге по остову судна пошла длинная тонкая трещина. На ней нельзя было тренироваться до тех пор, пока Джордж Покок не починит ее. Расстроенный Эл Албриксон отпустил мальчишек, пока Покок колдовал над «Клиппером». Парни вернулись в полицейскую академию, украли несколько кусков сахара на кухне, чтобы покормить полицейских лошадей в конюшне. Это быстро им наскучило, и они стали бродить по Кёпенику под дождем, привлекая толпы любопытных горожан в каждом уголке города.

Покок починил лодку, и парни снова вышли на воду. Результаты первой тренировки всех сильно разочаровали. Замеры времени были слишком большими, гребки – слабыми и неэффективными. Канадская и австралийская команды, тренировавшие спринты, проносились мимо них с усмешками на лицах. «Мы стали паршивой командой», – написал в своем дневнике Джонни Уайт в тот вечер. Эл Албриксон был согласен. С тех пор, как он впервые собрал их в одной лодке в марте, Албриксон еще не видел, чтобы они так плохо плавали. Предстояло много работы, а некоторым парням надо было сбросить довольно много веса. Ухудшало ситуацию то, что почти все они простудились в той или иной степени, а у Дона Хьюма начала болеть грудь, а значит, дело было серьезнее, чем просто насморк. Плюс ко всему испортилась погода, лил дождь, приносимый холодным ветром, который почти постоянно дул на Лангер-Зее, а полицейское общежитие и без того было холодным, ветер задувал во все щели мощного бетонного строения.

Слева направо: Джо Ранц, Стаб Макмиллин, Бобби Мок, Чак Дэй, Шорти Хант

Следующие несколько дней у парней прошли монотонно: по утрам они проводили тяжелые гребные тренировки, а днем уезжали в Берлин, чтобы там поразвлечься. Олимпийские паспорта давали им свободный проход почти на любое мероприятие в городе. Ребята ходили смотреть представления-водевили, посетили могилу неизвестного солдата Великой войны и даже забрели в оперу. Они осмотрели Олимпийский стадион и были поражены его размерами и современностью. Ребята доехали на электричке до центра города, и все, за исключением Джо, который просто не мог себе позволить заплатить цену в двадцать два доллара, купили или заказали фотоаппарат Кодак Ретина. Они погуляли по Унтер-ден-Линден, где тротуары были переполнены иностранными туристами и провинциальными немцами – более миллиона приезжих наводнили город за последние несколько дней. Парни покупали сосиски у уличных продавцов, флиртовали с немками и таращились на офицеров-штурмовиков в черных рубашках, проносившихся по улицам в блестящих лимузинах «Мерседес». Снова и снова с ребятами здоровались простые немцы, протягивая правую руку ладонью вниз и крича «Хайль Гитлер!» Парни отвечали тем, что вытягивали свои руки и кричали «Хайль Рузвельт!». Большинство немцев предпочитали не замечать этого.

Вечерами ребята возвращались в Кёпеник, где главные представители города, казалось, каждую ночь были обязаны организовывать развлечения, хотят этого спортсмены или нет. В один вечер это была выставка тренированных полицейских собак в замке. В другой вечер был концерт. «Это был ужасный оркестр. Никто не попадал в такт», – ворчал Роджер Моррис в своем дневнике. Джонни Уайт согласился, используя в последнее время ставший любимым термин неприязки: «Это было гадско». Куда бы они ни направлялись, горожане окружали их, просили автографы, словно парни были звездами кино. Сначала это было забавно, но вскоре начало им надоедать. Наконец дело дошло до того, что ребята снимали лодки по вечерам и плавали вокруг замка под дождем, в окружении белых лебедей, которые жили в этих же водах, просто чтобы побыть немножко в тишине и спокойствии.

Однако нельзя сказать, что внимание было совсем уж неприятно команде. 27 июля они решили развлечься и надели индийские ободки с перьями с острова Хаклберри на тренировку в Грюнау. Джонни Уайт назвал их затею «небольшим бунтом». В итоге немецкие любители гребли столпились вокруг команды, пытаясь лучше рассмотреть людей, которых они приняли за членов какого-то бледного северо-западного племени. Парни повеселились, но на самом деле это была еще и попытка немного поднять дух, который в последнее время все падал в их команде.

Лодка все еще не шла так хорошо, как должна была бы на этом этапе подготовки, и, хотя большинство парней понемногу поправлялись после простуды, Горди Адам и Дон Хьюм были все еще больны. 29 июля Хьюму стало настолько плохо, что он не мог тренироваться. Более того – он не мог даже встать с кровати. Албриксон поставил Дона Коя, одного из двух гребцов на замену, которые приехали с ними, на критическую позицию загребного. Но парни не привыкли к гребку Коя, а он не знал, как вести себя в этой позиции. Лодка никак не могла поймать ритм.

Эл Албриксон начинал волноваться. Команды других стран приезжали в Грюнау, так что он вместе с Джорджем Пококом очень много времени проводили на воде, тихонько изучая соперников. Они увидели, насколько дисциплинированны немцы, и тренер начал воспринимать их всерьез. Итальянцы – четверо из которых плавали в экипаже из Ливорно, который пришел всего на две десятых секунды позже Калифорнии на Олимпиаде 1932 года – так же выглядели угрожающе. Это были большие, суровые и очень трудолюбивые молодые люди, сравнительно старше, чем его парни. Средний возраст команды составлял двадцать восемь лет, а многим из ее членов было больше тридцати, но итальянцы отлично выглядели и были в превосходной форме. В греблю они вкладывали всю душу, хотя с технической стороны они чересчур закидывали голову назад и слишком наклоняли вперед на каждом гребке. Албриксон решил, что эти ребята, как и немецкие парни, финансировались фашистским правительством, которое и отправило их на Игры. Он не слишком беспокоился относительно команды из Японии, из Императорского университета Токио. Японский экипаж плавал в лодке гораздо меньшей по размеру, длиной всего шестнадцать метров, с короткими веслами и маленькими лопастями, созданными специально, чтобы подходить под маленькие тела гребцов. Средний вес одного члена их команды был всего шестьдесят пять килограммов. Но в первый же день тренировок они поразили всех в Грюнау, внезапно продемонстрировав преимущество маленьких гребков, – они подняли ритм с двадцати семи и до абсурдных пятидесяти шести всего за пятнадцать секунд, внезапно взбивая воду в пену и ускоряясь так быстро, что выглядели они, как сказал Албриксон, «как утки, пытающиеся взлететь с воды». Австралийская команда полностью состояла из больших и мускулистых полицейских офицеров из Нового Южного Уэльса, и хотя их техника гребли оставляла желать лучшего, в их мощных телах умещались не менее мощные сердца с безграничной любовью к гребле и со знатной дозой австралийской презрительности, особенно по отношению к команде британцев.

В начале месяца команда Австралии прибыла в Англию, чтобы поучаствовать в самых престижных и самых традиционных соревнованиях из всех командных гонок мира, в категории Гранд Челлендж Кап на королевской регате Хенли. В Хенли они были вежливо, но жестко информированы, что правила регаты, установленные еще с 1879 года, запрещают участие в них любого, «кто является или являлся по профессии или по виду деятельности механиком, ремесленником или рабочим». Оказалось, что полицейские расценивались как «рабочие». Они, к сожалению, не могли участвовать в регате. По мнению основоположников регаты, люди, которые зарабатывали физическим трудом, имели преимущество перед молодыми людьми «малоподвижных занятий». В ярости австралийцы покинули Великобританию и направились в Берлин, где были нацелены во что бы то ни стало обойти тех, кого они называли «проклятые английские рожи».

Но прежде всего британцы были в глазах многих – включая Эла Албриксона и Джорджа Покока – командой, которую трудно будет обойти в Берлине. В конце концов, гребля была истинно британским спортом, и британская олимпийская восьмивесельная команда 1936 года прибыла из старого почтенного клуба «Линдер». Гребцы и рулевой этого экипажа были лучшими из лучших в Британии, их тщательно выбирали из множества отменных спортсменов из Оксфорда и Кембриджа, где парни носили твидовые костюмы и галстуки на занятия, где они иногда надевали на тренировки шелковые аскотские шарфы, где должны были садиться в лодку исключительно в белых шортах, темных гольфах до колена и шейных платках, но тем не менее плавали британцы так, словно были рождены для этого.

Албриксон все не мог дождаться шанса рассмотреть их получше. Также не могли дождаться и австралийцы.

В середине дня первого августа Джо и остальная олимпийская команда США более двух часов стояли ровными рядами на широком зеленом луге Майфилд рядом с Олимпийским стадионом. Они ждали прибытия Адольфа Гитлера и начала, вероятно, самой зрелищной публичной церемонии, которую когда-либо видел мир – открытия одиннадцатой Олимпиады. Никода еще не проводилось мероприятия, подобного тому, которое было запланировано на этот день, но тогда, как Албион Росс написал в «Нью-Йорк таймс» за несколько дней до открытия, ни одни Игры не проводились «политическим режимом, который своим триумфом обязан новому пониманию возможностей пропаганды, гласности и пышности церемоний. Организация Олимпийских игр в прошлом была в руках любителей. В Берлине же работа была сделана профессионалами, самыми талантливыми, находчивыми и успешными профессионалами в истории».

С утра легкий дождик то накрапывал по соломенным шляпам парней, то переставал, но к середине дня облака начинали рассеиваться, и синие свитера, галстуки и белые фланелевые брюки американских спортсменов начали ярко выделяться на фоне остальных, так что они начинали чувствовать себя некомфортно. Высоко в небе дирижабль Гинденбург с висящим на нем Олимпийским флагом лениво описал над центром Берлина круг, потом развернулся и медленно стал приближаться к стадиону. Молодые немки, одетые в униформу, бродили среди рядов спортсменов, улыбались, передавали им печенье и прохладный апельсиновый лимонад, пытаясь держать спортсменов в хорошем расположении духа. Но американцы уже устали стоять и ждать.

Команды других стран еще более-менее обращали внимание на то, что происходит, и оставались на местах, но американцы уже стали слоняться без дела – заглядывали в дула орудий полевой артиллерии, которые были выстроены напротив них, изучали монолитные каменные скульптуры на входе в стадион или просто укладывались на влажную траву поля, натягивая соломенные шляпы на лицо, чтобы вздремнуть. Джо и остальные члены гребной команды побрели через ворота к арене под темнеющей колокольней, где натолкнулись на отделение гитлеровского военного почетного караула. Солдаты маршировали туда-сюда по мощеному тротуару с таким смаком, что гранитная пыль поднималась из-под их черных подбитых гвоздями ботинок. Даже лошади, как заметил Шорти Хант, маршировали с прямыми ногами.

На самом стадионе в это время друг на друга кричали Лени Рифеншталь и Йозеф Геббельс. Рифеншталь была здесь с 6 часов утра. Она носилась по стадиону все это время: поправляла все тридцать камер и шестьдесят операторов, устанавливала звуковое оборудование, поочередно ругаясь и слезно умоляя официальных лиц Международного олимпийского комитета позволить ей разместить микрофоны там, где она хотела, убирала стоявшие на ее пути международные съемочные бригады, непреклонно отыскивала лучшие позиции для съемки и резко требовала их ей освободить. Лучшей из этих позиций, на которую она установила камеру, была узкая полоска бетона за оградой платформы, где нацистские официальные лица будут восседать на церемонии открытия. На платформе должно было столпиться невероятное количество членов высших эшелонов партии, так что Рифеншталь посадила своих операторов за оградой, привязав их и камеру к железным перилам из соображений безопасности. Так снимать было очень неудобно, но такое размещение позволит Рифеншталь сделать то, к чему она всегда стремилась – поймать идеальный угол. В этом случае самой важной частью была съемка крупным планом Адольфа Гитлера, взирающего с высоты своего величия на толпы народа, приветствующие его.

Но к полудню Рифеншталь обнаружила, что офицеры-эсэсовцы отвязывают ее камеры и операторов от ограждений. В ярости она потребовала от них объяснений и получила ответ, что Геббельс приказал им убрать камеру и оператора. Рифеншталь накричала на офицеров и заявила, что сам Гитлер дал ей разрешение расположить там камеру. Эсэсовцы, захваченные врасплох, колебались. Рифеншталь взобралась на перила, привязала саму себя к камере и сказала, что останется там до тех пор, пока не начнутся Игры. Высокопоставленные гости начали прибывать, чтобы занять места на трибуне, и все смотрели на Рифеншталь, которая была, по ее собственным воспоминаниям, вся в слезах. Ее трясло от гнева, но женщина крепко вцепилась в край платформы.

Прибыл и сам Геббельс.

– Ты что, с ума сошла? – закричал он, когда увидел Рифеншталь. – Ты не можешь здесь оставаться. Ты нарушаешь всю картину церемонии. Сейчас же убирайся отсюда вместе со своей камерой!

Рифеншталь прошипела в ответ:

– Я попросила у фюрера разрешения уже давным-давно. И получила его.

– Почему ты не построила башню рядом с трибуной? – взревел Геббельс.

– Потому, что мне не разрешили! – взвилась на него Рифеншталь.

Теперь Геббельс был «раскален от ярости», как позже говорила Рифеншталь. Но она не собиралась сдаваться. Ничего, даже невероятно влиятельный министр пропаганды не встанет между ней и ее взглядом на этот фильм.

И тут на платформе появилась внушительная фигура Германа Геринга, который был одет в парадную белую военную форму. Увидев Геринга, Геббельс начал кричать на Рифеншталь еще громче. Но Геринг резко поднял руку, Геббельс внезапно замолчал. Геринг повернулся к Рифеншталь и спокойно сказал:

– Идем, деточка. Здесь хватит места даже для моего пуза.

Рифеншталь перелезла через перила, а камера осталась висеть на месте.

Геббельс кипел. Но битва с Рифеншталь – и что до бесконечности иронично, битва над общей целью, возвышением нацистских идеалов – продолжалась весь остаток Олимпийских игр и после них. Через несколько дней он сядет за стол и напишет в своем дневнике: «Я отчитал Рифеншталь, которая ведет себя невыносимо. Истеричка. Одним словом – женщина!»

В 15.18 Адольф Гитлер наконец покинул канцелярию в центре Берлина на своем лимузине «Мерседес». Он всю дорогу стоял прямо, правая рука его была поднята в нацистском приветствии. Десятки тысяч молодых людей из Гитлерюгенда, штурмовики и военный конвой выстроились вдоль дороги от Бранденбургских ворот через Тиргартен и дальше, на олимпийский стадион. Сотни тысяч простых немецких граждан столпились по всему пути. Некоторые свешивались из окон, размахивая флагами, некоторые стояли на улицах по двенадцать и более рядов, опять используя перископы, чтобы хоть на секунду увидеть Гитлера. Они вытягивали правые руки в нацистском приветствии, поднимали лица наверх, в экстазе кричали, и пульсирующая волна проходила по толпе, когда он подъезжал ближе: «Хайль! Хайль! Хайль!»

На Майфельде парни услышали отдаленный гул приветствующей толпы, который медленно распространялся и приближался, а потом кто-то закричал в громкоговоритель: «Он едет! Он едет!» Парни спокойно вернулись в нарушенный строй американской команды. В 3.30 официальные представители Международного олимпийского комитета в высоких шелковых цилиндрах и пиджаках с длинными подолами и золотыми аксельбантами вышли на Майфельд и встали в два ряда. В 3.50 Гитлер прибыл к колокольне. Он оглядел почетный караул, промаршировавший мимо него, и потом вышел на Майфельд. В течение нескольких секунд он казался зрителям маленькой фигуркой в униформе цвета хаки и высоких черных сапогах, которая одиноко стояла на обширном поле травы. Потом он прошел через ряды официальных лиц и направился к спортсменам, отделенным от них веревочной линией. Спортсмены в основном сохраняли строй, за исключением американцев, большая часть которых в тот момент бросились к веревкам, чтобы получше рассмотреть Гитлера. А парни из Вашингтона просто сидели на траве и просто помахали ему, когда он проходил мимо.

Ровно в 4 часа Гитлер вошел на стадион с восточного края. Огромный оркестр – Берлинская филармония, вместе с национальным оркестром и несколькими военными оркестрами поменьше – начал играть марш Хульдигунды, или «Марш присяги на верность». Увидев, что Гитлер вступил на марафонный трек, 110 000 человек на стадионе поднялись на ноги, выкинули правые руки в воздух и ритмично взревели: «Зиг Хайль! Зиг Хайль! Зиг Хайль!».

Окруженный нацистскими офицерами в серой форме, которые шли по бокам от него, и олимпийскими официальными лицами в шелковых шляпах сзади, Гитлер прошел свой путь вдоль глиняной беговой дорожки, и громогласное «Хайль!» пульсировало по всему стадиону. Пятилетняя девочка по имени Гадран Дием в голубом платье и с цветочным венком на голове шагнула вперед, сказала: «Хайль, майн фюрер!» – и подарила ему маленький аккуратный букет цветов. Гитлер улыбнулся ей, взял цветы и поднялся по ступенькам к широкой обзорной платформе, где он подошел к своему почетному месту и поприветствовал толпу, в то время как огромный оркестр под управлением Рихарда Штрауса начал играть «Песнь немцев», в рефрене которого звучало: «Германия, Германия превыше всего», за которой тут же последовал гимн Нацистской партии, «Песня Хорста Весселя».

Когда последние резкие ноты гимна затихли, наступил момент тишины. Потом на башне Майфельда начал звонить огромный колокол, сначала медленно и мягко, потом все громче и настойчивее. Одновременно с этим спортсмены начали торжественное шествие на стадион, и возглавляла процессию национальная команда Греции. Когда представители каждого из государств проходили мимо Гитлера, он опускал их флаг. Большинство спортсменов в ответ в какой-либо форме приветствовали его. Некоторые отдавали олимпийское приветствие, которое, к сожалению, очень напоминало нацистское – правая рука вытянута ладонью вниз, но держится с правой стороны, а не прямо спереди, как у нацистов. Некоторые исполняли прямую нацистскую версию. Многие команды, включая французов, предлагали довольно двусмысленные версии, нечто среднее. Были и такие, хоть и немного, кто вообще не приветствовал фюрера. В ответ на каждое из приветствий толпа отвечала аплодисментами – с энтузиазмом или без, в зависимости от того, насколько жест совпадал с нацистским приветствием.

На поле Майфельд американцам наконец удалось встать ровными колоннами. Они затянули галстуки, расправили юбки, поправили шляпки и начали шагать к туннелю, через который колонна спортсменов проходила на стадион. Маршировали они не очень-то хорошо, особенно если сравнивать с немцами. Но когда члены национальной команды Америки вошли в тоннель, слыша поток «Хайль» внутри стадиона, они откинули назад плечи, ускорили шаг и стали произвольно петь, выкрикивая:

Hail, hail, the gang’s all here

What the deuce do we care?

What the deuce do we care?

Hail, hail, we’re full of cheer

What the heck do we care…

Хайль-Хайль,

Вся команда в сборе,

Чего еще нам надо?

Чего еще хотим?

Хайль-Хайль,

Наступит счастье вскоре,

Ведь мы друг с другом рядом,

Смеемся и грустим…

Под предводительством Альфреда Джоушима, американского знаменосца, под звуки своих голосов они вышли из темноты тоннеля на огромный овал стадиона. Это был мир красок и звуков, который они не забудут до глубокой старости. Пока оркестр играл легкую, воздушную мелодию, американская команда в восемь рядов промаршировала на беговой трек. Поравнявшись с Гитлером, все спортсмены повернули голову вправо, спокойно посмотрели на него, стоящего на высокой платформе, сняли соломенные шляпы, прижали их к сердцам и прошли дальше, пока Джоушим дерзко держал американский флаг высоко наверху. В основном толпа вежливо, без энтузиазма аплодировала. Однако сквозь аплодисменты был слышен свист и топот ног, европейский способ выражения неодобрения.

Но эти звуки быстро утонули в реве толпы. Даже когда последние американцы все еще проходили мимо Гитлера, первые немецкие спортсмены, одетые в кипенно-белые льняные костюмы и спортивные белые фуражки, уже начали появляться из туннеля. Люди в толпе стали кричать и аплодировать. Почти все 110 000 зрителей опять вскочили на ноги и подняли правые руки в нацистском приветствии. Оркестр тут же поменял легкую маршевую мелодию, которую играл до этого, на еще одну высокопарную интерпретацию «Песни немцев». Толпа замерла на месте, тысячи рук вытянулись вперед, тысячи голосов вторили оркестру. Глаза Гитлера, стоявшего на помосте, блестели. Когда знаменосец Германии проносил свастику мимо него, он отдал приветствие и потом дотронулся до сердца правой рукой, и камера Рифеншталь запечатлела это все. Американцы неуклюже промаршировали по всему треку и вышли на центр стадиона под звуки «Песни немцев». Джордж Покок позже признается, что когда ребята услышали ноты немецкого гимна, то стали маршировать намеренно не в ритм с музыкой.

Когда спортсмены всех стран собрались рядами во внутреннем круге, Теодор Льюалд, председатель Олимпийского организационного комитета Германии, шагнул к стойке с микрофонами на помосте и произнес ужасно длинную речь. Пока он говорил, британский радиорепортер, ведущий репортаж события, пытался как-то занять свою аудиторию: «Мы услышим Герр Гитлера всего через минуту… Теперь я слышу аплодисменты. Я думаю, доктор Льюалд закончил. Нет, он снова продолжает». Голос Льюалда проносился эхом на фоне голоса ведущего, который, чтобы занять эфир, описывал парадную форму различных команд, платформу, на которой стоял оратор, дирижабль «Гинденбург», круживший в небе, словно вторая луна.

Наконец Льюалд замолчал. Гитлер, который все это время разговаривал с Лени Рифеншталь, шагнул к микрофону и объявил Игры открытыми одним коротким предложением. Британский ведущий, которого такой поворот событий застал врасплох, опять включился в передачу происходящего, вздохнув с облегчением: «Это был Герр Гитлер! Игры начались!»

В этот момент церемония достигла кульминации. Ряды трубачей на Марафонских воротах сыграли фанфары. Олимпийский флаг был поднят. Рихард Штраус дирижировал огромным оркестром, исполнявшим его Олимпийский гимн. Артиллерия за стадионом грохотала. Тысячи белых голубей, которых выпустили из клеток на поле, пронеслись белым вихрем через стадион. Еще раз прозвучали фанфары, и стройный молодой человек со светлыми волосами в белой одежде появился в восточных воротах стадиона с факелом в руках. Тишина повисла над стадионом, пока он грациозно бежал круг вдоль восточной трибуны, по дорожке из красной глины, а потом и наверх, по восточной трибуне, где он остановился и поднял факел над головой, а его силуэт четко вырисовывался на фоне неба. Потом, когда прозвонил олимпийский колокол, бегун обернулся, поднялся на носочки и дотронуля факелом до огромного бронзового котла на треноге. Пламя вырвалось вверх. Наконец солнце начало заходить за Олимпийский огонь, и многотысячный хор, одетый в белое, поднялся и стал петь «Аллилуйя» из «Мессии» Генделя. Зрители на трибунах также встали с мест и присоединились к хору. Музыка и голоса поднимались и плыли над стадионом, прорывались дальше, за его пределы, наполняя всю округу светом, любовью и радостью.

Потом спортсмены продолжили маршировать по стадиону, и почти все на поле и вне его чувствовали себя в различной мере потрясенными. Никто и никогда еще не был свидетелем торжества подобного масштаба. Международные журналисты поторопились к своим телетайпам и стали печатать истории, и к следующему утру газеты по всему миру опубликовали восторженные заголовки. Парни из Вашингтона тоже были поражены. «Это было самое впечатляющее зрелище, какое я когда-либо видел», – сказал Роджер Моррис. Джонни Уайт описал свои ощущения: «Оно пробуждало чувство величия». Именно ради этого мероприятие и создавалось – пробудить чувство величия. С этого момента начался процесс формирования мирового мнения о новой Германии. Нацисты вешали над государством знак: «Добро пожаловать в Третий рейх. Мы не такие, как о нас говорят».