Глава шестая

Я всегда хотел стать самым лучшим лодочным мастером в мире; и без лишней скромности я могу сказать, что достиг своей цели. Если бы мне пришлось продавать, например, детали от «Боинга», боюсь, я бы потерял стимул и стал богатым человеком, но при этом второсортным мастером. А я предпочитаю оставаться мастером высшего класса.

Джордж Йеоманс Покок

В январе Джо и Джойс вернулись в Сиэтл, где дождь все продолжал лить почти каждый день. Тренировки команды возобновились 8 января, и в тот же день Джо и семнадцать других парней в первой и второй лодках первокурсников узнали, что теперь им предстояло покинуть барки и впервые сесть в настоящие гоночные лодки – гладкие и красивые изделия из кедра, построенные Джорджем Пококом в своей мастерской, в глубинах вашингтонской лодочной станции.

Еще они узнали, что осеннее расписание, которое казалось суровой программой, было всего лишь разминочным по сравнению с тем, что Эл Албриксон и Том Боллз теперь для них готовили. Им сказали, что в течение следующих нескольких месяцев они в основном будут соревноваться друг с другом, с запасной командой и университетской командой. После этого они, может быть, будут соревноваться с университетом Британской Колумбии и несколькими другими командами северо-западного региона. Но настоящий сезон гребли был очень коротким, а ставки высокими: в середине апреля только одна команда первокурсников – та, которая в итоге станет первой лодкой – сможет посоревноваться с их главным соперником, Калифорнийским университетом, на ежегодной Тихоокеанской регате в Беркли, здесь, на озере Вашингтон. Только если им удастся победить, и только тогда они смогут претендовать на первенство на всем Западном побережье. Это, скорее всего, даст им шанс выступить против команды Академии морского флота и элитных восточных школ на национальном чемпионате первокурсников в Поукипси в июне. И все. Целый сезон – девять месяцев подготовки – всего лишь ради двух главных гонок.

Том Боллз

За все шесть лет работы тренером первокурсников Боллз никогда не тренировал команду, которая бы проиграла гонку Калифорнии, да и кому бы то ни было, на озере Вашингтон. Боллз не хотел, чтобы эта команда стала первой, не важно, насколько хорошей будет подготовка у первокурсников Калифорнии, – хотя все говорили, что они очень хороши. На самом деле Боллз знал, что парни Кая Эбрайта тренировались еще с августа, и друг с другом они начали соревноваться еще в конце октября, когда первокурсники Вашингтона еще только неуверенно сели в барки. Кроме того, Боллз заметил, что Эбрайт в последнее время очень старался нашуметь в прессе во всем регионе о том, как спокойно его первокурсники одержат победу над Вашингтоном в этом году. Боллз сказал своим ребятам, что с этого момента и до самого дня гонки они будут тренироваться по шесть дней в неделю в любую погоду.

Шел дождь, и они тренировались. Каждый вечер они гребли, несмотря на резкий ветер, жестокий град и редкий снег, до самого позднего вечера. Холодная дождевая вода текла по их спинам, образовывая лужи на дне лодки, и плескалась туда-сюда под их скользящими на полозках банками. Местный спортивный корреспондент, который наблюдал в тот месяц за их тренировками, отмечал, что «дождь все лил, лил и лил. А потом снова лил и снова лил». Другой прокомментировал, что они «могли перевернуть свою лодку вверх ногами и грести так, потому что разницы не было бы практически никакой – на поверхности озера было так же мокро, как и в нем самом». И все это время Боллз упорно следил за ними, гоняя их туда-сюда через озеро Вашингтон и вниз, через Монтлейк Кат, в озеро Юнион, где парни шли мимо мокрых черных остовов и бушпиртов старых деревянных шхун, с которых потоками лила вода. Взрезая сквозь волны и полосы дождя, стоя на открытом кокпите своего обшитого медью и красным деревом моторного баркаса, «Алумнуса», в ярком желтом дождевике, он выкрикивал им команды с помощью мегафона до тех пор, пока его голос не становился хриплым, а горло не начинало саднить.

И снова те парни, которые пережили такие холодные тренировки в октябре и ноябре, теперь клали свои весла на полки вечером, устало взбирались на холм и отказывались возвращаться обратно на станцию. Из четырех лодок скоро осталось три, а к концу месяца Боллзу едва удавалось укомплектовать третью. Все парни в лодке Джо еще держались, но то легкое чувство товарищества, дуновение которого они почувствовали, когда впервые вместе вышли на озеро Юнион в ноябре, быстро испарилось. Беспокойство, тревога и постоянные перепалки заменили тот оживленный оптимизм, ведь теперь Боллз снова тщательно исследовал каждого из них, пытаясь оценить, кого оставить в лодке, а кого понизить в звании.

Эл Албриксон работал со старшекурсниками так же упорно, пытаясь выбрать первый и второй составы на гонку против Калифорнии в апреле и против восточных школ в июне. Но по мере того, как сырой январь проходил и уступал место ветреному февралю, тренер был решительно недоволен тем, что видел, особенно своим первым составом. У Албриксона была привычка после каждой тренировки задерживаться в офисе и делать заметки в своем вахтенном журнале. Эти личные комментарии были часто гораздо более экспрессивны, чем те короткие замечания, которые могла позволить себе такая публичная личность, как Эл. Среди недовольных заметок о погоде он также сокрушался из-за нехватки стойкости и духа в старших парнях, когда они соревновались друг с другом. Все чаще он усеивал журнал язвительными комментариями: «это никуда не годится», «слишком много нытиков», «недостаточно огня», «им стоит желать победы сильнее».

Шестнадцатого февраля Албриксон наконец-то увидел то, что ему понравилось – хоть и не там, где искал раньше. Возвращаясь на лодочную станцию в тот вечер, первый университетский состав приблизился к первой лодке первокурсников Боллза, которые тоже возвращались с тренировки. Обе команды были за три километра от берега, и обе лодки в одно мгновение стали идти наперегонки. Сначала первокурсники шли вровень с университетской командой, продвигаясь вперед с одинаковой частотой гребков. Албриксон не был этому удивлен. Он знал, что Боллз очень много работает с первокурсниками. Но обе команды уже тренировались часами, и, наблюдая за этим заплывом, Албриксон ждал, что молодые, менее опытные гребцы сдадут позиции. Вместо этого метров за восемьсот от станции первокурсники внезапно начали толкать еще сильнее, увеличив темп и резко выскочив вперед на четверть корпуса. Это привлекло внимание Албриксона. И это привлекло внимание Харви Лава, рулевого университетской лодки, который тут же скомандовал своей команде увеличить частоту ударов веслами. Университетская команда выложилась за последние тридцать секунд, успев лишь догнать первокурсников вровень, когда те достигли пристани лодочной станции. Язвительное замечание Албриксона в журнале в этот вечер гласило: «Наконец-то хоть что-то продвинулось в университетской команде».

За тысячу сто километров к югу в Оклендском порту Эсчуари – в домашних водах Калифорнийского университета – Кай Эбрайт столкнулся с невероятно схожими проблемами. Только один человек из команды, которая в 1932 году выиграла золотую медаль, все еще выступал за Калифорнию, и его университетская лодка в лучшем случае была посредственной. Эбрайт никак не мог понять, что случилось. «Они высокого роста и очень сильные, но я не вижу в них волю к победе», – жаловался он газете «Сан-Франциско хроникл». Да плюс ко всему за последние недели его первокурсники начали обходить университетскую команду как по времени, так и в гонках друг против друга.

Во многих аспектах Кай Эбрайт был противоположностью Эла Албриксона. Албриксон, бывший загребной команды – один из лучших, которых знал Вашингтон, – был высоким, хорошо сложенным и очень привлекательным. Эбрайт, бывший рулевой, был маленьким, костлявым, вечно носил очки, у него были острые черты лица, очень длинный нос и срезанный подбородок. Албриксон одевался очень консервативно, обычно носил шляпу и фланелевый костюм-тройку; Эбрайт тоже носил фланелевые костюмы, но на голове при этом у него была старая клеенчатая зюйдвестка или широкополая шляпа, передний край которой он задирал, что придавало ему схожесть с напарником Джина Отри, комедиантом Смайли Бернеттом, или с более молодой версией напарника комедианта Хопалонга Кэссиди – Гэбби Хэйеса. Албриксон был неразговорчив настолько, что иногда его молчаливость была сродни грубости; Эбрайт был, наоборот, слишком экспрессивен, что иногда тоже походило на грубость. Один из его гребцов, Базз Шульт, вспоминал: «Он кричал, подгонял, высмеивал нас – делал все, что необходимо, чтобы мотивировать ребят». В гневе он постоянно оббивал своим мегафоном все борта своего тренерского катера, а однажды даже метнул его в гребца, который «поймал краба». Мегафон, не будучи сильно аэродинамичным, не попал в цель и улетел совсем в другую сторону, а именно на колени к рулевому, Дону Блессингу, который, разъяренный таким дерзким нападением на своего товарища, выпихнул мегафон коленкой за борт лодки. И пока тот погружался на дно, разъяренный Эбрайт взорвался:

– Блессинг! Черт тебя подери! Это был дорогущий мегафон. Зачем ты его утопил?

Несмотря на то что Кай Эбрайт был довольно трудным человеком, как и Эл Албриксон, он был выдающимся тренером – как и Албриксону, ему было суждено попасть на стены Зала Славы гребельного спорта – и он очень заботился о молодых людях, за которых нес ответственность. В тот вечер, когда Калифорния выиграла олимпийское золото в Амстердаме в 1928 году, переполненный эмоциями Эбрайт пришел к Блессингу, обнял его и сказал срывающимся голосом:

– Знаешь, Дон, хоть я и проклинал тебя много раз и постоянно выводил тебя из себя, ты – самый лучший рулевой, лучший ученик, который только у меня был, и я хочу, чтобы ты знал, как много это для меня значит.

Позже Блессинг сказал: «Это заставило меня расплакаться. Я имею в виду, он был для меня Богом». Это чувство испытывали все мальчишки, которых Эбрайт тренировал, и среди них были такие личности, как Роберт Макнамара, позже – министр обороны Соединенных Штатов, и звезда кино Грегори Пек, который в 1997 году пожертвовал двадцать пять тысяч долларов команде Калифорнии в память об Эбрайте.

Как и Албриксон, Эбрайт вырос в Сиэтле, поступил в Вашингтонский университет и начал там в 1915 году свою гребную карьеру в качестве рулевого. Как раз он был рулевым у вашингтонской команды, когда однажды ее с позором обошла на пятнадцать корпусов команда Калифорнии. После того как Эбрайт окончил университет, он все еще продолжал часто бывать в лодочной станции Вашингтона, неофициально наставляя студентов и тренеров и в целом оказывая разного рода помощь. В 1923 году, когда главный тренер Вашингтона, Эд Лидэр, ушел работать в Йель, Эбрайт был одной из кандидатур на его место, но Вашингтон решил в пользу Рассела Кэллоу по кличке Расти.

Вскоре после этого в Вашингтоне узнали, что тренер Калифорнии, Бен Уоллис, уезжал из Беркли и что университет рисковал остаться без гребной программы после многих лет довольно впечатляющих результатов. Стюарды гребли в Вашингтоне быстро отреагировали. У Калифорнии была команда еще с 1868 года, то есть самая первая программа гребли в стране. Стэнфорд вышел из этого спорта в 1920 году. Если Калифорния тоже уйдет, стюарды боялись, что у Вашингтона не будет нужды сохранять свою программу, не имея серьезных противников на Западном побережье. Но решение оказалось на расстоянии вытянутой руки: Калифорнии был нужен эффективный тренер, Эбрайт хотел тренировать, Вашингтону был нужен соперник, и в конце концов Кай Эбрайт стал главным тренером Калифорнийского университета в феврале 1924 года, с заданием заново построить гребную программу. Он выполнил задание, и это стало местью.

К 1927 году программа Калифорнии продвинулась настолько, что университет по праву мог соревноваться с Вашингтоном за первенство на Восточном побережье. Между университетами стало нарастать напряжение. С самого начала многие обитатели Вашингтонской лодочной станции чувствовали, что, согласившись работать в Калифорнии, Эбрайт предал университет, который его вырастил. Другие считали, что Эбрайт обиделся из-за того, что не получил должность в Вашингтоне, и это были его личные счеты. Калифорния продолжала совершенствоваться, при этом всплывали другие вопросы, появлялись новые обиды, и отношения между университетами стали, как позже прямо заявил Эбрайт, «жестокими и кровавыми».

Сложно было представить, но больше всего отношения были натянуты между двумя самыми обходительными на обеих лодочных станциях личностями. Еще с времен, когда Кай Эбрайт сам тренировался, он знал, как много Джордж Покок значит для Вашингтонской гребной программы. И по мере того как создавал свою, он все больше стал над этим задумываться.

Отчасти его возмущение касалось оборудования – у Кая появились некие подозрения. Практически каждый тренер в стране, а соответственно, и Эбрайт, к поздним 20-м годам стал закупать почти все снаряжение у Джорджа Покока, так как он вел независимый бизнес в своей мастерской в вашингтонском лодочном домике. Кедровые лодки и еловые весла Джорджа теперь по всей Америке считались непревзойденными в плане мастерства изготовления, долговечности и, что самое важное, скорости на воде. Это были произведения искусства, такие изящные и гладкие, что они, казалось, неслись к победе даже лежа на стеллаже. К середине 30-х годов восьмиместная лодка Джорджа Покока стоила столько же, сколько и новая модель «Кадиллака – Ласалль» от «Дженерал моторс». Но Эбрайт, поддавшись слухам, о которых упоминал еще его отец, стал подозревать, что Покок посылает ему второклассное или испорченное оборудование, чтобы помешать главному противнику Вашингтона. Он написал злобное письмо мастеру: «Мой друг слышал, как Вы говорили, что та лодка, на которой будет ходить Вашингтон, гораздо лучше той, которую Вы изготовили для Калифорнии в этом году». За следующие несколько месяцев целый ряд еще более резких обвинительных писем из Беркли поступило в почтовый ящик Джорджа Покока. Каждый раз британец вежливо и дипломатично отвечал, заявляя, что оборудование, которое он отправил Калифорнийскому университету, было абсолютно идентичным тому, которое он предоставлял Вашингтонскому или любому другому университету в списке его заказчиков: «Вы можете забрать снаряжение у Вашингтона, университет с удовольствием поменяется с Вами лодками, – писал он. – Выбросьте из своей головы и из голов Ваших ребят мысль, что они получают лодки от врага. Это абсолютно не так. Моя работа всегда лучшая, особенно если это касается улучшения соревновательности в гребном спорте». Но Эбрайт оставался подозрительным и продолжал нападки на Покока: «Это абсолютно естественно для моих ребят – чувствовать, что они получают снаряжение от врага. Это задевает их моральные принципы, и нам тяжело таким образом соревноваться на равных условиях».

Пытаясь договориться с Эбрайтом, Покок был в очень трудном положении. К 1931 году последствия Великой депрессии вылились в исчезновение многих команд по всей стране, а оставшиеся очень резко сократили покупку нового снаряжения. Как бы ни были хороши его лодки, Покок в итоге едва удерживался в бизнесе и вскоре стал отсылать письма тренерам по всей стране, умоляя дать ему заказ. Эбрайт, казалось, не упускал возможности отомстить за ту несправедливость, которую он вменял Джорджу. В письмах мастеру он угрожал, что начнет покупать оборудование у английских поставщиков, запрашивал понижение цены, настаивал на улучшении дизайна, если уж он все-таки соблаговолит заказать оснащение у него. Снова и снова Покок объяснял Каю, что он в отчаянном положении и не может снизить цену: «Никто из тренеров, заказывавших у меня лодки в этом году, даже не заикнулся об этом. Люди понимают, что они того стоят». Но Эбрайт только сильнее упрямился: «Вы не сможете долго держать цены на прежнем уровне, платить такие деньги скоро будет просто невозможно… Нет у Вас больше курицы, несущей золотые яйца».

Однако Эбрайт понимал, что ключом успеха программы Вашингтона было не качество или цена снаряжения Джорджа Покока; это были те уникальные советы, которые он давал гребцам из Вашингтона, а его парням – нет. Эбрайт прекрасно знал, что Покок обладает глубоким пониманием каждого аспекта спорта, отдельных элементов техники, а также психологии победителей и проигравших, и он считал, что Вашингтон не должен обладать исключительным правом на мудрость Джорджа. Когда два университета встречались на соревнованиях, его коробило от вида Британца, сидящего на корточках у пристани и разговаривавшего с командой Вашингтона, или плывущего в катере Албриксона, когда он наклонялся к тренеру и шептал что-то на ухо. Учитывая их географическое расположение, он внезапно стал требовать у Джорджа Покока: «Я повторяю: вам не следует выходить с командой на тренировку… вам следует плавать с нами и давать советы по гребле так же, как и Вашингтону».

Для Джорджа его честность, мастерство и, превыше всего, его честь были важнее жизни. Эти письма ранили его чувства. Не было ни единой причины, по которой он должен был Калифорнии что-то большее, чем просто качественное снаряжение, которое он продолжал им поставлять. Но было и еще кое-что. Когда Калифорния впервые сделала запрос в Вашингтон о новом главном тренере осенью 1923 года, университет предложил должность сначала Джорджу. Покок же считал, что принесет гораздо больше пользы гребному спорту, если будет и дальше строить лодки. И именно он впервые порекомендовал Кая Эбрайта в качестве тренера.

Тем не менее Покок пытался сгладить все недоразумения. Когда команды встречались на соревнованиях, он теперь начал подходить и разговаривать с парнями из Калифорнии. Он помогал им подготовить лодки к гонке. Он взял за правило разговаривать с тренерским составом Калифорнии, предлагая им свои подсказки и советы. Но нападки Эбрайта на Джорджа не прошли не замеченными в вашингтонской команде, и к 1934 году отношения между университетами были, мягко говоря, натянутыми.

К середине весны Том Боллз начал каждый день тренировать первокурсников, но казалось, что развитие пошло в обратную сторону. «Ощущение, что каждый день они плывут все медленнее и медленнее», – жаловался на них строгий и расстроенный Боллз.

Одна из самых больших сложностей гребли в том, что, если один член команды ошибется, от этого пострадает вся команда. Бейсбольная или баскетбольная команда может выиграть, даже если их звездный игрок выбыл из игры. Но требования в гребле таковы, что каждый мужчина – или женщина – в академической лодке очень сильно зависит от других членов команды, чтобы практически безошибочно осуществлять каждый толчок веслом. Движения всех гребцов настолько тесно связаны, так точно синхронизированы, что ошибка или одно неточное движение любого члена команды могут выбить не только всех остальных из темпа, нарушить баланс лодки, но и в целом перечеркнуть успех всей команды. Чаще всего это случается из-за невнимательности одного-единственного спортсмена.

Из-за этого, пока первокурсники Вашингтона старались вернуться в форму, они придумали мантру, которую нараспев выкрикивал во время тренировки их рулевой, Джордж Морри. Он кричал: «М-В-Л, М-В-Л, М-В-Л», снова и снова, в такт ударам весел о воду. Это была аббревиатура фразы «мысли в лодке». Это было напоминание, что с того момента, как гребец садится на свое место, и до того, как лодка пересечет финишную черту, спортсмен должен сосредотачивать свое внимание только на ней. Весь его мир должен сжаться до расстояния между бортами. Он должен всегда удерживать внимание на впереди сидящем гребце и голосе рулевого, который отдает команды. Ничто за пределами лодки – ни соперники, плывущие по соседней дорожке, ни ликование толпы зрителей, ни свидание прошлым вечером – не должно занимать мысли успешного гребца. Но казалось, что никакое «М-В-Л» у них не работает. Боллз решил, что ему придется повозиться с основами техники, механикой, которая позволяет судну плыть по воде – или не плыть.

В общем и целом, каждый гребец в восьмиместной лодке делает одно и то же – проталкивает весло через воду настолько плавно, насколько возможно, так сильно и часто, как требует этого рулевой. Но есть небольшая разница в том, что требуется от отдельных гребцов, в зависимости от того, какую позицию они занимают. Из-за того, что вся лодка направляется туда, куда указывает носовая часть, любая неровность или отклонение в гребке спортсмена на носовом, или баковом, сиденье имеет очень большое влияние на курс, скорость и стабильность лодки. Поэтому, кроме того, что баковый гребец должен быть таким же сильным, как и остальные, гораздо важнее то, что он или она должны быть технически более точны, должны уметь, гребок за гребком, выводить весло идеально, без малейших неточностей. То же самое касается, хоть и в меньшей степени, гребцов на втором и третьем сиденье. Четвертое, пятое и шестое сиденья часто зовутся «машинным отделением» команды, и те гребцы, которые их занимают, обычно самые крупные и сильные в лодке. Их техника тоже имеет значение, однако скорость лодки в большой степени зависит от мощности гребка этих ребят и от того, насколько эффективно они передают эту мощность воде с помощью весла. Спортсмен на седьмом сиденье – это нечто среднее. Он или она должны быть почти такими же сильными, как и гребцы «машинного отделения», но также должен быть особенно внимательным, постоянно контролировать и осознавать, что происходит в остальных частях лодки. Он или она должны быть в точном соответствии с ритмом и силой гребка, установленными гребцом на восьмом сиденье, загребным веслом, и должны как можно эффективнее передавать эту информацию назад, «машинному отделению». Загребное весло сидит, прямо спереди, лицом к лицу с рулевым, который управляет лодкой и сидит наоборот, повернутый к носу. Теоретически загребное весло всегда осуществляет гребки с той же частотой и силой, которую озвучивает рулевой, но на самом деле именно загребной это контролирует. Все остальные в лодке двигаются в унисон с ним. Когда все идет хорошо, вся лодка работает как отлично смазанная машина и каждый спортсмен служит незаменимым звеном в цепи, которая продвигает эту машину вперед, что немного похоже на велосипедную цепь.

Для того чтобы побороть наступивший у первокурсников кризис, Боллз должен был тщательно перебрать цепь и починить слабые звенья. И одним потенциально слабым звеном той весной был Джо Ранц. Боллз пробовал пересаживать Джо вперед и назад, на сиденья от третьего до седьмого, но ничего менялось. Проблема казалась технической. С самого начала тренировок первокурсников, с осени, Боллзу никак не удавалось добиться от Джо точности одного движения – он никак не мог повернуть весло так, чтобы лопасть была перпендикулярна поверхности воды перед погружением при загребе, в начале каждого удара. Если весло входило в воду под углом не ровно в девяносто градусов, то сила, затраченная на последующий гребок, будет использована не полностью, и за счет этого снизится эффективность продвижения всей лодки. Чтобы выполнить это движение, были нужны сильные запястья и хорошая координация мелкой моторики, и Джо, казалось, никак не мог с этим справиться. Кроме того, его гребок в целом отличался. Он толкал весло сильно, но всегда по-своему, и с любого ракурса его манера движения казалась очень неэффективной.

В ярости Боллз выгнал Джо из первой лодки в один прекрасный день, перед дальним заплывом на озеро Вашингтон. Лодка ощутимо замедлилась. Озадаченный, Боллз вернул Джо в лодку на обратном пути. Двигаясь по направлению к дому, перегруппированная первая лодка вместе с Джо побила вторую лодку с убедительным запасом. Боллз был в замешательстве. Может быть, проблема Ранца была не в запястьях, а в голове.

Для Джо этот незначительный инцидент стал внезапным напоминанием того, насколько шаткой была его позиция в команде и одновременно его место в университете. Через несколько дней, 20 марта, в «Пост-Интеллиженсер» появилась статья с заголовком: «Ранц получает место под номером 3». Джо вырезал статью, вклеил ее в альбом, который недавно начал вести, и написал рядом: «Неужели я по-настоящему в игре? Глянь, что пишет «Интеллиженсер». Но нельзя быть в этом полностью уверенным». Все, ради чего он так много работал, могло закончиться в любой момент.

Ухудшало положение дел то, что он продолжал чувствовать себя бедным родственником. Погода все еще оставалась прохладной, и ему приходилось носить свой потертый свитер на тренировки каждый день, и мальчишки все еще издевались над ним из-за этого.

Через некоторое время они нашли другую почву для насмешек над ним. Однажды вечером несколько мальчишек заметили, как он ужинает в закусочной. Джо положил себе в тарелку целую кучу еды – кусок мяса с картошкой и кукурузу со сливками. Он набросился на ужин с ножом и вилкой, быстро закидывая куски себе в рот. Как только он очистил свою тарелку, то повернулся к парню, сидящему рядом, попросил у него остатки мяса и быстро умял вторую порцию.

Из-за шума в столовой он не заметил, что кто-то подошел сзади. И не услышал смешков. Когда же в конце концов Джо остановился и поднял голову, то увидел ухмылку на лице парня, сидящего напротив него. Проследив за его взглядом, он обернулся и увидел, что шесть парней с лодочной станции стоят полукругом рядом с ним и с самодовольными ухмылками на лицах протягивают ему свои грязные тарелки. Джо остолбенел, пораженный и униженный, но потом он повернулся обратно, опустил голову и продолжил есть – закидывая еду в рот, как сено в сарай, методично работая челюстями. Его уши покраснели, но глаза были холодными, бросающими вызов. Он почти постоянно был голоден и не собирался отказываться от хорошей еды только из-за кучки дебилов в модных свитерах. Он вырыл слишком много канав, вырубил слишком много тополей, слишком долго бродил по холодным влажным лесам в поисках ягод и грибов.

К концу марта кризис, казалось, миновал. Показатели времени у первокурсников снова начали улучшаться, и Боллз наконец смог сконцентрироваться на правильной рассадке ребят. Второго апреля, когда Джо все еще сидел на третьем месте, Боллз засек их время. В тот вечер Джо пришел домой и написал в своем альбоме: «Две мили: 10.36. Нужно ускориться всего на восемь секунд, чтобы стать самой быстрой в мире командой первокурсников!»

Весь остаток недели было слишком ветрено для гребли, но шестого апреля погода наладилась, и Албриксон решил поставить основной, запасной составы университетской команды и команду первокурсников друг против друга на озере Вашингтон. Это было идеальной возможностью испытать все три команды на воде и посмотреть, повлияет ли на их результаты перерыв в тренировках из-за ветра.

Для справедливости, Албриксон на старте поставил лодку второго состава, который до сих пор не был очень уж многообещающим, на три корпуса вперед от двух других. Он сказал команде первокурсников плыть так, чтобы закончить гонку на отметке в три километра, стандартную дистанцию для первокурсников. Это позволит тренерам получить окончательные и точные данные об их времени прохождения дистанции в условиях гонки перед противостоянием с Калифорнией. Первый состав и второй должны были продолжить гонку до отметки в пять километров.

Албриксон выровнял лодки и скомандовал в мегафон: «Внимание… Марш!» Харви Лав, рулевой основного состава, в это время разговаривал и пропустил сигнал. Первокурсники тут же вырвались на полкорпуса вперед от основной команды. Все три лодки взяли очень высокий темп гребков, и первые полтора километра все выдерживали этот темп и позиции друг относительно друга: второй состав на три корпуса впереди, на своей базовой позиции, первокурсники – вторые, нос лодки основной университетской команды – на половину корпуса позади, вровень с сиденьем номер пять лодки первокурсников. Потом, потихоньку, нос университетской лодки отодвинулся на уровень шестого сиденья, потом седьмого, загребного и, наконец, рулевого. На отметке в два километра первокурсники вырвались еще вперед, увеличивая дистанцию между своей кормой и носом лодки первого состава, и начинали догонять второй состав, идущий впереди. Рулевой еще не увеличивал частоту гребка, а в этот момент им оставалось всего четыреста метров. Он видел, что обе лодки на позициях, которые его устраивали, и чувствовал, что у его команды еще достаточно сил, и Джордж Морри крикнул первокурсникам увеличить частоту на пару гребков, так что они быстро проскользили мимо лодки второго состава, занимая лидерскую позицию. На отметке в три километра Морри выкрикнул: «Стой!» – и теперь, впереди на два корпуса, первокурсники плавно останавливались, а их весла скользили над водой. Когда две другие лодки понеслись мимо них, первокурсники издали радостный клич и подняли кулаки в воздух.

Боллз посмотрел на свой секундомер, увидел время первокурсников и проверил его еще раз. Он знал, что их движения становятся все более четкими, лодка увеличивает скорость, но теперь он знал, хотя еще и не понимал, как выразить это словами, что в его лодке было кое-что исключительное. Однако он не знал, было ли у Калифорнии что-то еще более исключительное, о чем постоянно намекал прессе Кай Эбрайт. Он узнает это уже через неделю, тринадцатого апреля. Тем временем Боллз решил держать то, что увидел на секундомере, при себе.

Есть определенные законы физики, по которым живут и работают все тренеры по гребле. Скорость академической лодки определяется в основном двумя факторами: силой, произведенной суммой гребков всех весел, и частотой гребка, то есть количеством ударов весел, которое производит команда в минуту. Так что если две лодки везут один и тот же вес и у них одна и та же частота гребка, та команда, которая прикладывает больше силы на гребок, будет впереди. Если же у этих команд одинаковая сила гребка, но у одной выше темп, то она будет впереди. Лодка, у которой высокая частота гребка и сами гребки очень мощные, превзойдет ту, которая не будет соответствовать обоим показателям. Но, конечно, гребцы тоже люди, и ни одна команда не может соединить одновременно оба показателя – мощный гребок и очень высокую частоту. И к тому же немаловажно, что чем выше ритм, тем сложнее синхронизировать все индивидуальные моменты спортсменов. Поэтому каждая гонка – это игра на баланс, серия очень аккуратных и взвешенных решений применения силы с одной стороны и частоты гребков – с другой. Возможно, никому никогда не удастся достичь оптимального баланса, но то, что в тот день видел Боллз – команда шла настолько сбалансированно при высоком и постоянном темпе и довольно большой силе гребков, – давало ему все основания полагать, что когда-нибудь его первокурсники с этим справятся.

И дело было не только в их физическом мастерстве. Ему нравился характер членов этой команды. Те парни, которые прошли все испытания, были оптимистично настроены – и этот настрой во многом символизировал их западные корни. Они были уникальными личностями, в основном выросшими в поселениях дровосеков, на молочных фермах, в шахтерских городках, на рыболовных шхунах или верфях. Они выглядели, двигались и говорили так, будто большую часть жизни провели на природе. Они простодушно и легко улыбались, несмотря на тяжелые времена и стесненные обстоятельства жизни. Они с радостью протягивали незнакомцам мозолистые руки для рукопожатия. Они смотрели прямо в глаза собеседнику, но не вызывающе, а открыто и по-доброму. Они весело, без злости, подтрунивали друг над другом. Они смотрели на преграды и видели возможности. И все это, Боллз понимал, давало команде дополнительный потенциал, эта команда имела шансы соревноваться на Востоке.

Тем же вечером на Южной тихоокеанской железнодорожной станции в Окленде Кай Эбрайт загрузил свою команду и их лодки на борт парохода «Каскада» и направился на север, в Сиэтл.

Эбрайт знал, что на северо-востоке ветрено, и выражал свои опасения в прессе по всему побережью залива по поводу того, что его мальчикам не хватает опыта гребли на бурной воде. Он был слишком хорошо знаком с капризами озера Вашингтон еще с той поры, когда сам был рулевым, а вот погода в Окленд Эсчуари была, к несчастью, почти всегда тихая и безветренная. И поэтому, как только подул ветер после того, как его команда прибыла в Сиэтл, Эбрайт решил не терять времени. Десятого апреля он выгнал все три свои команды на волнующиеся воды озера, чтобы посмотреть, на что они способны при такой погоде. Как оказалось, они способны на многое, особенно первокурсники. Калифорнийские новички мягко скользили над водой, выводили свои весла из волн легко и точно между гребками и четко опускали их на загребе, в начале следующего удара. Они провели серию пробных заплывов на время, и Эбрайт решил опубликовать показатели в прессе. Итоги тренировок подтвердили то, на что уже давно намекали Эбрайт и его тренер первокурсников – Расс Наглер, еще один бывший рулевой Вашингтона: их первокурсники этого года, по всей видимости, лучшие из всех, которых они когда-либо тренировали, даже лучше тех, кто в 1932 году выиграл олимпийское золото.

После того как журналист «Сан-Франциско хроникл» шестого апреля расспросил тренера Калифорнии, что он думает о перспективах команды первокурсников, он заявил в своей статье с удивительной прямотой: «Эбрайт принялся за дело с четким взглядом и ясным пониманием дела и совершил прорыв. Наша лодка первокурсников всыплет этим зеленым «Хаски» по первое число».

Том Боллз и Эл Албриксон читали это мнение и теперь смотрели с берега, как Калифорния тренируется с показной самоуверенностью. Они в тот же день устроили своим ребятам тренировку на озере, и под пристальным взглядом Эбрайта и прессы первокурсники через пару километров пути вернулись назад, а их лодка была наполовину наполнена водой из-за слишком тяжелых гребков. Боллз с угрюмым видом вернулся на пристань и с несвойственной для него решительностью относительно спортивных корреспондентов собрал их всех на лодочной станции и выдал краткое и холодное заключение о первокурсниках: «Кажется, нам придется грести на второй позиции».

Этот трюк был частью игры. Было несложно оснастить лодку так, чтобы весла были чуть ближе к воде, чем нужно, и несложно спокойно работать веслами, при этом выглядя уставшими. Когда цитата Боллза появилась в газете на следующий день, Джо вырезал ее, прикрепил в альбом и написал сбоку: «Тренер сказал, что у ребят Калифорнии короны на головах расти начали. Он специально дает в прессу пессимистичные отчеты, чтобы они и дальше продолжали расти. Так будет проще вывести их из гонки».

День соревнований, пятница, тринадцатое апреля, был одним из тех редких в Сиэтле ясных дней, когда легкие ватные облака проплывали по светлому голубому небу, а дневная температура достигла двадцати четырех градусов.

В одиннадцать часов паром «Колман Док», нанятый специально для студентов в Сиэтле, направлялся через шлюзы в Баллард, в озеро Вашингтон. Днем он прибыл к университетской океанографической пристани, где Джойс Симдарс вместе с еще тысячей четырестами громкими студентами, одетыми в пурпурно-золотые цвета, садились на паром в сопровождении ревущих медных труб и стучащих барабанов университетского оркестра, играющего боевые песни. Когда паром отошел от пристани, оркестр переключился на джазовые мелодии, студенты высыпали на верхнюю палубу и начали танцевать.

Джойс обосновалась на лавочке на передней части палубы, потягивая кофе на солнышке, пристально глядя вперед, чтобы не пропустить, как Джо будет участвовать в соревнованиях, и после этого увидеться с ним, несмотря на результат гонки. Однако она не могла справиться с волнением. Она знала, как сильно Джо хочет победить, и понимала, что многое для них зависит от этого. Чтобы поддержать его, она взяла столь редкий выходной у судьи в Лаурелхерсте. Она ненавидела эту работу еще сильнее, чем ожидала раньше. Она выполняла те домашние заботы, которые всегда ее тяготили. Она должна была носить нелепую форму и ходить по дому тихо, как мышка, чтобы не мешать судье предаваться бесконечным и священным размышлениям. Из-за ненавистной работы, корпения над учебниками и необыкновенно долгой и дождливой зимы она стала выглядеть изнуренной и бледной, иногда удрученной, так что теперь Джойс наслаждалась свежим воздухом и ярким весенним солнышком на пароме.

Паром плавно обогнул Лаурелхерст и направился на север, а потом повернул к западному побережью озера. Люди на частных пристанях, палубах кораблей и покрытых травой склонах по всему берегу расстелили покрывала, открыли холодное пиво и кока-колу, вытащили ланчи из корзинок для пикника, открыли пакеты с орешками и настроили бинокли. Здесь и там на тонких полосках пляжа молодые люди без футболок бегали туда-сюда за футбольным мячом. Молодые девушки в скромных слитных купальниках с оборками плескались в воде или отдыхали, растянувшись на теплом песочке.

На северной стороне озера сотни прогулочных яхт собирались на одном участке. Гладкие белые парусники, полированные судна из красного дерева, горделивые яхты, окантованные бронзой и тиковым деревом, скромные ялы и шлюпки – все подходили сюда и бросали якоря, формируя огромный полукруг судов недалеко от пляжа Шеридан-Бич, прямо рядом с баркой, на которой финишная линия гонок была отмечена большой черной стрелкой, указывающей на воду. Шлюпка береговой охраны патрулировала гоночные дорожки, ее команда включала сирены и отдавала приказы по мегафону, освобождая гоночную дистанцию от маленьких суденышек.

Джойс поднялась со скамьи и заняла место рядом у борта, пробравшись через толпу студентов. Она была, точнее решила, что будет оставаться спокойной, что бы ни произошло.

За несколько миль к югу еще две тысячи болельщиков, одетых в пурпур и золото, садились на обзорную электричку на Северной тихоокеанской университетской железнодорожной станции. Более семи сотен человек отдали по два доллара, чтобы сидеть в девяти специальных открытых смотровых вагонах. Остальные заплатили по полтора доллара за обычные места на диванчиках. По мере того как гонки будут проходить, поезд проедет на север по западному побережью озера Вашингтон, параллельно направлению пути гоночных маршрутов, от самого Сэнд Пойнт до финишной линии на Шеридан-Бич, и потом вернется на линию старта перед следующей гонкой. Все, почти восемьдесят тысяч жителей Сиэтла – а это гораздо больше, чем мог вместить вашингтонский футбольный стадион, – встали пораньше в свой выходной и пришли посмотреть гонки. Дальше на юг, в районе залива, внимание публики было сосредоточено в тот день на поимке беглеца, Джона Диллинджера, которого, как утверждалось, кто-то видел в кафе «Сан-Хосе» днем ранее. Но незадолго до трех часов дня тысячи болельщиков по всему заливу переключили свои радио с новостных каналов, чтобы послушать трансляцию гонки в Сиэтле по радиостанции «Коламбия Бродкастинг Систем».

Команды первокурсников Вашингтонского и Калифорнийского университетов быстро приближались к стартовой линии на Сэнд Пойнт. Их гонка будет проходить первой, дистанцией в три километра, потом через час будут соревноваться второй и основной составы команд, каждый заплыв по пять километров. Джо Ранц сидел на месте номер три вашингтонской лодки; Роджер Моррис – на седьмом месте. Оба сильно волновались, как и остальные парни. Несмотря на то что на берегу было жарко, на середине озера понемногу поднимался резкий северный бриз, и они будут плыть по направлению к полосе ветра. Это замедлит их движение и, вероятно, ухудшит стиль гребли. Но сегодня все они представали перед фактом: несколько минут чрезвычайного напряжения сил покажут, чего стоили пять с половиной месяцев тяжелых тренировок. За эти несколько минут каждый из них совершит более трехсот гребков. В лодке восемь гребцов, и это значит, что весла войдут в воду и выйдут из нее более двух с половиной тысяч раз. И если всего один спортсмен ошибется всего в одном из этих ударов – если хотя бы один поймает краба, – гонка тогда, по сути, закончится, и ни у одного из них не будет шанса поехать в Нью-Йорк в июне, чтобы выступить на соревнованиях с лучшими командами Востока на национальном чемпионате. Джо изучал толпу, собравшуюся на береговой линии. Он думал, волновалась ли Джойс хоть наполовину так сильно, как волновался он.

В три часа дня легким толчком весел первокурсники поставили свою лодку параллельно лодке Калифорнии, постарались, насколько возможно, сосредоточить свое внимание только на своем судне и стали ждать стартового сигнала. Том Боллз подплыл на тренерском катере и встал позади своей команды. Сегодня на нем была необычайно потрепанная шляпа – с поникшими полями и усеянной дырками верхушкой. Он купил ее у кого-то, уже поношенную, в 1930 году, решил, что это его счастливая шляпа, и надевал теперь на каждую гонку.

Оркестр на пароме замолк. Студенты перестали танцевать и столпились у бортов, сам паром тихонько накренился в сторону гоночных дорожек. Машинист обзорной электрички положил руку на ходовой рычаг. Многотысячная толпа по всей береговой линии подняла бинокли к глазам. Судья выкрикнул:

– Приготовились! – Парни вашингтонской команды проскользили на сиденьях вперед, погрузили белые лопасти в воду и склонились над веслами, глядя прямо перед собой. Джордж Морри, вашингтонский рулевой, на секунду поднял правую руку и тут же опустил, подавая сигнал, что его лодка готова. Гровер Кларк, калифорнийский рулевой, зажав в зубах свисток, сделал то же самое. Судья выкрикнул:

– Марш!

Калифорния взяла резкий старт, молотя по воде с бешеной частотой тридцать восемь ударов в минуту. Серебристый нос лодки тут же выдался на четверть длины лодки вперед. Выиграв преимущество, калифорнийцы немного снизили скорость, до более спокойного темпа в тридцать два удара, и Гровер Кларк начал дуть в свисток под счет гребка. Вашингтон шел с частотой тридцать гребков, но сохранял свою позицию на четверть корпуса позади. Две лодки всколыхнули воды озера почти на полкилометра вокруг и шли дальше в такой же позиции, весла Вашингтона сверкают в солнечных лучах белым, Калифорнии – всеми оттенками голубого. Джо Ранц на третьей позиции сейчас шел параллельно шестому или даже седьмому сиденью лодки соперника; Роджер Моррис на седьмой позиции был параллельно открытой воде. Все парни теперь полностью сосредоточились на лодке. Повернутые к корме, гребцы видели только движущиеся спины впереди сидящих парней. Они не имели ни малейшего понятия, насколько далеко вперед Калифорния вышла благодаря стартовому рывку. Джордж Морри, который сидел наоборот, знал это точно. Он видел спину Кларка Гровера перед собой, но продолжал держать Вашингтон на устойчивом темпе в тридцать гребков в минуту.

Когда они прошли отметку в полкилометра, лодки стали выравниваться. Вашингтон стал методично, понемногу, сиденье за сиденьем, опережать Калифорнию, при этом ребята все еще гребли с удивительно низкой частотой в тридцать ударов в минуту. К отметке в полтора километра Вашингтон вырвался более чем на корпус вперед. По мере того как лодка калифорнийской команды появлялась в пределах видимости вашингтонских парней, их уверенность в себе все увеличивалась. Боль, которая терзала их руки, ноги и грудь, не уменьшилась, но отодвинулась в их мыслях на задний план, вытесненная чувством гордости и непобедимости.

В лодке Калифорнии Гровер Кларк вытащил свисток изо рта и крикнул: «Идем на большую десятку» – стандартный призыв сделать десять огромных гребков, таких сильных и мощных, какие только мог сделать каждый из парней. Весла калифорнийцев прогнулись, как луки с натянутой струной, и на протяжении этих десяти ударов веслами парням из Калифорнии удалось сохранять свою позицию. Но Вашингтон оставался далеко впереди, и их преимущество, которое теперь составляло почти два корпуса, практически не уменьшилось. На отметке в два километра Кларк опять скомандовал выполнить «большую десятку», но к этому моменту парни Калифорнии уже выдохлись, их силы были на исходе, а вот у ребят из Вашингтона – нет. В начале последнего километра лодки зашли на часть трассы, скрытую холмами на северной оконечности озера, и встречный ветер стих. Стали слышны радостные возгласы от полукруга лодок впереди них, с пляжей, с обзорной электрички, которая ехала вдоль берега, и громче всего с парома, набитого студентами. Лодка Калифорнии еще пыталась их догнать, свисток Гровера теперь визжал, как взбесившийся локомотив. Хотя они уже приближались к линии и уже вышли вперед на четыре корпуса, Джордж Морри наконец скомандовал грести быстрее. Парни из Вашингтона увеличили темп до тридцати двух ударов, потом до тридцати шести, – просто потому, что могли это сделать. Вашингтон пересек финишную черту на четыре с половиной корпуса впереди Калифорнии и почти на двадцать секунд раньше установленного гоночного рекорда первокурсников, даже несмотря на встречный ветер.

Пронзительные гудки и радостные крики поднялись на всех берегах озера Вашингтон. Первокурсники Вашингтонского университета обошли Калифорнию и выиграли традиционные трофеи команд-победителей по всему миру – форменные футболки команды своих побежденных соперников. Они пожали руки грустным калифорнийским парням с голыми спинами и потом уплыли с гоночных линий, чтобы убрать лодку. Радостный Том Боллз посадил их в свой «Алумнус» и перевез на студенческий паром.

Джо, сжимая в руках футболку Калифорнийского университета, резво поднялся по ступеням на верхнюю палубу в поисках Джойс. Она была ростом всего метр шестьдесят, и ее сложно было найти в толпе, которая ринулась поздравлять мальчишек. Однако Джойс его видела. Она проложила себе дорогу через массу стиснутых друг с другом тел, просачиваясь через малюсенькие щели, прижимая локоть тут, аккуратно оттолкнув ногу там, до тех пор, пока не оказалась перед Джо, который тут же подался вперед, заключил ее в свои крепкие потные объятия и приподнял над землей.

Толпа студентов провела команду в камбуз и усадила их за стол, на котором возвышались горы мороженого, – столько, сколько они могли съесть, в благодарность от Студенческой ассоциации Вашингтонского университета. Джо накинулся на еду, как всегда, когда перед ним была бесплатная еда – да любая, если уж на то пошло. Когда он наконец наелся, то взял Джойс за руку и вытянул ее за собой обратно на палубу, где снова оркестр громко играл быстрые танцевальные мелодии. Джо, босой и загорелый, в форменной футболке и шортах, взял Джойс, стройную и тоненькую, одетую в белое летнее платье с оборками, и стал кружить под своей длинной рукой. Они беспечно танцевали вдвоем на палубе, раскачиваясь, улыбаясь, смеясь, еще легкомысленно и просто, под голубым небом Сиэтла.

В тот же день в шикарном районе Берлина, в доме, расположенном рядом с Министерством народного просвещения и пропаганды, у Йозефа и Магды Геббельс появилась на свет еще одна дочь – маленькая темноволосая девочка, которую они назвали Хильдегард. Они звали ее Хильда, но вскоре отец стал называть ее своей «маленькой мышкой». Она была второй из шести детей, которые появятся у Геббельсов и которых Магда Геббельс через одиннадцать лет прикажет убить, отравить цианистым калием.

Для рейхсминистра Геббельса жизнь этой весной текла размеренно. Старый Олимпийский стадион снесли, и Вернер Марх нарисовал великолепные планы огромного комплекса, который заменит его на Играх 1936 года – планы, которые соответствовали амбициям Гитлера и пропагандистским целям Геббельса. «Рейхспортфилд», Олимпийский стадион, раскинется на территории более чем в 325 акров.

В преддверии Игр, еще в январе и феврале, Геббельс сформировал организационный комитет в Министерстве пропаганды. Он, в свою очередь, включал в себя комитеты прессы, радио, кино, транспорта, народного искусства и финансов, и у каждого были свои обязанности и цели по извлечению максимальной пропагандистской ценности из Игр. Ни одной возможности не должно быть упущено, ничего не должно приниматься как должное. Все аспекты, начиная с того, как будут обращаться с зарубежными журналистами, и заканчивая тем, как город будет украшен – были объектом тщательного планирования. На одной из встреч комитета один из министров Геббельса предложил абсолютно новую идею – как часть образа, созданного, чтобы подчеркнуть, что Третий рейх уходил корнями в Древнюю Грецию – факел для переноса огня от Олимпии в Греции до самого Берлина.

Тем временем работа Геббельса по ослаблению еврейского или любого другого «нежелательного» влияния на культурную жизнь Германии неумолимо продолжалась. Еще со времен великих костров 10 мая 1933 года, когда студенты берлинских университетов, подстрекаемые самим Геббельсом, сожгли около двадцати тысяч книг – книг, авторами большинства которых были Альберт Эйнштейн, Эрих Мария Ремарк, Томас Манн, Джек Лондон, Г.Д. Уэллс и Хелен Келлер, – он был непреклонен в стремлении «очистить» искусство, музыку, театр, литературу, радио, образование, спорт и кинематограф Германии. Еврейские актеры, писатели, музыканты, учителя, чиновники, адвокаты и доктора – всех их убрали с должностей и лишили средств к существованию либо введением новых законов, либо путем применения террора руками нацистских солдат в коричневой форме, штурмовых отрядов, или сокращенно СА.

Кинематограф Германии стал одним из главных интересов Геббельса. Он был заинтригован потенциалом пропаганды в кинематографических фильмах и безжалостно подавлял любые идеи, картины или темы, которые не соответствовали усиливавшейся нацистской идеологии. Чтобы убедиться в поддержании фильмами немецких идеалов, отделение кинематографии Министерства пропаганды теперь напрямую отслеживало планирование и производство всех новых немецких картин. Геббельс сам – ведь он сам раньше писал и романы, хоть и неудачно, – просматривал сценарии практически всех кинолент, используя зеленый карандаш, чтобы вычеркивать или переписывать проблемные строки или сцены.

Кроме огромных возможностей активной пропаганды ценностей в фильмах, Геббельс был очарован еще и блеском индустрии кино и особенно очарованием немецких звезд, которые зажгли экраны берлинских кинотеатров. Из-за того, что все немецкие актеры, актрисы, продюсеры и режиссеры своими карьерами были обязаны ему и зависели от него, они стали толпиться вокруг него, подлизываться и искать его благосклонности.

Предыдущим летом, в июне, Гитлер наградил Геббельса роскошной резиденцией на недавно переименованной улице Герман-Геринг-Штрассе, всего в квартале к югу от Бранденбургских ворот. Геббельс быстро сделал ремонт и расширил дом – столетнее здание, бывший дворец маршалов Прусского двора, – чтобы сделать его еще величественнее, чем он был раньше. Он надстроил второй этаж, установил личный кинотеатр, построил отапливаемые оранжереи и заложил роскошные сады. При практически безграничном бюджете Магда Геббельс обставила шикарной мебелью и богато украсила дом – стены были покрыты коврами-гобеленами и картинами, позаимствованными из немецких музеев, на полах расстелены роскошные ковры, и даже установлен комод, который раньше принадлежал Фридриху Великому. Улучшенный по стандартам Геббельса дом теперь служил местом проведения как спокойных вечеров в тесном семейном кругу, так и больших званых обедов и ужинов для нацистской элиты и тех, кто грелся в их лучах.

Среди людей, стремившихся попасть в дом номер 20 по улице Герман-Геринг-Штрассе, некоторые отдельные молодые и подающие надежды актрисы были особенно интересны Геббельсу. Многие из них скоро обнаружили, что, потакая его эротическим желаниям, при этом не обращая внимание на его карликовый рост и физические недостатки, они могут построить отличную карьеру. Однако некоторых он привечал за выдающиеся способности на экране, а также ради чувства безграничности своей власти, которое особенно ярко он ощущал от тесного общения с ними.

В частности, одна девушка, появлявшаяся в доме Геббельса той весной и принадлежавшая ко второй категории, была невероятно близким другом Адольфа Гитлера и обладала властью, с которой стоило считаться. Ни одна другая женщина в Германии в то время не повлияла настолько, насколько она, на формирование националистического движения.

Лени Рифеншталь была красива и умна. Она знала, чего хочет, и понимала, как этого добиться. И больше всего она хотела быть в центре событий, на переднем плане, купаться в аплодисментах.

С самых ранних лет она показывала железную волю и невероятное желание стать успешной. Когда в семнадцать лет Рифеншталь решила танцевать, то проигнорировала общепринятое мнение, что все танцоры должны тренироваться с малых лет. К двадцати годам она профессионально выступала перед битком набитыми театрами по всей Германии, несмотря на яростную критику. Когда из-за травмы ее карьера танцовщицы закончилась, она обратила свои устремления на актерское мастерство. Лени быстро пробилась на главную роль и в одно мгновение стала звездой после первого же ее фильма, «Священная гора» (Der Heilige Berg). Что было характерно для Рифеншталь, несмотря на то что она уже сыграла в ряде успешных фильмов, ее амбиции все продолжали расти. Все меньше желая уступать кому-либо контроль над своим творческим видением, в 1931 году она основала свою собственную киностудию и начала – очень рано для женщины, особенно в 30-х годах ХХ века – писать, продюсировать, режиссировать, издавать и сниматься в своих собственных фильмах.

«Голубой свет» (Das blaue Licht), выпущенный в 1932 году, был не похож ни на что, вышедшее ранее. Это была мистическая сказка, она идеализировала и превозносила простую жизнь немецких фермеров, которые жили в гармонии с природой на родной земле Германии. Она порицала порочность современного индустриального мира. И, как следствие, она также осуждала интеллигенцию. Фильм быстро вызвал международное одобрение, и многие недели шел в кинотеатрах Лондона и Парижа.

В Германии фильм приняли более равнодушно, но Адольф Гитлер пришел в восторг от «Голубого света», видя в нем визуальный и творческий образ самой «крови и земли», идеологии, на которой основывалась вся нацистская система – мысли, что сила нации лежит в ее земле и предках. Гитлер знал о Рифеншталь уже давно, но теперь он стал ей другом. В 1933 году по его личной просьбе она сняла и смонтировала часовой пропагандистский фильм «Победа веры», о съезде Национал-социалистической рабочей партии Германии в Нюрнберге в том же году. Лени сделала фильм за короткий срок, у нее возникли некоторые технические трудности, и она не была удовлетворена результатом, но тем не менее Гитлер был восхищен ее работой. Теперь он надеялся, что осенью она создаст более амбициозный фильм о съезде в Нюрнберге 1934 года.

По мере того как ее звезда все ярче разгоралась на небосводе нацистской элиты, Рифеншталь и Геббельс часто конфликтовали. Геббельса волновало то, насколько большое влияние она имела на Гитлера, и ему не нравился иммунитет, который это влияние давало, к его собственному авторитету. И все же, надо отдать ей должное, он был также увлечен Рифеншталь и преследовал ее в романтическом и сексуальном плане. В то время эта такая неподходящая друг другу пара играла огромную роль в определении того, как весь мир будет смотреть на Олимпийские игры 1936 года в Берлине и, как следствие, на саму природу нового нацистского государства.

Но пока что она была просто одним из водоворота милых личиков, которые приходили и уходили из величественного дома Йозефа и Магды. Хозяева приветствовали их, открывая бутылки шампанского, они пили друг за друга, за свою молодость и красоту, танцевали допоздна, пели, смотрели фильмы и говорили о расовой чистоте, пока маленькая Хильда Геббельс спала у себя в люльке в темной комнате наверху.