23

23

Он часто и надолго откладывал это удовольствие. Так поступают люди, которым нестерпимо хочется сделать что-то и это «что-то» будет в радость, но они слишком редко могут позволить себе роскошь истинного удовольствия. Смешно, но он, человек, совершенно далекий от техники, а может быть, именно поэтому, обожал возиться с машиной. Наверно, долгое и постоянное общение с механизмом человеческого тела – а что еще представляет собой хорошо тренированное тело спортсмена?– вызывало у него жажду общения с металлом. И тогда он дорывался до собственной «Волги» и колдовал над ней и под ней, делая профилактику – смазывая, ослабляя и подтягивая крепеж, в чем не было никакой нужды. Да и откуда взяться какому-нибудь сложному ремонту, когда машиной, которую он купил года три назад, совсем не пользовался – не было времени. Разъезды, тренировочные сборы… Машина эта терпеливо ждала своего повелителя. А он в это время летал из Монреаля в Токио, жил на теплом берегу в Леселидзе, что у Черного моря, или открывал новый Дворец спорта за Полярным кругом.

Потому-то на спидометре стояло смехотворно маленькое число пройденных километров. И когда он продавал предыдущую машину, уже состарившуюся по времени, по в отличном состоянии и с мизерным пробегом, покупатели недоверчиво смотрели на спидометр. Они никак не могли уразуметь, чем же занимается ее хозяин, как живет и зачем ему в таком случае нужен автомобиль.

Рябов и сам не знал. Быть может, именно для того редкого и радостного дня, когда мог с наслаждением поковыряться в ее железных внутренностях, ощутить упругое сопротивление совершенной конструкции, втянуть в себя неповторимый запах металла и масла. Ну не для того же он ее покупал, чтобы раз в год съездить в гости к приятелю или с женой на рынок?

Рябов вышел во двор. Он предвкушал встречу с машиной, стоявшей на яме, еще и потому, что где-то в глубине души надеялся, что работа, за которую брался в данный момент, отвлечет от мыслей, настоятельно и помимо его воли лезущих в голову.

«Волга»-фургон, один из немногих экземпляров в личном пользовании (то ли пятый, то ли шестой в стране – Рябову очень льстило, что в числе владельцев, купивших такую машину вместе с ним, стояли имена людей, известных не только на Родине, но и в мире), полыхал хромом и серо-голубым лаком. Облик автомобиля так удачно гармонировал с этим неярким, но удивительно прозрачным осенним днем.

Рябов, прежде чем приняться за работу – сразу все звуки, несущиеся из открытых дверей и окон дома и разносимые ветром по саду, как бы пропали, – обошел машину, не столько любуясь ею самой, сколько упиваясь возможностями познания земной красоты, которое она давала садившемуся за руль. Перед его глазами – фантазия Рябова в таких случаях не знала пределов – прошли видения тех бесконечных, так никогда и не осуществившихся и которым не суждено осуществиться, семейных путешествий. Его словно бросило в дрожь. Он тяжело смежил веки, и будто после долгой, многочасовой автомобильной езды побежало ему навстречу серо-черное полотно асфальта.

Рябов тряхнул головой, отгоняя видение, и открыл глаза.

«Так можно вообразить черт те что! Смотришь, и уговорю себя, будто все происходящее мне во благо. И глубоко наплевать на завтрашний день! И я вполне, как все нормальные люди, смогу спокойно дожить остаток лет без хоккея!»

Еще раз тряхнув головой, нетерпеливо и упрямо, он как бы попытался отогнать и эти мысли, в которые сам не верил.

Рябов открыл багажник автомашины и достал инструмент. Гаража на даче не было – недосуг соорудить даже временную халупу, чтобы машина не мокла под дождем, когда он время от времени бывает летом на даче. В городе просторный и теплый гараж находился у него прямо под домом.

Рябов, подобно хирургу, готовящемуся к сложной операции, разложил на постеленном по осенним листьям замшевому лоскуту, которым вытирал машину после мойки, ключи, привезенные из Швейцарии. Он увидел их в витрине специального магазина – сверкающий набор хромо-ванадиевых ключей. И накидных, и с головками, и обычных. Сразу же решил купить, чем вызвал удивление ребят. Удивление, перешедшее еще в большую уважительность, – не каждый бы из них решился выбросить на автомобильные ключи такие деньги, хотя в команде были и заядлые автомобилисты.

Знал, что поступил правильно. И даже не потому, что купил действительно великолепную вещь, хотя ему и мало нужную. Он знал, чувствовал, что тот напор корысти, который давит некоторых поднявшихся на хоккейный Олимп парней, надо сдерживать. И не словами, увещеваниями, действующими на рвачей, подобно воде на щуку, а личным примером…

Да, хоккей не просто его профессия и работа, хоккей – это его жизнь. Хочет он или не хочет это признать. Где-то здесь сокрыт корень тех терзаний, которые бы любому другому доставили куда меньше забот. И потому, наверно, так тесно в его доме переплелись даже столь далекие друг от друга предметы, как хоккейная клюшка и набор автомобильных ключей.

Холодок сверкающего металла ласкал ладонь. Чтобы лучше ощутить приятную тяжесть и совершенство форм, он покатал между пальцами головки – от самой маленькой до самой большой. После осенней ночной сырости, забравшейся в багажник, на теплом послеобеденном воздухе ключи покрылись испариной, словно от напряжения перед надвигающейся нелегкой работой.

Рябов поднял капот машины. Протер и без того чистый «самовар» воздушного фильтра. Потом все части двигателя, к которым без труда проходила рука с тряпкой, и даже те, куда мог пролезть только двумя пальцами. Его большой живот, упиравшийся в крыло машины, мешал. От напряжения Рябов взмок и подумал, что для каждого дела нужна не только сноровка, но и подходящий склад тела. Автомеханику такой, как у него, живот не помощник. А ведь нехитрая работенка – крути себе гайки! Хоккеисту, действующему на пределе возможностей человеческого тела, понятно, не до животика. Многие удивлялись, как он сам-то работает с командой, тряся таким животом. Рябов только усмехался, отшучивался: «Это не живот! Это специальное приспособление для отработки ударной силы при игре в корпус. Я молодых так проверяю: устоит, врезавшись в меня, значит, есть надежда, что будет бойцом».

Сам же зло занимался с парнями общефизической подготовкой, часто в ущерб совершенствованию техники, потому как запас физической прочности должен превышать, по мнению Рябова, любой расход. Это запас прочности и команды. От плохо тренированного тела на Рябова всегда веяло какой-то недисциплинированностью в манере держаться.

Кряхтя, Рябов забрался под машину и долго кривым шестигранником, подобным букве «г», пытался открыть картерную пробку: прошел срок смены моторного масла, а у него все не доходили руки. Однажды даже договорился с механиком из клубного гаража, что тот проведет профилактику вместо него, но потом сделку отменил, решив не лишать себя удовольствия выполнить самому приятную работу.

Холодное черное масло потекло вяло, неохотно, так же неохотно, как подавалась пробка.

«Двигатель надо прогреть! Горе-голова… Масло же сливают горячим, а так половина грязи на стенках остается. Теперь-то уже поздно – пусть льется как льется».

Рябов насупился и раздраженно бросил ключи – он физически не переносил дилетантства. Чего бы это ни касалось, в большом или малом.

Плохо сделано – значит, поражение! А поражение не для него! Он не боялся поражений – он их просто не признавал в качестве непременной жизненной категории. Ему говорили: «Смотри, Рябов, все держится на страхе, а ты вроде бы ничего не боишься».

А он не боялся…

«Дурацкие мысли о страхе! Что-то слишком часто они бродят сегодня у меня в голове. Неужели боюсь? Да чего, собственно, бояться? Страх – это всего лишь антоним к понятиям „любовь“ и „счастье“. А я уже давно познал и то и другое. В мои ли годы надеяться на повторную встречу хотя бы с любовью, не говоря уже о счастье?! Наивно. Так прочь все страхи, прочь!»

Он решительно вновь взялся за ключи. Краем глаза заметил сына, вышедшего на крыльцо. Не хотел, чтобы Сергей застал его в минуту сомнения.

«Работать очень часто приходится по необходимости. Это так. Но надо обязательно в том, что делаешь, находить возможности для творчества», – часто любил повторять Рябов своим парням и сам старался следовать разумному принципу.

«Значит, с отнятой работой уйдет и возможность творить? Больше всего не приемлю именно этого – остаться на земле без творческого дела, обрубая привычную связь с прошлой, такой знакомой, такой единственно возможной жизнью…»

Занятый этими мыслями, он никак не мог до конца сосредоточиться на работе. Неудачно наложив ключ, слишком резко дернул. Ключ сорвался. Острая шпилька рассекла кожу. Обильно выступила кровь. Он стряхнул ее, словно капли воды. Чертыхнулся.

Борясь с физической болью, о которой старался не думать, и это удавалось легче, чем не думать о боли душевной, Рябов неожиданно услышал голос жены, звавшей к столу. Откликнулся неохотно, будто ему прерывали сладостную песню.

Весело, может быть, слишком весело насвистывая – это могло показаться Сергею и жене, знавшим о предстоящих завтра событиях, несколько наигранным, – Рябов прошел в дом. И долго с наслаждением мыл руки. Сначала едкой пастой, которой однажды покойница мать вычистила зубы. Как только ему доводилось мыть руки этой пастой, он вспоминал тот случай. Мать вдруг занемогла. Отравление. Ни врачи, ни домашние не могли понять, чем она отравилась, но состояние было тяжелым несколько дней. С трудом отходили: и здоровье не то, и возраст не тот. Только через месяц, глядя, как он моет руки, мать спросила:

– Разве это не зубная паста? Рябов удивился:

– С чего ты взяла, мама?

Мать смутилась, но потом призналась:

– А я ею зубы чистила. Смотрю, какой-то новый тюбик. Не по-нашему написано. Думаю, надо попробовать, а то они мне что-то его не дают…

У матери в последние годы – восемьдесят с лишним лет все-таки возраст – появилась болезненная мнительность. Ей слишком часто казалось, что ее обижают, не доверяют, что-то от нее утаивают.

Как вол работала она всю свою нелегкую жизнь. В одиночку – муж-инвалид скорее обуза, чем кормилец, – поднимала детей и потому была неукротимо деятельной. Не в мать ли удался и сам Рябов? А когда по старости ее начали оберегать от лишних домашних хлопот, она восприняла заботу в штыки, бунтовала, брала на себя больше, чем могла выдержать.

И это была ее война с неизбежной, уже наступившей старостью. А Рябов все никак не мог этого понять, хотя Галина часто пыталась ему объяснить поведение матери. Особенно когда старая, взявшись за что-то, лишь путала, вызывая раздражение, скажем, не самой разбитой чашкой, а тем, что быстрее и успешнее могла ее вымыть Галина.

Паста отъедала зло и надежно цепкие масляные пятна. В воду летели грязные хлопья пены.

Нанесенная шпилькой рана пронзительно свербила, будто от ожога. И Рябов вновь подумал, что испытала мать, когда отправила пасту в рот.

Теплая ласковая вода успокоила рану.

«Нет нужды заливать ее йодом. До свадьбы заживет!»

Рябов сполоснул лицо, шею, окатил грудь несколькими пригоршнями воды. Щекочущие струйки ее побежали по глобусу живота. Хорошенько растерся жестким полотенцем. Чувство глубокого удовлетворения, как после отменно проведенного командой матча, переполнило его. Он вошел в дом – стол был накрыт, и домашние сидели, дожидаясь его, – в отличном настроении. Рябов даже поймал настороженный, удивленно-обрадованный взгляд жены. Но сделал вид, что не заметил того приятного, успокаивающего впечатления, которое производила на жену и сына его веселость.

– Ну-с, посмотрим, чем будут кормить рабочий класс!