14

14

В тот день Рябов появился в команде непривычно поздно: до выхода на лед оставалось минут десять. Ему ужасно не хотелось вообще ехать на базу – необъяснимое ощущение чего-то надвигающегося, гнетущего, пакостного делало безвольным и останавливало, как подсечка на комбинированных съемках. Пока ставил машину, прикинул, что все-таки успеет переодеться и тренировка начнется вовремя. Казалось, он переборол настроение. Когда вошел в раздевалку, эту минутную бодрость как рукой сняло: ребята сидели на лавках и не думали одеваться. Только Улыбин, теперешний лидер «кормильцев», демонстративно ковырялся в сумке, то доставая из нее какие-то вещи, то снова запихивая их назад.

– Что это значит? – громким, почти сорвавшимся на крик, голосом спросил Рябов, оглядывая опущенные лица ребят.

Правда, смущенными выглядели не все. Например, повернувшийся к нему Улыбин глядел дерзко, ухмыляясь.

– Чтобы через пять минут были на льду! – приказал Рябов и, открыв свой шкафчик, достал тренировочный костюм, шерстяные носки, шапочку, перчатки, коньки…

– Не будем мы тренироваться, Борис Александрович! – так же насмешливо за его спиной произнес Улыбин.

– Это мнение команды или капитана Улыбина? – нахохлившись, будто бойцовый петух, обернулся к нему Рябов.

Но Улыбин выдержал свирепый взгляд тренера и спокойно отпарировал:

– Это мнение команды. И старшему тренеру, как большому педагогу, следовало бы догадаться, что если до начала тренировки остается, -он посмотрел на часы, – три минуты, а команда не начинала раздеваться – это не случайно!

– Вот как? Забастовка? – взвизгнул Рябов.

И сразу же мысль: самое худшее, что он может сделать в сложившейся обстановке, – сорваться на скандал, не удержать себя в рамках дозволенного.

Словно почувствовав, что Рябову не по себе, Рябову, привыкшему диктовать всем – от мала до велика, Рябову, распоряжавшемуся в команде не только составом и жизнью вне спорта, Улыбин устало сказал, чего никогда бы не позволил себе раньше:

– Глупости это, Борис Александрович!

Реплика Улыбина окончательно охладила Рябова и заставила взять себя в руки. Это уже не походило на отдельные, а в последнее время все чаще и чаще случавшиеся стычки. Конфликт, назревавший столь долго – Рябов чувствовал нарыв каждой клеточки кожи, – созрел, и теперь только умное хирургическое вмешательство способно было его обезболить.

– Тренироваться вы не хотите, тогда соблаговолите сказать, что же вам угодно? – как можно язвительнее, но в то же время спокойно сказал Рябов.

– Мы хотим поговорить начистоту обо всем, что нас волнует, – опять выступил вперед Улыбин.

– Ты и будешь уполномоченным на этих переговорах, или будут другие спикеры? – Рябов не скрывал своего холодного презрения.

– Спикерами будет вся команда.

– Ах, значит, митинг! Ну и отлично. Ставьте стол президиума, – вдруг решительно приказал Рябов, – выбирайте председателя и секретаря. Секретаря обязательно – хочу, чтобы потом, когда вы будете читать все, что наговорите, вам было стыдно за свою глупость.

– Видите, Борис Александрович, мы еще и рта открыть не успели, а вы нас уже дураками обозвали, – виновато произнес вечно молчавший левый защитник Терехов.

«Если заговорил Терехов, – подумал Рябов, – значит, дело серьезное. Не один день сусло бродило. Чувствовал я, что-то неладно в команде, какие-то подкожные дебаты. Как только меня увидят-сразу умолкают! Сначала думал, стесняются, а оказывается – не очень! Просто таились…»

Понимая, что разговор все равно кому-то надо вести, а кроме него, некому, он поставил кресло в самый центр комнаты и сел.

– А где Григорий Львович? – спросил он, хотя прекрасно видел, что второго тренера в раздевалке нет.

– Мы его отпустили, – ответил Улыбин.– Он не нужен. Все равно ничего не решает… А у нас претензии к вам, Борис Александрович.

– Слушаю, – Рябов картинно развел руками, как бы сердечно приглашая высказаться.

Все молчали. Ему, Рябову, было знакомо это ощущение молчащего собрания. Ощущение шло еще откуда-то из детства, с пионерских сборов, когда вожатая предлагала обсудить насущную проблему. Одноклассники столько раз уже обсуждали ее по углам, что было стыдно начинать все снова на людях, знающих наперед, что ты скажешь. И тогда пионервожатая обращалась к собравшимся с призывом выступить. Но все упрямо молчали…

Молчала и команда. Рябов знал, кто будет говорить– Улыбин. Алексей молчал, чтобы собраться с мыслями и сделать вид, что не он тут зачинщик. А если говорит, так только потому, что надо же кому-то начинать. Первым заговорил Улыбин:

– Так больше продолжаться не может. Атмосфера в команде такова, что завтра-послезавтра все полетит к черту. От наших с таким трудом набранных в чемпионате очков не останется и следа.– Улыбин набрал полные легкие воздуха, словно собирался нырнуть поглубже.– На мой взгляд, решить надо три проблемы. Две из них – не новые. О них много раз говорилось, но старший тренер считает ниже своего достоинства прислушиваться к мнению команды. Впрочем, это уже третья проблема.

Улыбин горячился, а Рябов, наоборот, успокоился, вынул из кармана куртки традиционный блокнот, принялся писать, будто все, что говорилось в комнате, его не касается.

– Проблема первая – проблема старичков. Считаю, что уже не игровые их качества, а традиция да отношение как к любимчикам держат их в составе. Это сказывается на игровой мощи команды. Мне уже надоело волочить на себе ярмо за вторую тройку. Если третья еще зеленая, а вторая уже старая, то что же – прикажете играть только первой? В то время, когда на скамейке сидят куда более сильные ребята, наша пенсионная тройка играет… Пусть меня ребята простят, я имею право это говорить, поскольку сам посидел достаточно, дожидаясь, когда освободится место…– Он сделал паузу, и она придала еще большую значимость сказанному– все посмотрели на Рябова.– Так происходит со всеми… Стареют команды, состаримся и мы…

– Посмотрим, как охотно уступишь ты свое место другому, – не поднимая головы от блокнота, подал реплику Рябов.

Улыбин смутился:

– Вы меня не сбивайте, Борис Александрович, я и сам собьюсь. Хоть раз до конца выслушайте, без ехидства вашего и снобизма! Человек же вы, в конце концов, и должны понимать, что мы тоже люди и у нас есть проблемы, которые вы должны, обязаны решать по должности своей, если не по человеческому призванию…– Поняв, что хватил лишку, Улыбин осекся.– И как вывод – второе звено надо менять, и менять немедленно…

– Второе звено такого же мнения? – серьезно, будто ответ значил для него что-то, спросил Рябов и посмотрел в сторону второй тройки, даже здесь, сейчас, сидевшей вместе – многолетняя привычка не расставаться и в раздевалке.

– Как бы не так! – подал голос Терехов, защитник второй тройки, неуклюжий дылда, так магически всегда преображавшийся на льду, что Рябов до сих пор не мог себе ответить, за счет чего происходит такая метаморфоза.– Улыбину бы только бежать! А мозгами пусть шевелит соперник!

Это был камень в кладку его, рябовской, теории. Старички знали слабину старшего тренера, и Борису Александровичу вдруг стало стыдно, что Терехов дал такого петуха, будто на пятаке оставил шайбу сопернику.

– И второе, – словно читая приговор, произнес Улыбин.– Это бессмысленная, на мой взгляд, погоня за максимальными физическими нагрузками. Мы, ветераны, еще привычные, но молодые… Неужели вам не ясно, Борис Александрович, что они едва ноги таскают? Не всем под силу такое выдержать. Сгорят ребята и пропадут не за понюшку табака.

Молодые недружно закивали головами, чем очень напомнили Рябову детсадовские собеседования, и, стараясь скрыть усмешку, он спросил:

– А третье?

– Третье касается вас, Борис Александрович. И это, наверное, самое важное. Мы понимаем, что дисциплина в команде – вопрос важнейший. Но ваш диктат, при котором попирается элементарное человеческое достоинство, а игроки сводятся к уровню мебели, стал невыносим. Вы уже забыли, когда кого-нибудь слушали. Вы слушаете только себя. Вы вещаете. Вам это нравится! Но вы же умный человек, Борис Александрович, вы не можете не понимать, что и другим хочется иногда сказать слово, даже если оно заранее покажется вам глупым. Или вы хотите, чтобы каждый из нас стал молчуном, вроде Терехова? Но правильно ли это? Сами же учили, что, уча, человек учится дважды. Так почему же эта теория не распространяется на практику наших повседневных отношений?

– Власти захотелось, Улыбин? Имперские флюиды веют? Мы, мол, «кормильцы», как хотим, так и гнуть будем? Так?

– Не так…

– Нет, так! И хватит! Побеседовали, будет… Что касается отношения ко второй тройке, могу сказать только одно – решайте сами! Я свою точку зрения высказываю делом. Считаю, что если в тени могучего опыта есть возможность потихонечку подрасти мудрой поросли – полезно! Со шкурной точки зрения, с тренерской… А с человеческой… Ну что ж, я понимаю – ждать трудно. Уходит время, уходят силы… А славы так хочется и хочется славы немедленно. Но в спорте, как и в жизни, надо уметь ждать. Даже если это невыносимо трудно…

Вопрос второй-не дискуссионный! Силовая подготовка– это мое кредо. И пока я тренер, команда будет работать на пределе. Не хотите– уходите! Мне сопливые моллюски не нужны. Хоккей не для них! А если кто и сгорит в огне высоких нагрузок, значит, только казался с виду героем.

А третьего я ждал давно, Улыбин. Я ждал, что рано или поздно вы откажетесь от меня: это произойдет, когда я вам надоем или вы станете великими. Но не знал, что наступит раньше. Теперь вижу: я вам надоел гораздо раньше, чем вы стали великими. Иу что ж… Наверно, это хорошо, что мы вот так собрались и поговорили. Свои ошибки забыть нетрудно, гораздо труднее забыть другим, что они не забыли твоих ошибок. Вот об этом, пожалуйста, помни, Улыбин. Я думаю, мы обсудим с каждым вопросы взаимоотношений. На столь широком собрании это трудноперевариваемая тема. Обещаю взаимную откровенность. А пока, – Рябов посмотрел на часы, – еще есть час нашего льда, одевайтесь – и на тренировку. Вместо игры, которую проговорили, сегодня займемся общефизической.– Он обиженно поджал губы и пошел к шкафчику.

За спиной раздался общий вздох облегчения, и все шумно начали переодеваться. Собрание, которое касалось каждого, было каждому так же тяжело. Команда с радостью окунулась в столь привычную обстановку тренировочной работы.

«Это тебе урок, Рябов. Где-то ты потерял контроль. И главное сейчас – не срывать зло на ребятах. Делать все, как обычно, но с учетом… Бывали случаи, когда целая нация должна выбирать между тем, чтобы затянуть ремень потуже или потерять штаны».