20

20

Мальчишка, выпустивший голубя, сидел среди зареченских железнодорожников неподалеку от Рязанцевых. Инженер и не приметил бы босоногого паренька с восковым, голодным лицом и наголо остриженной головой, если бы тот не задирал его сыновей. Он сделал подножку старшему, и пока тот колебался, как ответить, паренек, круто наклонясь, толкнул плечом Сережку, так что тот едва удержался на ногах и соскочил на ступеньку ниже. Левой рукой паренек прижимал к груди полу грязного пиджака.

Причину агрессии не трудно было понять: сыновья Рязанцева – сама аккуратность, на них чистые, крахмальные рубашки и заплатанные брючки, до блеска отутюженные матерью. У Юры на ногах отцовы бутсы, младший в сандалиях с широким рантом, сохранившихся от довоенной поры. Парнишка не оставлял в покое Юру и Сережу: он гримасничал, подмигивал, показывал язык, строил отчаянные рожи, но успевал и следить за игрой, и посвистывать в щелку между верхними зубами. После гола, забитого Ильтисом, он гримасничал так свирепо, словно в неудаче были виноваты именно благополучные сыновья Рязанцева. Юра сказал отцу просительно:

– Я сейчас надаю ему.

– Вместе пойдем! – подхватил Сережа.

– Двое на одного? – Мохнатые брови Рязанцева недовольно сомкнулись. – Хороши!

– Я один, – Юра поднялся. – Чего он насмехается?

– Сиди! – Мать удержала его за руку. – Не обращай внимания: мало ли что у мальчика на душе.

– Я не хочу, чтобы они росли трусами! – вмешался Рязанцев. – Только не двое на одного.

Валентина сжалась и присмирела – так случалось всегда, когда покладистый, мягкосердечный Рязанцев заговаривал вдруг резко и непреклонно. Она выпустила руку сына, тот насупился, хмуря продолговатое, отцовское, лицо, и сказал стоически:

– Мама права. Сейчас не время.

Он сказал это громко, но старался не смотреть в сторону нахального паренька; тот коротко, презрительно посвистывал, будто гнал докучливых воробьев.

– Та цыть, холера проклятая! – послышался вдруг окрик. Выше, через ряд, сидел развалясь Бобошко, хозяин магазина, в коверкотовом костюме, в брюках, заправленных в хромовые сапоги. Он упирался подошвами в нижнюю скамью, грыз семечки, сплевывал между ног шелуху и смотрел на футболистов, бегавших по полю в реквизированных у него бутсах, смотрел, растравляя обиду, но, странным образом, и гордясь своей причастностью к событию, собравшему на стадион так много важных господ офицеров.

Когда Таратута забил ответный гол, мальчишка нырнул под скамью, его коричневые исцарапанные икры мелькнули у ног Бобошко, и между смердящих ваксой хромовых голенищ взмыл голубь. Бобошко обмер, сделал судорожное, запоздалое движение, будто хотел ухватить из его же рук выскользнувшего голубя, и оторопело уставился на соседей. Пригнувшись, он заглядывал под скамьи, метался, усердствовал, но никого не нашел и, потерянно бормоча в чужие спины: «То ж не я, то байстрюк, святой крест не я… Я их сроду не держал…», стал бочком уходить подальше от проклятого места.

Кто-то задел Рязанцева за ногу, из-под скамьи показалось настороженное лицо мальчишки. Узнав Рязанцева, он еще больше испугался, метнулся было назад, но инженер успел ухватить его за плечо.

– Здорово! – шепнул Рязанцев. – Садись, ничего не бойся. Мальчик недоверчиво покосился, но сел и горящими глазами наблюдал за голубем. Теперь мальчишку можно было рассмотреть получше: он был некрасив и груб, но подбородок у него мягкий, детский, а в живом взгляде зеленоватых глаз угадывались смелость и настойчивость.

Они одновременно оторвали взгляд от голубя и уставились на Заречье.

– Домой полетел? – тихо спросил Рязанцев.- В свою голубятню?

Мальчишка улыбнулся растянув тонкие губы, не открывая рта.

– Эх ты! – упрекнул его вдруг Рязанцев. – Его там немцы встретят, голуби запрещены, надо бы тебе знать. Пропадут все твои.

Улыбка перешла в горестный, совсем не детский оскал. Мальчишка сказал угрюмо:

– А у меня никого нет. Никого. Только он один! – Он кивнул в сторону, где скрылся голубь.

– Соседей похватают, ни в чем не повинных.

– Ищи там соседей! – воскликнул он с чувством превосходства. – Он в лесу живет, со мной. Он немцам не дастся.

Рязанцев восхищенно развел руками – мол, слов нет – и представил ему сыновей.

– Знакомься, вполне приличные мужчины – Юрий и Сергей. Старший – Юрий.

Подавленные храбростью паренька, сыновья Рязанцева робко пожимали его давно не мытую руку.

Исход матча был, на взгляд Рязанцева, предрешен: ответный гол, забитый Таратутой, ничего не менял. Рязанцев оценил удар Таратуты и даже освобожденно вздохнул от нахлынувшей короткой радости, но он видел и стихийность, а точнее – счастливую нечаянность этого гола. Предсказывать исход матча по такому голу было бы чепухой со стороны Рязанцева, для которого в футболе не было секретов. Всякое, конечно, бывает. Случается, что игрокам более слабой команды удается отквитать один-два гола. Но, серьезно говоря, на выигрыш сегодня шансов никаких. «Легион Кондор» действует со слаженностью машины: пусть несколько однообразная, но хорошо освоенная, стократно проверенная тактика, профессиональная уверенность. Мало вдохновения, окрыленности, импровизации, но это, может быть, объясняется досадой, внезапностью для них упрямого, небезуспешного сопротивления, игры в одни ворота пока не получилось, и они выбиты из колеи, а спустя время заиграют по-другому.

Все эти дни он и словом не обмолвился жене, что хотел бы пойти на матч; Но перед уходом в мастерскую Валя подала ему старенький джемпер и сказала, что ковбойку она постирает и выгладит к его возвращению.

– Сегодня приходи пораньше, – попросила она. – Мы всей семьей пойдем на матч. Мальчикам будет интересно.

Он поцеловал ее в закрытые глаза. Валя прильнула к нему гибким, худощавым телом подростка. Как для нее все просто: «Мальчикам будет интересно…» Он еще вчера собирался сказать, что сходит на матч, посмотрит немного, он не хотел огорчать ее. Малодушно ждал, ждал неведомо чего, тянул. И вот они уже на трибуне – все, теперь даже впятером, если считать и этого приблудного мальчишку, у которого идет своя война с немцами.

Сыновья пересели, зажав с двух сторон нового дружка и преданно ловя каждое его движение и слово.

– Тебя как звать? – решился спросить Юра. Мальчишка ответил небрежно, сквозь зубы:

– Севкой! Только не всем трепись…

Когда мальчики пересели, Валентина придвинулась к мужу и протянула вперед маленькие ноги в поношенных туфлях старшего сына. Старая обувь залеживалась у Рязанцевых, в памяти Валентины каждая пара была связана с какими-то важными событиями жизни.

Маленькие ноги жены спрятаны в туфли со сбитыми, ободранными носками – так снашивают обувь мальчики. Когда-то, на заре единственной в жизни любви, Рязанцеву казалось, что Вале будет век хорошо с ним, что даже взгляд,обидчика никогда не коснется ее и, проснувшись Поутру,- она всегда сможет сунуть по-детски маленькие ноги в теплые изнутри, согретые утренним солнцем, удобные туфли, надеть любимое платье, что на сердце у нее всегда будет покойно и легко, потому что сыновья будут счастливы и устроены в их наперед ясной жизни.

Война все перечеркнула. Как ни выбивался из сил Рязанцев, он не мог оградить Валю от нужды, тягот и постоянного страха.

С годами росла его любовь и привязанность к жене, отметины войны и нужды нисколько не старили ее. На взгляд Рязанцева, они только полнее открывали ее душевную красоту и терпкую, влекущую зрелость женщины. Стерлись немного черты смуглого девичьего лица, но для Рязанцева оно стало тоньше и совершеннее. И чуть запавшие щеки не портили ее: казалось, насторожившись и плотно сжав губы, она терпеливо ждет чего-то от жизни и от людей, и то, чего она ждет, обязан дать ей Рязанцев.

Валентина вынула из сумочки папиросы, маленькую зажигалку, когда-то сделанную ей в подарок Рязанцевым. Папироса была довоенная, с пересохшим, но превосходным, еще и теперь не потерявшим аромата, табаком.

– Откуда? – поразился Рязанцев.

Он больше полугода не курил: как только стало неладно с легкими, жена взяла с него слово, что бросит.

– Валялись в сарае. Ты осенью дрова колол и потерял несколько штук.

Давно забытым жестом он разминал в пальцах папиросу, слушал едва уловимое потрескивание пересохшей бумаги, щелкнул зажигалкой и блаженной, долгой затяжкой раскурил папиросу. Ничего лучше сейчас невозможно было придумать.

– Балуешь меня, – шепнул он, наклоняя голову, виском касаясь ее волос. И сразу отстранился: на чужой взгляд эта нежность должна сейчас выглядеть глупо, эгоистично, что-то в ней было самодовольное в атмосфере все нараставшей тревоги. – Шел сюда, думал, буду волноваться, и, знаешь, нисколько, совсем не волнуюсь… – Понимал, что она не верит ему, и сказал вдруг: – Я, может, и не досмотрю игры. Все и так ясно.

Валентина прижалась крепче.

– Досиди, Женя. Не надо огорчать мальчиков.

Он осторожно выпустил ей в лицо струю сладостного для него дыма, Валя поморщилась и тихо рассмеялась озорству. Рязанцев улыбнулся, и были в его улыбке память и какое-то молодое воспоминание. Видно, то, что так незримо для всех случилось между ними сейчас, имело прошлое, напомнило им что-то такое, до чего другим, даже их сыновьям, не было дела.