ПОСЛЕСЛОВИЕ

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Переход из мастеров в тренеры—путь всех талантливых спортсменов в футболе, хоккее, боксе и в других видах спорта. Николай Насибов, будучи жокеем, выиграл больше шестисот всесоюзных и международных призов, а на тренерскую работу перешел в тот же год, когда закончил свою скаковую карьеру Анилин.

С тех пор никто уж из наших скакунов не выигрывал Большого приза Европы, даже и не участвовал в призах Триумфальной арки и Большом Вашингтонском.

Так же, как до Анилина были неплохие лошади—например: Гарнир, Забег, так и после него хоть коротко, но ярко блеснули на спортивном небосклоне чистокровные скакуны Заказник, Збор, Скала, Герольд, только ни раньше, ни теперь нет и речи о триумфе, подобном тому, какой произвел в мире несравненный Анилин.

Впрочем, надо оговориться, что дело тут не только в самой лошади—сама по себе она может мало значить, если не будет при ней достойного жокея.

1972 год. В Кёльне разыгрывается Большой приз Европы, который, как известно, Анилин брал трижды. Нашу страну представляет на ипподромном кругу семнадцатилетний жокей Юра Шавуев на классной, как все были убеждены, Скале. На западногерманском дербисте Талиме скачет специально приглашенный немцами лучший жокей Англии, любимец фортуны Лестер Пиггот. Вполне возможно, что Скала ничем не уступала тогда Талиму, допустимо вполне, что она могла бы стать и победительницей, уж второй-то быть просто была обязана. Но она подошла к столбу лишь пятой... В чем дело?

На финишной прямой Талим стал настигать шедшую второй Скалу, наметилась борьба двух жокеев: звезды западного конного спорта Лестера Пиггота и нашего юноши Юры Шавуева: Юра сразу растерялся, ударил Скалу хлыстом — неумело, правой рукой, поскольку левой не владеет, а надо было именно левой, потому что скачки в Западной Европе ведутся в противоположном, нежели у нас, направлении, и ясно, что лошадь сразу закинулась влево, так что диктор по радио сыронизировал, сказал «Скала нах хаузе» (пошла домой),—как раз в том направлении, куда она рванулась, находилась наша конюшня. Юра резко завернул вправо и еще больше ухудшил дело—надо было бы уж полем идти, коли потерял бровку. Произошло все это всего в двухстах метрах от финишной линии. В итоге—пятое, непризовое место. Вдобавок по жалобе немецкого жокея Алафи Шавуева оштрафовали на сто марок за нарушение правил соревнований.

В пятницу, за два дня до этой печальной скачки, Юра сказал, что не может скакать, потому что имеет лишний вес.

Однако замена была уж невозможна, пришлось ему выдерживаться— сбрасывать пять килограммов, и он вместо того, чтобы свою спортивную форму держать, из бани не вылезал. И хоть говорят: «Баня парит, баня правит, баня все исправит»,—увы, поправляет она часто из кулька в рогожку: вес сгонишь, а с ним много сил уйдет и "нечем скакать" будет.

Может возникнуть вопрос: зачем было посылать на столь ответственные соревнования малоопытного еще, хотя бы и очень способного, Юру Шавуева? Ответ можно найти, вспомнив предыдущий розыгрыш Большого приза Европы в 1971 году. Там скакали наши самые опытные жокеи международной категории Андрей Зекашев и Жаудит Пшуков. Оба они тогда в Кёльне перед скачками не обстановку на ипподромном кругу изучали, не с Заказником, Збором и Боппардом работали, а в городских банях парились. До того допарились, что по-настоящему посылать своих лошадей на кругу сил не имели.

Николай Насибов, хоть и выше ростом всех этих жокеев, никогда не выдерживался, всегда был в форме. Конечно, не просто ему это давалось: на завтрак он принимал, например, всегда одно сырое яйцо (между прочим, яйца несла ему его собственная курица, с которой он никогда не расставался и которая очень смущала таможенников на границе), а в качестве физзарядки прыгал по всем маршам на четвертый этаж и обратно сначала на правой, потом на левой ноге, при этом на спине бывал у него рюкзак с грузом в пуд-полтора. Но и это еще не самое главное. «Крестный отец» Насибова А. Д. Саламов говорит:

—Я знаю талантливую езду Анатолия Лакса—я видел его в седле с тысяча девятьсот тридцать третьего года, я любил другого интересного спортсмена Чабанова за его способность всегда вступать в борьбу, но честно скажу, что такого жокея, как Николай Насибов, у нас в стране не было ни до революции, ни в наши дни. У Насибова есть особый дар, которым наградила его природа.

Да, чувство лошади—таинство: один сядет, а лошадь не хочет скакать в полную силу, другой возьмет в руки повод — будто подменили коня. Руки и посыл — умение взять от лошади все, на что она способна,—это талант сродни слуху музыканта или видению художника.

Николай выступал на Анилине в компаниях лучших резвачей мира, которыми управляли люди незаурядные, талантливые жокеи. Как можно было их побеждать? Наверное, надо было, чтобы лошадь была чуть посильнее других, а жокей чуть-чуть потерпеливее, поискуснее, посмелее, понаходчивее соперников... В этом трудноулови­мом «чуть-чуть» заключено таинство, волшебство бегов и скачек. В моменте полного раскрытия всех возможностей—счастье ипподромной борьбы, как, впрочем, очевид­но, в этом же и счастье труда, творчества, спорта...

Каждый год на ипподромы Москвы, Пятигорска, Ростова, Львова и других городов страны приходят двенадцати-, четырнадцатилетние школьники. Сначала они просто ухаживают за лошадьми и именуются конмальчиками. Их знания и опыт пока что заключены в четырех строках, которые они шепчут, как молитву, когда чистят лошадь,стоя возле нее на перевернутом ведре:

Крутая холка, ясный полный глаз,

Сухие ноги, круглые копыта,

Густая щетка, кожа как атлас,

А ноздри ветру широко открыты.

А сами мечтают, как выиграют свою первую скачку, непременно—оторванно, в руках, как мастерами станут и положат к запыленным своим стопам сначала Всесоюзное Дерби, потом Триумфальную арку и Лорель...

Как только конмальчики привыкнут к лошадям, их начинают учить ездить верхом—сначала, правда, учат падать: так, чтобы никаких серьезных синяков и шишек не оставалось.

Через годок-другой конмальчик становится ездоком: тут уж у него на беговом круге ипподрома та же красивая форма и те же права, что и у жокеев. Вот только опыт и мастерство, ясное дело, не те. И случается, что проскачет мальчишка несколько раз подряд от места до места последним, и либо тренер его забракует, либо сам он отчается.

Ведь что получается? Перед стартом тебе все, решительно все объяснят и расскажут: что за лошадь у тебя, что за соперники, как надо сложить скачку. Тебе известно все, никаких тайн для тебя нет, осталось только пер­вый приз отхватить и овации трибун сорвать! А сядешь, примешь старт и помчишься, как оглашенный, и что на дорожке произошло, разберешься уже после финишного столба: полторы минуты как один вздох пролетают. И в таких случаях вспоминают про зайца, который знает семь способов плавания, но, попав в воду, ни одного вспомнить не может и топором идет ко дну.

Одно лето, второе, третье—кому сколько понадобится, чтобы одержать сто побед. И как записали в протоколе кругленькую цифру — ты уж жокей! Пусть второй категории, но жокей, а это уже что-то.

Как еще сто раз придешь к финишу первым—разряд повысят, а там, глядишь, и до мастера рукой подать...

А став мастером международной категории, ты нач­нешь творить на треке чудеса, которых будет так много, что их уж никто и чудесами не станет называть, будет принимать за твою обыкновенную скачку.

И вот когда на соревнованиях в Москве или Пятигорске скачут молодые жокеи—ребята, еще и средней школы не окончившие, например, Юра Владимиров, Саша Пономаренко, Саша Чугуевец, Юра Шавуев, болельщики и специалисты после каждого их красивого выигрыша прикидывают:

— Может, второй Насибов вырастет?

А сами жокеи нянчат в сердцах мечту о лошади, чья кличка навечно соединится с их именем и будет звучать в мире так же заодно, как Анилин—Насибов.

Директор Пятигорского ипподрома Авраам Дзагнеевич Саламов любит повторять:

— Анилин—самая выдающаяся лошадь нашего времени.

Насибов уверяет:

— Это «лошадь века», такая раз в сто лет бывает.

Валерий Пантелеевич Шимширт говорит тоже категорично:

— Да, Анилин неповторим.

Анилин живет сейчас на родном заводе в окружении обожающих его молодых красавиц-лошадей, кушает, сколько захочет и что захочет, без всякой диеты, никуда не спешит, не гонят его, не грузят в жуткие самолеты, вагоны, автофургоны. Для него специально содержится всегда муравчатая левада. Конюхи, и Филипп в их числе, относятся к нему не то что без грубости, но заискивающе. Весной он провожает в далекий путь на ипподромы Москвы, Пятигорска, Ростова своих детишек, напутствует их и желает побед. Осенью встречает—одних хвалит и поздравляет, других журит, третьих жалеет, четвертых прямо в глаза называет бездарями и удивляется, в кого это они удались.

Гиацинт, Титаник, Магнат, Грона, Гран, Эльфаст, Газолин, Газомет, Ленок так похожи на отца и друг на друга, что их даже конюхи иногда путают—имеют они ту же вишневую раскраску, те же простодушные мордочки с белыми лысинками, они так же капризны и разборчивы в еде, а самое главное—в них угадывается та же страсть борьбы на скаковой дорожке. И, как знать, может, все-таки кто-нибудь из них повторит славу отца?

Будем ждать. А если дождемся, то уж пусть напишет о них кто-то другой, чье перо тоньше и искуснее и чья любовь к новому крэку будет сильнее, чем любовь к Анилину автора этого доподлиннейшего повествования.