ГЛАВА VII

ГЛАВА VII

Ино скоком, ино боком, а ино и ползком

Скаковой сезон 1964 года в Москве открывался 17 мая. В среду был галоп. Анилин смутно припоминал, чему предшествует эта диковинная проездка, когда на кругу лошадей меньше, чем людей, когда скакать велят во всю мочь, и притом не самому по себе, а в большой ватаге, как почти что на призах. После галопа Насибов самолично расседлал и собственными руками же протер соломенным жгутом круп, бедра, плечи. Полюбовался лошадью и остал­ся, видно, доволен.

В субботу целую горку моркови и сырые битые яйца да­ли на завтрак—это в честь какого же, интересно знать, праздника?..

Утром в воскресенье, наоборот,—не еда, а жалкая по­дачка—пригоршня овса... Притом Федя даже не поинтере­совался, проел ли Анилин, что тоже странно, а потом надел на него скрипящую и остро пахнущую кожей и политурой уздечку — новешенькую!— явно неспроста.

Жокеи бегали в белых бриджах, с трибун доносились музыка, человеческое разноголосье — сомнений быть не может: нынче скакать!

Лошадь, хоть раз принимавшая старт, знает: скачка — это чтобы поспеть к полосатому столбу раньше всех, а если даже никого не удастся упредить, все одно надо до послед­него метра выкладываться без роздыху и перемежки. И, как видно, в этой напряженной до крайней степени борьбе лошадь видит большую свою радость—иначе чего бы это она так волновалась перед стартом, отчего бы так нетерпе­ливо рвалась в бой!

Анилин переживал, как и все, и в этом нет ничего уди­вительного: невозможно остаться бесчувственным, когда знаешь, что предстоит проверка того, на что ты годен, ког­да ты находишься в центре внимания тысяч людей. Но у одних сильное волнение или страх могут отнять рассудок и силы, а у других, наоборот, — заставят проявить все, какие есть, способности, даже те, о которых никто раньше и не подозревал. Конечно, Анилин, как и все его соконюшенники, перед выходом на дорожку нетерпеливо скреб копы­том, бил хвостом и вскидывался, но не было в этом ни безумства, ни бессмысленного растрачивания сил.

Много сегодня разыгрывается наград, но главное по­ощрение за победу — приз Открытия сезона. Анилин был в хорошем порядке, но болельщики и специалисты не счита­ли его фаворитом, припоминая его прошлогодние неудачи за рубежом.

Частые звонки в судейской будке — приглашают на старт.

Вчера и позавчера лил, не переставая, дождь. Он и сегодня сеялся с самого утра, мелкий и скучный, грунтовая дорожка раскисла так, что нога грузла в иных местах по венчик, а то и по самую щетку. Но на афишах, развешен­ных по улицам Москвы, крупно написано: «Скачки состоят­ся при любой погоде». Они и состоялись, только очень дос­талось лошадям. В особенности кобылам: в сухую погоду они, благодаря своей резвости, могут тягаться с жеребцами на равных, а в слякоть, когда все решает мощная мускула­тура и выносливость, быстрее выбиваются из сил, изнемо­гают и слабнут до того, что потом долго совсем выступать как следует не могут.

Старт жокеи брали в разноцветных камзолах, а фини­шировали в одинаковых бурых—заляпанных жидкой гря­зью. Один только Насибов остался, как на старте, в фиоле­товом камзоле с желтыми рукавами, в васильковом карту­зе: Анилин как взял голову скачки, так не уступил ее ни­кому, а пришедший вторым Графолог был сзади в восьми корпусах. Еще больше отстал главный фаворит — днепро­петровский Дагор.

14 июня и 12 июля выдались знойными и безветрен­ными. Только Анилин будто бы и не замечал изменений в погоде. И не замечал разницы расстояний: с легкостью не­обыкновенной выиграл приз имени Зоотехников-колхозни­ков на тысячу шестьсот метров, а затем и приз в честь Советско-монгольской дружбы на два километра, где фини­шировал опять совсем один — Апогей и Аэропорт остались в семи и восьми корпусах.

Главная скачка сезона была 26 июля.

О том, что это день необыкновенный, лошади поняли накануне, когда конюхи и ездоки принесли с собой наряд­ные программки, листали их, произнося знакомые имена. От этого многие лошадки разнервничались раньше време­ни, потеряли аппетит и даже сладкую водичку цедили без всякого удовольствия. Анилин со вкусом схрумкал и доба­вочную порцию овса, сдобренного яйцами и патокой, всю морковь — он умел философски относиться к испытаниям.

Когда его наутро вели по коридору, он чувствовал на себе взгляды лошадей, не участвовавших сегодня в скач­ках: они смотрели через решетчатые двери денников по-разному — иные с завистью, иные с сочувствием, а некото­рые с облегчением.

Сначала, как и в прошлом году, разыгрывался приз имени М. И. Калинина. Кто же нынче сменит Анилина? Новым королем молодежи стал черный и блестящий, как грач,жеребец Смарагд. Ему так же, как и Анилину в прошлом году, надели на голову венок с широкой голубой лентой,играли торжественный марш, когда показывали во всей красе зрителям. Глядя на него, нельзя было не изу­миться тому, как любят и умеют лошади покрасоваться! Смарагд ну просто раздувался от тщеславия и гордости, тряс беспрестанно головой так, словно отбивался от пол­чища оводов, а на самом деле просто хвастался своей лен­той, — когда она пласталась в воздухе, зрители могли про­читать на ней написанные золотом слова о том, что он, великий Смарагд, самый, самый из всех что ни на есть двухлеток!

Скакал на Смарагде Николай, и он, конечно, радовался победе. Только главной скачкой для него была не эта: сего­дня предстояло доказать всем, что лучшая лошадь страны, крэк — это Анилин, сегодня он должен выиграть Большой Всесоюзный приз, который называют еще Дерби, как назы­вают во всех странах мира самый почетный и самый дорогой приз сезона, а сам розыгрыш его именуют не иначе как «иппическим праздником».

Анилин был на старте спокоен и собран, все замечал вокруг себя, понимал что к чему. Вот встал справа от дорожки человек со свернутым флажком под мышкой — это стартер, большой человек в эти минуты! Зорко и придирчиво осматривал он топтавшихся нетерпеливых лошадей, а время от времени поворачивал голову в сто­рону судейской будки. Увидев, как загорелая рука глав­ного судьи ухватилась за веревочку медного колокола, сразу же развернул флаг, вскинул его над головой и — резко вниз:

— Па-а-ашел!

Старт удался редкостный — сорвались все враз. Ус­ловия борьбы равные, никто обижаться и других виноватить не может.

Считалось, что главные соперники Анилина — Графо­лог и гастролеры-дербисты из Львова и Пятигорска Ковбой и Хорог, однако со старта скачку повел днепро­петровский Дагор. Шел он так бойко и бесшабашно, словно бы приготовился финишировать. Наверное, он уже в полной мере испытывал сладость внимания тысяч глаз, которые всегда устремлены на лидера, но на противо­положной прямой праздник его кончился: Анилин достал его и безжалостно обошел.

На этом, собственно, и порешилась судьба скачки, хотя до финиша было еще почти два километра. Конечно, Дерби есть Дерби: здесь показывается товар лицом, ничего не утаивается и не экономится. Работают во всю хлысты, жокеи выжимают из лошадей все, на что они способны, и даже больше того.

На прямой попытался тянуться за Анилином Ковбой, но переоценил свои силы и отпал. К повороту вплотную приблизился Кадмий. Шел он мощно, и трибуны замерли в предвкушении острого поединка.

Последний отрезок пути. Николай встал на стремена и отпустил повод — дал скакуну полную власть.

Кадмий держится неотступно, почернел от пота, дышит неровно, с хрипом. И до чего же велико желание по­бедить! Жокей молотит Кадмия «палкой» и справа и сле­ва, тот в усердии напрягается каждым мускулом... И тут произошло то, что происходит довольно часто, но что предусмотреть невозможно: Кадмий оступился, хрустнула кость, и он, испуганно заржав, перекувырнулся через голову. Еще не понимая трагедии, пытался встать на сломанную ногу, болезненно всхрапывал во взбитом им облаке пыли. Жокей вылетел из седла, но, упав на землю, не выпускал из рук повода.

Скачка смешалась, никто больше не пытался гнаться за Анилином, все стали соревноваться лишь за второе место. У финиша дежурило несколько фотокорреспонден­тов, и у всех на снимке вышел один Анилин—остальные в кадр не попали. Кадмий, так страстно желавший по­беды, остался за поворотом, падение его оказалось столь несчастливым, что главному ветеринару ипподрома при­шлось прибегнуть к крайней мере — выстрелом из пис­толета прекратить его мучения...

А здесь, под трибунами, играли туш, начали подбра­сывать в воздух жокея и тренера. Герой дня — дербист Анилин — в плотном кольце ликующих людей. Ну ко­нечно же, шоколадный набор «Ассорти», ленты, букеты, дипломы, а самый почетный трофей, который только за одну эту скачку дается, — расшитая золотом попона.

Анилин очень хорошо знал, что являет сейчас собой центр внимания, что на него одного обращены тысячи глаз, и шел перед трибунами приплясывая, высоко под­няв свой белесый нос и молотя хвостом по роскошной попоне, словно бы желая сказать этим: «Подумаешь, у меня таких полный гардероб!» Несколько неожиданной была реакция друга закадычного — Графолога: когда Анилин вернулся в конюшню в своей бархатной и золотом блистающей попоне, тот вдруг, заложив уши, бросился на него с оскаленными зубами. Кто-то из конюхов сказал, что он это с досады да ревности сделал, но Насибов объяснил: просто не узнал Графолог Анилина в новом обличье, лошади часто принимают за чужаков даже дав­них своих соконюшенников, если те появятся либо только что подстриженными, либо иначе как-то, непривычно оседланными. Графолог рванул зубами край попоны, но тут же и понял свою ошибку, доверчиво обнюхал Анили­на, коротко заржал, словно бы поздравив с успехом.

Итак, четыре старта — и четыре блистательные победы, Анилин подтвердил класс, стойкость, темперамент и по­рядок. Кажется, все ясно? Но нет, оказывается, не всё... Бывает, оказывается, так, что позор становится длиннее всей жизни и приходится делать даже больше, чем сле­дует, чтобы раз и навсегда изменить о себе обществен­ное мнение. А пока Анилину по-прежнему не доверяли:

— В Москве мягкая дорожка, а на Берлинском ип­подроме травянистая, и связки на ногах у Анилина не выдерживают жесткости грунта,—так заключил Готлиб, его поддержал директор Центрального ипподрома, а так­же некоторые специалисты из министерства, комплекто­вавшие команду для гастролей в Европу.

Конечно, не включать Анилина было просто нельзя, одно слово: дербист! И может, никакого злого умысла тут не было — да наверняка не было! — но первоначально записали его скакать на тысячу восемьсот метров, хотя всем известно, что Анилин недолюбливает короткие дис­танции. Эту скачку он вполне мог бы не выиграть, и тогда мнение, что он состязаться на жесткой дорожке не способен, могло утвердиться окончательно, Насибову сказали бы: «Видишь? Сбил охоту, и ладно, больше рисковать не будем».

Побаивался и сам Насибов: а ну какая случайность! И, как назло, Анилин очень трудно перенес дорогу, за восемь дней пути в железнодорожном вагоне почти не ел, простудил на сквозняке горло и сильно кашлял. Прав­да, то было хорошо, что хоть и приехали в Берлин лишь 19 августа, за три дня до начала скачек, Анилину надо было выступать только тридцатого, и за это время он вы­здоровел и поправился.

Приз имени города Бухареста Анилин выиграл без борьбы: тут соперников-то настоящих у него не было — пришедший вторым венгерский скакун Габон остался сзади в десяти корпусах. А вот за Большой Кубок стран социализма стоимостью в две с половиной тысячи руб­лей боролись самые лучшие трехлетки СССР, ГДР, Польши, Венгрии.

Отлично понимая, что и в этой компании Анилин не­измеримо сильнее всех, Насибов тем не менее волновал­ся и, чтобы избежать случайностей, решил действовать наверняка. Бесспорно, можно было бы выиграть «от столба до столба», но верное всегда надежнее неверного, и Николай выпустил вперед Андрея Зекашева на Графо­логе, держась за его спиной и сберегая силы Анилина. Рядом пыхтели и жарко дышали в ухо Хорог и поль­ский скакун Тауров.

На противоположной прямой дорога пошла в горку. Здесь все лошади сравнялись, и вроде бы наметилась ин­тересная борьба. Только Анилин и на этот раз огорчил болельщиков: ему, видно, надоело тереться в общей ку­че, где пыль и все толкаются, — он легко отделился от компании, которая словно бы на некоторое время при­остановилась, и — пошел себе поскорее к финишу, не оглядываясь, не заботясь и не интересуясь, как там будут делить следующие места.

Зимой, когда проводилась запись на приз Европы, Анилина, как ни настаивал Насибов, из числа претенден­тов исключили. Теперь те пессимисты должны были бы горько пожалеть и раскаяться: через полтора месяца в ФРГ разыгрывается крупный приз, Анилин в прекрасной спор­тивной форме, а выступать права не имеет — нет его в заявке, может только на приз Роберт-Пфердмен-Реннен скакать. Не желая, однако, признавать своей промашки, пессимисты сейчас уверяли: «В Берлине были слабые конкуренты, а в Кёльне его «задушат» — там все лошади классные, безреберных нет».

Но то были неправые слова: во всяком случае, Мур­манск, которому ой как далеко до Анилина, скакал на приз Европы и был вторым, совсем немного отстав от французского крэка Фудзиямы.

А пока до Кёльна оставалось сорок пять дней. Не­удачники уехали домой. Пятилетние Рефлекс и Хорог, четырехлетний Гаер и трехлетние Анилин, Графолог, Мурманск готовились к новым сражениям.

Хоппегартен-Дальвиц—тихое, ласковое местечко на окраине Берлина. Ни городской шум, ни дурные запахи не пробиваются сюда через плотный окоем скверов и сос­новых перелесков. Куда ни поглядишь—везде изумруд­ная зелень, только узкие утрамбованные дорожки от паддока и конюшен змеятся под кронами столетних лип блед­ными, Саврасовыми жилками. В этой ипподромной бла­годати нашим лошадям были созданы идеальные условия для тренинга, кормления и содержания.

И переезд из Германской Демократической Республики в Кёльн был легким и даже приятным путешествием. Утром 29 сентября погрузились в удобные автобусы с просторными стойлами, обитыми рогожей, войлоком и губчатой резиной. Ехали день по мягким и нетряским до­рогам, а к вечеру уже глазели на Рейн, когда переправля­лись через него по мосту, подвешенному на толстых кана­тах.

По рельефу и длине круга ипподром в Кёльне непри­вычен, скачки ведутся не против часовой стрелки, как у нас, а в обратном направлении, старт принимается не по взмаху флага, — сетка, наподобие волейбольной, на­тягивается резинками поперек дорожки и по сигналу главного судьи взвивается перед носом лошадей.

Всякая неизвестность таит опасность — это жизненное правило. Но ко всему надо привыкать, до соревнований оставалось еще больше двух недель, и лошадей каждый день работали по песчаному кругу. Увидев Анилина в контрольном галопе, немецкие тренеры высказались одоб­рительно, хотя не совсем определенно:

— Породен, наряден, правилен и капитален. Формы очень твердые.

Был сильный дождь, но на ипподроме собралось не­бывалое количество зрителей, а входные билеты были проданы еще за пятнадцать дней до начала соревнований.

В призе Роберт-Пфердмен-Реннен честь нашей страны защищали не разлей вода Анилин и Графолог. Еще один­надцать лошадей были из Бельгии и ФРГ.

Непривычен был не только ипподром, но и условия скачек, которые ведутся здесь, в Западной Германии, с гандикапом: лошади, в зависимости от суммы выигранных в этом году призов, в скачке несут на себе разный груз. Эту разницу в весе называют, как штрафной удар в фут­боле, пенальти, хотя «вина» жокеев и их лошадей заклю­чена в том лишь, что они хорошо выступили до этого. Такими «пеналиками» для Насибова на Анилине и для Зекашева на Графологе были лишние полкилограмма свинца, которые нужно было либо положить в карманы, либо как-то упрятать в седло. Можно подумать: эка важ­ность—пятьсот граммов, какие-то полбуханки хлеба! А если пересчитать применительно к дистанции, то выйдет, что это равно тому, если бы Анилин и Графолог послед­ние два с половиной метра тащили бы, кроме жокеев, по тонне груза, — вот сколько нужно дополнительно сил! Да что там полкилограмма!.. Известен такой случай. В Ан­глии один первоклассный жокей проиграл скачку на ло­шади, считавшейся бесспорным фаворитом. Огорченный владелец лошади пришел в паддок выяснить, в чем дело. Жокей признался: «В спешке я забыл вынуть из кармана бриджей ключ от квартиры...» Вот — даже ключ может все решить. А что же говорить о целых полкило свинца!

Специалисты называли в числе наиболее вероятных победителей четырехлетних жеребцов Бляу-Принца под опытным жокеем Страйтом, Новалиса, на седле которого был Климша, и Прунку с лучшим немецким жокеем Алафи, а советские молодые лошади всерьез не принимались.

И вот старт. Дождь — холодный, крупный — лупил, как сто хлыстов. Зябнут лошади и оттого стараются вы­рываться, делаются более впечатлительными, раздражен­ными и непослушными; зябнут и жокеи, поводья выскаль­зывают из их окоченевших рук, и потому то одна, то дру­гая лошадь проявляет своеволие, норовя развернуться и убежать в теплую конюшню.

Началась скачка после долгих проволочек, лошади размесили и без того раскисшую дорожку, отчего особен­но пострадал Графолог: увязнув одной ногой в грязи, он припоздало снялся со старта и оказался замыкающим.

Анилин и Бляу-Принц с первых метров начали спор за лидерство и шли ухо в ухо. Полкилометра от старта надо скакать в гору по тяжелой мокрой дорожке, но у Бляу-Принца сил поддерживать заданный Анилином темп хватило только на двести метров, а затем он сдал­ся и стушевался в общей группе. Однако его соконюшенник Прунк решил поддержать престиж немецких скаку­нов и отчаянно бросился вперед. Он шел пространным, ровным и замечательно свободным махом, многим пока­залось на трибунах, что так он и закончит скачку, но вскоре кончился, даже и не приблизившись к развевавше­муся на ветру черному хвосту Анилина.

Трибуны встретили его сдержанными, вежливыми хлопками, слышались охи и ахи, раздосадованные выкрики, только один какой-то болельщик завопил в истошной радости: видно, поставил в тотализаторе на всякий слу­чай на эту «темную лошадку» и вот теперь схватил шаль­ное счастье.

А Графолог времени даром не терял — наверстывал упущенное и, пока немецкие лошади расходовали силы в борьбе с Анилином, спокойно и уверенно выправлял по­ложение. Конечно, до Анилина палкой не докинуть, но за второе место можно похлопотать. Хоть на шею всего, но опередил Новалиса и был, таким образом, со вторым при­зом.

На следующий день одна западногерманская газета написала: «Анилин блестяще выиграл тридцатипятиты­сячный приз, и его победа настолько легка, что он просто прогулялся по скаковому полю».

Очень правильно написано—«прогулялся»: Анилин выигрывал почти всегда настолько легко, что позволял себе во время скачки баловаться, например, крутить хво­стом или шлепать губой... Не от дурных манер это, а от избытка сил и энергии. Он мог позволить себе всяческие вольности: выиграть скачку «с места до места», принять старт последним и переложиться, когда хочешь, на первое место, а то, поиграв на нервах болельщиков, взять и вы­играть «концом», у самого финиша. Ну, разумеется, не сам по себе—по воле Насибова: конный спорт—един­ственный, где слава делится поровну на двоих, на всад­ника и лошадь. А в том, что лошадь эта оказалась способ­ной добыть вторую половину славы, заслуга многих спе­циалистов, не одного лишь жокея. И Насибов, когда пос­ле их очередной победы на зарубежном ипподроме подни­мался в небо алый стяг Родины и исполнялся Гимн Совет­ского Союза, с признательностью вспоминал и начкона Валерия Пантелеевича, и заводских зоотехников, и бес­предельно любящих свое дело конюхов—благодаря их совместным усилиям удалось ему заполучить наконец за­ветного высококлассного скакуна.

Немецкие и французские коннозаводчики сразу без­ошибочно поняли, какого класса лошадь они видят, и предложили продать Анилина. Сумму давали огромную — двести тысяч рублей. Руководители нашего главка по ко­неводству заколебались: лестно и почетно, еще ни разу не продавали мы по такой цене своих лошадей. Ответили: "Подумаем".

Ни Насибов, ни тем более Анилин об этом торге ничего не подозревали. Они слетали специальным самолетом за океан, в другое полушарие, очень хорошо выступили и там, настолько хорошо, что об этом стоит поговорить от­дельно (как-нибудь потом, при случае), а затем верну­лись домой, чуть притомленные и смущенные легким и сладким бременем славы.

Они уезжали из дому весной, когда с яблонь и вишен сыпались бело-розовые лепестки, а вернулись, когда с неба летели белые мухи. Снег таял, едва коснувшись еще покрытой зеленью земли, и от него еще резче и душистее становились привычные степные запахи, медово пронизываюшие беспечальной радостью все окрест, куда бы ни понесли сильные, резвые ноги. Снова и снова переживали они оба восторг от свидания с родиной, от узнавания ее — и в холодной, быстрой, желто-взмученной Кубани, текущей среди изумрудных озимых пшениц и ковыльных с голубыми миражами степей, и в неповторимых, единственных в мире лесах, поднимающихся терраса за террасой по-над берегом реки, — а о всем том, к чему сердце прикипело с детства и о чем бессознательно, но тягостно тоскуешь, в каких бы благословенных краях ни оказался.

Теперь Айвори Тауэр завистливо притих, когда увидел, как Анилин прошествовал на пастбище, специально сох­раненное для него, не стравленное другим лошадям. Про Айвори Тауэра говорили, как говорят всегда в таких слу­чаях: «Лошадь кончилась». Он хорошо скакал на корот­кие, до одной мили, дистанции; посредственно, и то под хлыстом, на два километра; а на длинной дорожке был побит и перестал выступать с пожизненным клеймом «фляйер», что в буквальном переводе с английского значит «летающий», а применительно к лошади на всех языках — есть резвость, но нет силы. Но, конечно, его прошлые за­слуги не были забыты, он был еще знаменит и занимал на заводе денник №1—самый почетный в конюшне взрослых жеребцов. Анилин, проходя мимо него, не задавался, но иногда могло бы показаться, что он кивает ему головой с обидной снисходительностью.

В три года лошадь еще продолжает расти—у Анилина впереди была самая сочная жизненная пора. Николай работал по специальному графику, готовился к трудным стартам и счастливым финишам и не ждал беды. А она нагрянула.

Когда кто-то сказал, что Анилина решено продать в Западную Европу, Николай просто отмахнулся, полагая что это неостроумная шутка, не больше. Но вот однажды в феврале заходит на конюшню директор и говорит:

— Приготовьте Анилина к выводке, негоциантиз ФРГбудет смотреть, сегодня приезжает, вот телеграмма.

Про то, что случилось после, злые языки говорят: «Насибов подстроил»,— но на самом деле это получилось не­чаянно...

Обычно Николай всегда сам вел все работы по тре­нингу, а в тот день ему надо было срочно ехать на заня­тия офицеров запаса, и он наказал тренеру Демчинскому:

— Вы без меня лучше с ним не работайте. На гор­ке вороны садятся, клюют навоз, а Анилин близорукий, не видит их, пока они не взлетят. К тому же нынче заметь снежная, испугается — разбиться может.

Демчинский усмехнулся:

— Мы потихонечку, полегонечку.

— Анилин не любит, когда гололед.

— Он тебе говорил, что ли?

— Да, несколько раз говорил. Мы ведь с ним не только славу, но и все невзгоды делим пополам.

— Ладно,—снова усмехнулся тренер, а сам поса­дил на Анилина неопытного ездока и велел де­лать галопы.

Все получилось, как Насибов говорил: вороны взле­тели, Анилин рванулся в сторону, заскользил на ледяном насте, грохнулся грудью, разбил себе ноги—еле до­мой его довели.

Приехал заинтересованный негоциант, первым де­лом—в денник. Внимательно, даже строго глядит: из­вестно всем давно, что нет ничего легче, чем ошибиться в покупке лошади. Тут надо полагаться исключительно на самого себя, не доверяя не только тому, что скажет покупатель, но и тому, что говорят посторонние. Ино­земный покупатель, сразу видно, спец—он не разбрасы­вался глазами по всей лошади, неторопливо и по порядку рассматривал Анилина, начиная с ушей и кончая зад­ними копытами. Стал сначала сбоку и так, чтобы темно-гнедой Анилин оказался против залитого светом дверного проема,—осмотрел общий экстерьер. Затем вперед про­шел—оценил положение головы, шеи, передних конеч­ностей, ширину и глубину грудной клетки. На другую борону не торопясь переместился и с новой точки ос­мотрел голову и шею, холку, спину, почки, крестец, передние и задние конечности. После этого стал сзади, прикинул ширину и форму крестца, положение бедер, постановку задних ног. Наконец перешел к более де­тальному осмотру — глаз, ушей, рта, ганашей, но вдруг прервал свое дотошное исследование, откровенно улыб­нулся и языком защелкал: рассмотрел он уж очень хорошо, что кожа у лошади нежная, уши просвечивают насквозь, голова легкая, губы тонкие, конечности сухие, суставы очерчены, «отбиты» резко, сухожилия хорошо видны под кожей—словом, рассмотрел в Анилине лошадь плотной и нежной одновременно конституции, редкостную лошадь.

— Гут!—сказал и попросил вывести.

Провести лошадь и так поставить ее, чтобы все до­стоинства подчеркивались, а недостатки экстерьера, если они есть, скрывались,—это тоже искусство, которым Федя владел хорошо. Лошадь обычно шла за ним из конюшни парадным скорым шагом, разворачивалась и вмиг застывала, стояла монументом, не шелохнувшись. Но на этот раз он что-то оплошал. Он так поставил Анилина, что всякому видно: задние ноги саблистые, скакательные суставы порочны... А когда повел он его в поводу, покупатель в отчаянии воскликнул:

— Майн готт!

Бога своего он вспомнил потому, что Анилин шел, как водовозная кляча.

— Это бывает,— простодушно пояснил Федя.— Ино скоком, ино боком, а ино и ползком.

Приезжий купец будто бы согласно, а на самом деле озадаченно встряхивал головой, полез в карман за блок­нотом, сверил приметы—подменили, может, лошадь? Даже в зубы Анилину посмотрел. И хвост зачем-то подержал... Нет, конечно, это та самая лошадь, но...

— Як ето?.. Ино...

— Ино и ползком,—охотно подсказал Федя.

— Я, я, ино пользем,—усвоил наконец поговорку негоциант и больше не захотел смотреть Анилина, пошел в кабинет к директору завода, сказал через переводчика:

— Анилин—это очень благородная лошадь. Очень, очень, очень...— По тому, как жирно нажимал он на это слово, можно было догадаться о его смущении: полагая, что на него обидятся за отказ, он, прежде чем сказать главное, готовил почву.— Эта благородная лошадь имеет, как говорят арабы, мужество и широкую голову вепря, приятность и глаза газели, резвость и ум антилопы, шею и быстроту страуса и, наконец, короткий хвост гадюки — я видел Анилина в работе, я знаю. Но...—негоциант замялся, все-таки неловко он себя чувствовал,—сейчас эта благород­ная лошадь в большом — как это? — да, беспорядке. Вер­хом хорош, но ноги, ноги... И плечо... Нет, это не товар... Пока не товар. Я плачу условно половину, сто тысяч, но—условно, я оставляю за собой право отказаться от сделки. А как только Анилин отхромается и снова сможет выйти на ипподромный круг, то куплю уж наверняка.

Директор спросил, остается ли за заводом право тоже расторгнуть договор о продаже в течение этого времени. Покупатель на миг засомневался, но, очевидно вспомнив, как плачевно выглядел Анилин на выводке, подтвердил:

— О, да-да, полное равноправие.

Закончился торг разговором,—ничем, стало быть, не закончился. С тем и уехал.

Николай решил с толком использовать выдавшуюся передышку.

Кстати, подвернулось совещание в Москве, на которое были приглашены директор завода, главный зоотехник и Насибов. Зашел разговор об Анилине, и начальник главка П. П. Парышев с гордостью сказал:

— Это наше большое достижение, что платят такие деньги за Анилина. Продажа жеребца будет хорошей рек­ламой советскому коннозаводству.

Такого же мнения были и некоторые другие работники министерства, в том числе бывший директор конезавода «Восход» Готлиб, который всегда низко ценил Анилина и хотел продать его в Америку еще двухлетком.

Попросил слово Николай. Обратился к присутствовав­шему на совещании министру сельского хозяйства СССР:

— За Анилина мало взять и миллион, эта лошадь не имеет цены, потому что это национальная гордость, а на­циональная гордость не продается! Что же касается рек­ламы, то ее нам создадут в международных призах вы­ступления. Я берусь выиграть на нем денег больше, чем мы хотим сейчас получить.

Очень горячо, даже запальчиво говорил тогда Насибов. Ну и правильно сделал: министр согласился с Насибовым—Анилин остался в нашей стране.

Через год тот западногерманский негоциант снова увидит на выводке Анилина, будет хвататься за голову и одно свое восклицать: «Майн готт!» — и ругать себя будет последними словами за то, что смалодушничал тогда и не выложил сразу на бочку двести тысяч—всего двести тысяч!!!

Анилин будет стоять совсем не так, как в февральский гололед: смирно, вытянувшись, отделив грациозно хвост, подкашивая на людей огромным блестящим гла­зом,—так он будет стоять, отлично зная, что красив, что люди восторгаются им. Незадачливый купчина готов будет отсчитать сиюминутно хоть бы и полмиллиона, да уж дудки: непродажному коню цены нет.

Забегая вперед, скажем, что слова Насибова в кабинете министра не были пустым хвастовством: он выиграл на Анилине столько скачек, что если собрать вместе все призы в американских долларах, немецких марках, французских франках, наших рублях, то на эти деньги можно было бы купить почти четыреста легковых автомашин!