Вместо эпилога

Вместо эпилога

Знакомый голос комментатора сотрясал эфир округлыми фразами. За профессиональной бодростью сквозила настороженность – голос как бы боялся расстаться с голубым экраном. Только иногда он поддавался ажиотажу, царившему в зале и вообще за кулисами серии. А что может сказать комментатор, когда через две-три минуты начнется третий, решающий поединок серии матчей сборной Советского Союза со всеми звездами НХЛ?! Два предыдущих, словно по заказу – для поднятия и без того неистового накала страстей, оставили решение спора на третий матч.

Первый, и довольно легко, выиграли канадцы. Игра сложилась сумбурной, чувствовалось, что соперники хотят выигрыша по-разному. Канадцы, считая, что должны получить свое, законное, наши – в попытке разобраться, что же перед ними за команда. Впервые за всю историю канадского хоккея на майках соперников советских хоккеистов гербы с буквами НХЛ. Но выражение «Сборная всех звезд профессионального хоккея» подходит к случаю больше. Сегодня в Канаде нет игрока, который значился бы членом звездного клуба и не стоял на льду огромного зала.

Матчи перенесли в фактическую столицу США из коммерческих соображений и в попытке создать хотя бы видимость объективности: дескать, игра на нейтральном поле. Можно подумать, что на трибунах нью-йоркского зала мало канадских зрителей.

Тот, кто готов заплатить бешеные деньги за билет, заплатит их, даже если матчи состоятся в Новой Зеландии. И потому видимая объективность – слишком видимая.

Поле канадских, уменьшенных размеров. Правда, к нему уже успели привыкнуть за время многих клубных встреч. Судьи тоже канадские. Естественно, что и правила местные… Самоуверенность самоуверенностью, но кубок Вызова обеспечивался и маленькими гандикапами, которые в равной борьбе могут значить больше, чем мастерство.

Первую встречу канадские звезды выиграли легко. Счет не бог весть какой – 4:2. Но счет не всегда отражает характер игры. Складывалось впечатление, что звезд на поле больше. Рябов видел, что дело не столько в кажущемся количественном преимуществе профессионалов или их мастерстве, что не отнимешь, сколько в полудетской растерянности первых двух советских троек. Даже у большого мастерового случаются минуты, когда из рук валится инструмент! Вот такое ощущение осталось у Рябова от первого матча.

Наши выстояли. Провели достойную разведку боем – канадцы показали все, на что способны. Только в конце матча, закончившегося снобистским триумфом хозяев поля, Рябов приметил, что звезды двигались слишком устало, учитывая еще предстоящие две встречи. Проигрыш Рябова не шокировал. Игра явно не сложилась. И когда по привычке он всматривался в лица таких знакомых парней, он видел в них ожесточенное желание сыграть еще и четвертый, и пятый период, может быть, что-то от детского обиженно-удивленного состояния.

Когда они в трудной борьбе потом выиграли заслуженно и уверенно второй поединок и тем самым взвинтили до невероятности страсти перед третьим, последним и решающим матчем, Рябов был уверен в победе, как никогда. Запас паров канадского локомотива ощутимо убавился после второй игры. Это весьма удивило изысканную публику в зале. Только местные репортеры, отдавая должное победе советской сборной, то ли делали вид, что не замечают, как «села» канадская сборная, то ли словесной трескотней – дескать, третий матч все поставит на свои места – пытались поддержать земляков.

Рябову слишком хорошо знакомо острое, загоняемое волей глубоко внутрь волнение, которое каждый перебарывает по-своему, но на общий настрой команды оно действует абсолютно одинаково. Даже на разминке, словно настраиваясь на дрожащий голос советского комментатора, канадцы дергались. Их можно было понять. На парней, привыкших к обычной спортивной ответственности, больше связанной, как у всякого профессионала, с оплатой и прибылью клуба, сейчас взвалили неимоверную ответственность – за национальный престиж, за столетнюю историю развития любимого спорта, за личную честь и достоинство каждого канадца. Даже если до этого матча канадец относился к парням с клюшками почти равнодушно, только из уважения к собеседнику вставляя в разговор пару слов об играх большой четверки.

Канадцы дергались… Они и на разминке хотели сделать все как можно лучше. Быстрее отрабатывали ускорения, посылали шайбу в ворота с особой яростью, катались так, будто у них через минуту снимут коньки и уже никогда в жизни больше не выпустят на лед. Они сталкивались друг с другом, ошибались при бросках… Словом, это было такое знакомое и такое страшное для команды психологическое давление особой ответственности. Потому и начали они бурно и взбалмошно. И вполне справедливо счет стал 2:0 в пользу советской сборной. Не лучшее начало в таком нервном матче для канадцев, но времени впереди лежало еще много и все могло измениться.

Рябов вздрогнул только в первую минуту игры, когда лишние укатились со льда в загон для запасных, а на льду осталась первая пятерка и в воротах… второй вратарь Макар. Рябов заерзал в своем кресле-качалке. Сразу откуда-то из-под двери потянуло уличным холодом по ногам и под плед, которым он был укутан.

Большой экран телевизора полыхал перед ним в сумраке комнаты.

Теперь, после четвертого и самого сильного инфаркта, он часто смотрел телевизор, и жена, чтобы избежать лишней вредной нагрузки на глаза, устававшие, как и сердце, включала сзади красный торшер. Рябов смотрел на лед и не верил своим глазам. Потом чувство зависти к Улыбину шевельнулось в нем: решиться на такое в ответственнейшем матче…

«Это по-моему, по-рябовски…» – не без доли самодовольства подумал он.

Первая пришедшая в голову мысль о травме основного вратаря сразу отпала, как только оператор показал Колю в загоне запасных – веселого и здорового. Тут же и комментатор, словно отвечая на сомнения Рябова, пояснил, что Улыбин произвел замену вратарей. Пояснил осторожно, не вдаваясь ни в какие оценки. Даже по тону его было трудно понять, одобряет он такое решение или нет. Спокоен был только Рябов. Он-то знал возможности Макара и очень хорошо понимал ситуацию. Для канадцев– это приманка: новичок в раме! Для Макара – возможность за два часа стать великим или остаться тем же Макаром в запасе. Для основного вратаря, сработавшего, судя по первому и второму матчам, на пределе психологических нагрузок, – возможность выйти из-под удара…

«Да, Улыбин много сделал за эти два года. Конечно, он начинал не на пустом месте, – больше для себя, чем боясь переоценить заслуги Улыбина – подумал Рябов.– Но он набрал силу. Характера Леше, правда, никогда не надо было одалживать на стороне. Но на такую замену, в таком матче… Что сделают с ним, если Макар запустит пару „мышей“, которые и решат серию в пользу канадцев?»

Рябов, как ни тревожна и справедлива была эта мысль, сразу же отогнал ее. Сейчас на льду его парни… И те, кто пришел уже при Улыбине. Они вместе сражались за дело, которому Рябов отдал столько сил.

Рябов сидит здесь, в мягком кресле, обложенный подушками, и, кажется, должен быть спокоен – ни выигрыш, ни проигрыш уже ничего не значат в судьбе бывшего старшего тренера сборной команды страны. Он теперь может созерцать игру со стороны.

Галина, возражавшая, чтобы он смотрел этот матч, – врачи категорически запретили всякие острые переживания, их любимым рецептом стало «покой» – была права. Рябова от волнения знобило. И первые влетевшие в ворота канадцев шайбы, которые должны успокоить всякого, даже Макара, игравшего, кстати, так, будто он уже столетие стоит в воротах сборной или вышел размяться на тренировочную игру, когда на трибунах сидят знакомые девочки, лишь разожгли в нем внутреннюю тревогу. Он не боялся за исход. Он был убежден, что наши выиграют. Он верил в это не один год. И никакая случайность не могла заставить его разубедиться в своей вере.

Даже проигрыш канадцам… Его душило иное волнение. Оно было сродни противному авиационному страху, когда ты ничего не можешь сделать, чтобы вмешаться и изменить ход событий, коль в воздухе случается беда. Улыбин может – он сейчас жует нижнюю губу. Его каменное лицо с горящими глазами смотрит будто сквозь лед, а губу нижнюю жует и жует… Он спокоен внешне, но внутри его трясет, как трясет сейчас Рябова. Но Леша может заменить игрока. Он может заорать на Глотова, который отдал шайбу на крюк канадскому защитнику и тем самым чуть не подарил изменение в счете, благо Макар каким-то чудом – Рябов знал, какая реакция у этого парня, – вытянул шайбу, казалось, уже из сетки зачерпнув «ловушкой». Он же, Рябов, согласен с тем, что происходит на льду, или не согласен, бессилен включиться в игру.

Лишь невольно втянул голову в плечи, когда двое канадцев вдруг навалились на Макара на вратарской площадке. Наши бросились яростно защищать… Возникла свалка. Стремительная, безобразная, но столь типичная для канадского хоккея.

Рябов не беспокоился за Макара. Вряд ли его обидишь! Он не из робкого десятка. В данную минуту Рябова заставил сжаться даже не страх за то, что канадцы, поняв: игра от них уходит, могут с этой минуты попытаться свести ее к «молотилке», к которой привыкли на своих полях и которая, подобно зыбучему песку, способна поглотить любое мастерство. Скорее, предчувствие чего-то надвигающегося, особенно важного, решающего заставило сделать этот невольный жест плечами – что мог он еще лежа в качалке?

И он не ошибся. Канадский судья, с большими натяжками старавшийся сохранить видимость объективности – Рябов уже несколько раз ловил его на малозаметных, но чувствительных для игроков подачках в пользу канадцев: то остановит игру, когда клюшка поднята уж и не так высоко, то «зону» засечет, когда повтор монитора – игроки бегают взад-вперед по экрану как заводные, – показывает, что «зоны» не было.

Когда страсти улеглись, Рябов увидел, что судья удалил с поля обоих – и канадца, нападавшего на вратаря, и защитника, прикрывавшего своего голкипера. Это была ошибка. Это была роковая ошибка канадского судьи. Даже зрители, настроенные на победу команды Кленового листа, ревели вполголоса. Даже канадские игроки откатывались понуро. Наши же пришли в ярость. И было от чего.

Нападение на вратаря в зоне ворот – грубейший акт и по законам далеко не сентиментального профессионального канадского хоккея. Если кто-то чужой посмеет тронуть вратаря – фигуру, по-настоящему любимую, оберегаемую всей командой, – в зоне ворот, потасовка общая, яростная и справедливая обеспечена в любой игре канадского календаря. А тут выгнать защищавшего своего вратаря!

– Собачья услуга! – вслух пробурчал Рябов.– Они еще пожалеют о таком глупом решении судьи! Это не помощь, это дорого обойдется канадцам!

Но Рябов даже не предполагал, насколько окажется прав. Он как-то сразу забыл об этой мысли, глядя на яростный протест советской сборной. И игроков – Глотов катался, напыжившись, как петух, у которого отбивают любимую курицу: его помятые в хоккейных баталиях губы кривились в истошном крике, и Рябов представлял себе, что тот читает не строки «Я помню чудное мгновенье…». И тренеров – Улыбин выскочил на лед и втолковывал судье, что решение несправедливо… Даже руководитель делегации, фигура, которой вообще не следует вмешиваться в дела на таком этапе, соскочил со своего почетного места и тоже кричал, обращаясь к судье на плохом английском языке и к канадскому переводчику, растерянно взиравшему на общую ярость таких воспитанных, таких сдержанных русских парней.

– Только не надо успокаивать ребят, Лешенька! – шептал Рябов, глядя, как мечутся фигурки по льду, и радуясь, что репортаж ведут канадские операторы. Наши бы давно стыдливо направили глаз камеры куда-нибудь на трибуну. Канадские телевизионщики смаковали скандал во всех подробностях. И чем дольше он бушевал, тем больше канадцы проигрывали. Теперь даже окончательный счет в пользу профессионалов вряд ли смог бы убедительно поглотить эту несправедливость.

– Только не успокаивай ребят, Лешенька! – повторял Рябов.

Ярость, охватившая команду, передалась и ему. Он готов был кричать вместе с ними, хотя тысячи километров отделяли сейчас его тихую, одинокую дачу с этой комнатой, погруженной в красный полумрак, от ревущего зала. Всем опытом своих долгих хоккейных лет, всеми годами своей такой же долгой жизни он чувствовал, что теперь нет силы на льду, способной остановить гнев людей, вышедших на честный поединок и столкнувшихся с подлостью.

Рябову любопытно поведение канадцев. Они прекрасно понимали, как не прав судья, и потому откатились в сторону, не встревая в перепалку, не пытаясь защищать своего земляка-судью, оказавшего им медвежью услугу. Впрочем, они еще могли об этом не догадываться. Они ведь не знали, как скажется ошибка на русских парнях. А Рябов знал. Не один год он воспитывал их, не один пуд соли съел с ними вместе… Ах как бы он хотел быть рядом и сейчас!

Но этого уже не может быть. Он сам, собственными руками, – впрочем, разве можно так сказать – «руками», когда дело идет об инфаркте – отрешил себя от этого момента, который мог стать зенитной точкой его жизни, его звездным часом.

Тогда, в тот понедельник, на коллегии комитета, он выступил с яростной двухчасовой речью. Никто, даже Баринов, не прерывал его. Рябов высказал все, что думал, высказал тогда так много справедливого и несправедливого, обрушил на коллегию все, о чем передумал за свою жизнь, что узнал, добыл по зернышкам. Принять решение той коллегии было нелегко. Несколько часов долгих дискуссий. Иногда за выступлениями людей, совсем неожиданно поддержавших его, Рябова, он чувствовал мощную руку Владимира Владимировича. Да и председатель, человек решительный и смелый, пожалуй, впервые не настаивал. К концу коллегии у Рябова сложилось впечатление, что сидевшие даже пожалели о заваренной каше – с такой радостью и облегчением покидали они зал, не приняв, по сути, никакого решения. Он оставался тренером сборной. Но не потому, что так решили, придя к общему согласию члены коллегии, а потому, что не пришли к согласию о его освобождении.

Но эти часы отняли у Рябова последние силы, стоили такого нервного напряжения, что утром во вторник-а может, тот воскресный сердечный приступ и был предупреждающим звонком – он оказался в реанимационной палате. Врачи нашли обширный инфаркт миокарда. Три рубца на сердечной мышце -словно хоккейные травмы могли проникать и так глубоко – уже не давали сердцу, загнанному в долгой, бурной жизненной гонке, работать нормально. И тогда он сам – уходило время подготовки сборной к очередному чемпионату мира – написал короткое письмо председателю с просьбой освободить его от обязанностей старшего тренера сборной страны и, если его мнение что-то еще значит для комитета, утвердить Улыбина. Так и было сделано. Заявление, решившее его судьбу, оказалось в полстраницы. То старое, на многих листах, так и осталось лежать где-то в архивах. Надо проверить, не порвал ли. Вошла Галина.

– Нет, ты посмотри! – он возбужденно протянул руку к экрану. -На майках-то впервые гербы с буквами НХЛ. Еще год назад они не представляли себе, что может потребоваться подобная форма. Считалось, что такой команде не с кем играть! А вот нашлось! Ты видела когда-нибудь такие майки? – Рябов спросил и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Я говорил, что заставлю их надеть! И покажу…– он осекся и поправился, – и покажем, что будет их нелегко доносить до финального свистка.

– Счет-то какой? – спросила Галина из-за спины, так и не присаживаясь рядом. Рука ее мягко, успокаивающе легла ему на стриженый затылок.

– Мы ведем 2:0.

– Ну так чего же ты переживаешь? Игра сделана, – она употребила его выражение. За месяцы последней болезни, когда у него было достаточно времени обращать внимание и задумываться над мелочами, он заметил, что Галина часто, очень часто – как это не видел раньше?! – пользуется его словами.

– Теперь сделана! Но не в счете, а в этой судейской глупости!

– Папуля, ты только спокойнее, пожалуйста!

– А что мне волноваться? – наигранно весело воскликнул он.– Пусть Улыбин волнуется.

Но сразу же забыл о своей напускной веселости.

Конфликт внешне затух, уйдя, и Рябов это видел, внутрь, чтобы невидимым огнем жечь души.

Игра продолжалась.

Стадион болел за своих с такой неистовой яростью, будто понимал всю ошибочность судейского решения и сложность того положения, в котором оказались их любимцы. Решение судьи унизительно не только для игроков, но и для грамотных зрителей. Малейшая возможность не то чтобы забить, а послать шайбу в сторону советских ворот заставляла трибуны исходить глухим стоном. Будто все разом испытывали глубокую, нестерпимую боль. И тогда низкое «уу-уу-уу» повисало над залом. Истерическим криком, свистом трибуны пытались спугнуть нависшее над своей командой проклятье.

«А ведь это тоже проявление неуверенности. Только зрительской… Примечательная черта. Надо бы в перерыве обратить на нее внимание парней!» – подумал Рябов, но вспомнил, что сделать это может лишь Улыбин.

Насупился. Принялся напряженно следить за игрой. Если в первом периоде первого матча счет бросков, говоривший ему больше, чем зрителям, показывал, что канадцы девять раз бросали по воротам соперника и трижды добились успеха, а наши – пять раз и только одна шайба влетела в ворота, то после конфликта с судейством давление советской сборной возросло.

В первых двух играх ему бросилось в глаза, что звезды держали клюшки в руках чуть крепче, чем наши. Реже теряли их в схватках. Чаще проталкивали шайбу туда, куда хотели, когда клюшки скрещивались, как мечи.

«Неужели у них сила рук накачана больше, чем у нас?» – подумал Рябов тогда. Но сейчас клюшки буквально валились из рук канадцев. Они проигрывали почти каждое единоборство, не говоря уже о том, что начинали сдавать в скорости.

Пошли недозволенные приемы. Канадский нападающий ехал на Глотове верхом за воротами до самого борта. Без всякой надежды добраться до шайбы. Лишь бы не дать нашему игроку развернуться посвободнее. И он добился своего. Глотов, словно не веря, что так примитивно может играть против него великий хоккеист, с удивлением и, надо сказать, совершенно не вовремя обернулся. На какое-то мгновение потерял контроль над шайбой. Испугавшись, дернулся из-под канадца. Ему это удалось. Но он упустил шайбу за ворота. Сам же ткнулся в канадца. Доли секунды не хватило, чтобы выполнить осмысленный пас. Когда он из очень тяжелого положения отдавал шайбу, в ту единственную точку уже выехал канадец. Он легко перехватил пас и откинул шайбу назад, глотовскому наезднику, который, сделав свое дело, уже ждал на «пятачке». А Глотов все выскребал от борта… Щелчок был простым до прозрачности, обидным до боли и столь же неотразимым. И все же Макар среагировал. У него не оставалось времени на игру рукой. Невероятным мышечным усилием толкнул клюшку назад и вверх. И бесчувственный, неуклюжий кусок доски, такой ничтожно узкий по сравнению с необъятной пастью ворот, оказался на пути шайбы. Ударившись о клюшку, она рикошетом ушла выше штанги, слегка зацепив ее. Ушла со льда куда-то далеко, во мрак торцевой трибуны.

Как не походила эта встреча на предыдущие! Если раньше канадцы выигрывали почти все вбрасывания, то теперь… Рябов во время первых двух матчей удивлялся и негодовал: «Неужели все за счет той же силы рук? Нет, просто силы характера. Как вяло наши борются при вбрасывании! Зачем? Чтобы потом с кровью вырывать шайбу назад? Глупо! Проигрыш начинается со вбрасывания!»

Сейчас канадцы словно играли в поддавки. Они были сметены напором и отдавали шайбу каждый раз, как только не удавалось прижать ее к борту.

Некоторое время шла занудная игра, У обоих не получалось толком ничего: у канадцев – обороны, у наших– завершения атаки. Рябов называл такие моменты «качанием маятника». Схватки злые, молниеносные возникали то у одних, то у других ворот и также по всему полю. Но редко получались три точных паса подряд. Или теряли шайбу, или в азарте проносились мимо. Но каждая отскочившая шайба рождала новую схватку, и так, казалось, не будет конца. Почти не ощущалась скорость. А она, и только она была всему виной! Обе команды играли на предельных скоростях. И кто-то из двух должен был не выдержать. Каждый сознавал: кому удастся «перекачать маятник», тот и сделает игру. Но Рябов уже в этом качании видел, насколько богаче у нас запас прочности. Да еще этот психологический гандикап с Макаром.

Глядя, как Рябов переживает, Галина, чтобы не расстраиваться, вышла. Она понимала, что не сможет заставить Рябова выключиться из игры. А тот в трудные минуты лишь натягивал плед почти до носа, потом сбрасывал к ногам, но не вставал. Все силы уходили на переживания. Даже если бы захотел, то вряд ли Борис Александрович смог сейчас встать. Спина изошла испариной. Руки мелко подрагивали. И когда совершенно закономерно посыпались в канадские ворота шайба за шайбой, он только кивал своим горбатым носом, словно молотком аукционера утверждая совершение сделки.

Счет стал 5:0. Полнейший разгром. Не только в счете, но и по тому, что делалось. На льду царила лишь одна команда, а все звезды профессионального спорта мерцали тусклыми любительскими огоньками. Рябов вновь по-тренерски начал всматриваться в игру. Заметил, что здорово прибавил за год Терехов. Он теперь держал клюшку двумя руками, почти сдвинул кисти, будто одной большой сдвоенной перчаткой. Та сила, с которой он орудовал, заставляла думать, будто конец клюшки зажат в тисках. Полметра, которые выигрывал на такой хватке, помогали убирать шайбу далеко от соперника, и надо было не один зуб сломать, прежде чем до нее добраться, а уж потом мечтать, чтобы отобрать. Мелочь, но какая!

Хорош и правый защитник Васин. Он был из тех жестких парней, которые играют практически без шайбы. Даже говорил: «Зачем она? Мне кого поувесистей подай. А шайбу пусть другие гоняют!»

Естественно, это была лишь бравада, но за ней стоял особый характер.

«Ничего, – бормотал Рябов.– Канадцы еще объединятся с американцами, чтобы устоять против нас. Будет еще матч, когда на поле выйдут две команды, но три флага – советский, канадский и американский – будут реять над залом. Две страны против одной – и это будет справедливо! Уже то, что это произойдет, станет победой! Такой же яркой, как сейчас над звездами…»

Игра подходила к концу. Не было только конца преимуществу советской сборной. Шестая шайба, словно гвоздь в доску, прочно закрепила победу. Рябов ворчал, глядя, как наши, тоже теперь уже поверившие в победу, начали ошибаться, упуская возможность увеличить счет. Глотов все время кричал на ребят, не давая утихнуть заводке.

Хладнокровный Викторов был ему прямой противоположностью. Он вообще никогда не ворчал на товарища, хотя тот и был не прав. Никогда по его лицу нельзя было понять, что он чем-то недоволен. Если не получалось, снова шел вперед в поисках новых возможностей, сразу забывая о том, что произошло. Но сколько Рябов потом ни проверял, Викторов прекрасно помнил обо всех ошибках товарищей, даже самых мелких, даже о тех, на которые не обратил внимания и сам Рябов. Викторов был интеллигентом до мозга костей. Просто мудрецом – что толку портить нервы, когда в хоккее, как, впрочем, и в жизни, зачастую далеко не всегда, скорее, слишком редко можно исправить ошибку? А уж переиграть тот самый момент невозможно! Как мало вероятно и то, что он может повториться в ближайшие сто матчей. Что-нибудь да будет не так! То ли нога стоит не как тогда, то ли крюк не касается льда, то ли вес тела не на той ноге… Как невозможно дважды войти в одну и ту же воду реки, так невозможно повторить игровую ситуацию в точности. И мудрый Викторов знал это. Его молчаливая выдержка действовала на того, кто допустил ошибку, сильнее любого крика. Случалось, виноватые сами поднимали бучу, то ли прямо на льду, то ли в раздевалке, и никогда еще не случалось, чтобы Викторов ответил взаимностью.

Игра сама по себе уже потеряла для Рябова спортивный интерес. Он следил сейчас за работой Викторова, следил с наслаждением, поскольку в каждом его движении видел воплощение и своих идей, и того, что было за долгие годы наработано вместе. Само катание Викторова среди столкновений сражающихся тел звучало особой, радостной песней.

Во время второго матча на трибуне Рябов заметил лозунг: «Старомодный хоккей!» Это было для него самым страшным, почти личным оскорблением. Рябова даже покоробило: «старомодный»! Кто знает, что такое старомодность? Где эти старые времена, где их границы? Старомодность начинается иногда сию минуту. Иногда старомодно уже то, что еще не родилось. Многое, что вчера было прогрессивным, современным, сегодня старо. Потому как хоккей – самый живой организм. Он постоянно развивается, постоянно меняется… И самое страшное – остановиться! Остановиться – значит проиграть! Даже если сегодня удалось зацепиться за победу. Для человека, мыслящего и знающего игру, уже в победе просматриваются корни завтрашнего поражения…

Шестая шайба в воротах профессионалов! Это разгром. Это подавляющее преимущество и в счете и в игре, когда нет ни малейшей лазейки, чтобы принизить успех победителя.

По льду метались наши парни, поздравляя друг друга. Обнимаясь, целуясь, давая выход радости, которую так славно заработали. А Рябов закрыл глаза и сидел замерев. Уставшее после болезни тело ощущало крепкую хватку дружеских рук там на льду. Вот по традиции он взлетает над площадкой раз, другой, третий…

Мягко приземляясь на плотное ложе сильных и потных рук своих парней. И кажется Рябову, что полет этот длится целую вечность.

Когда он вяло поднимает к лицу правую ладонь, она сразу становится мокрой. Слезы текут невольно. И он не в силах их остановить. Впрочем, он и не хочет их останавливать. Слезы радости так сладки и так коротки. К тому же никто не видит его слез в полумраке комнаты. Даже Галина кричит из кухни: «Как закончили?»

«Закончили? – думает он.– Нет! В спорте не бывает конца. Он тем и прекрасен, что невозможно раз и навсегда выяснить отношения. Сегодня сильнейший ты, а завтра… Приходят новые имена. Рождаются новые идеи. И только одно остается неизменным – борьба, в которой невозможно убежать от себя».