33

33

«Скажите человеку, что во вселенной триста миллиардов звезд, и он вам поверит, но скажите, что скамейка покрашена, и он обязательно ткнет в нее пальцем, чтобы проверить! Для меня такой окрашенной скамейкой вполне может стать это письмо. Даже не верю, что держу в руках письмо от самого Палкина!»

Рябов повертел конверт в руках, будто пытаясь удостовериться в реальности существования полученного конверта. Когда они шумно прощались у калитки после затянувшейся встречи с «кормильцами», Глотов отозвал его в сторону и сказал:

– Чуть не забыл… Один товарищ, вам хорошо известный, очень просил передать письмо. Сам приехать не рискнул… Я сначала, по правде говоря, не хотел брать: что там Палкин написать может?

Рябов вскинул брови при упоминании фамилии Палкина. Ему показалось, что Глотов шутит, но тот говорил серьезно. Более того, достал из внутреннего кармана пиджака конверт и подал Рябову.

– А потом подумал… Палкин все знает про сегодня… Самый раз проверить, понял ли он тогда что-нибудь…

Рябов улыбнулся и одобрительно ткнул Глотова в плечо. Кивнув всем сразу головой, он не стал ждать, пока Галина закроет калитку, и зашагал к дому, широко размахивая таким неожиданным посланием.

И вот он сидит, не решаясь вскрыть конверт. И перед ним, будто расстались только вчера, встало курносое, заносчивое лицо вечно готового к бунту Палкина.

До армии Палкин шоферил. И для Рябова всегда было загадкой, когда он успел между своими бесконечными рейсами и попутными похождениями, о которых охотно рассказывал ребятам захватывающие легенды, научиться играть в хоккей. Играл здорово. Даже не столько здорово играл, сколько обещал здорово заиграть. Был он явный сторонник агрессивной, грубой игры. Палкин виделся Рябову добрым катализатором в хорошей потасовке, если его подчистить, подшлифовать, короче, научить уму-разуму. Но оказалось, вместо того чтобы с Палкиным пришла некая безопасность команды, Рябову пришлось думать о своей безопасности. Палкин умудрился совершить невероятный проступок: в игре на выезде он врезал в ухо парню из четвертого ряда, который крикнул ему что-то обидное. И он, и судьи, и организаторы опешили: Палкин шустро перескочил через борт, добрался до обидчика, а потом соскочил на лед вновь и как ни в чем не бывало подключился к атаке. Правда, опомнившись, организаторы все-таки настояли на его дисквалификации на следующие две игры, но Рябову стоило немалых усилий вытянуть Палкина из судебных передряг: соседи обиженного сами возбудили дело об уголовном преследовании хулигана.

Ох этот Палкин!

Однажды, когда Рябов, доведенный до белого каления, после пропуска двух тренировок подряд вызвал его к себе на базу, Николай заявил, что это не подходящее место для разговора. Не получится, дескать, по душам. Они вышли на улицу. Проходили мимо пивной. И Рябов, выбрав не лучший момент, спросил раздраженно:

– Палкин, ну скажи мне, что ты хочешь? Тот не моргнув глазом ответил:

– Хочу домой, но сначала два пива.

Надо бы дать нахалу в ухо, как Палкин тому парню, но Рябов сдержался и только ответил:

– Бери третье на меня, и поговорим. Они беседовали тогда до сумерек.

– Пойми, Палкин, – объяснял ему Рябов.– Спорт – это долгий, долгий бег. Шаг за шагом. Километр за километром. День за днем. И возможно, эти усилия когданибудь выльются в победу…

Палкин слушал, кивал, тянул пиво. У Рябова были тысяча и один повод отчислить его. Но это была бы уступка самому себе. Рябов не мог признать свою неправоту– он столько раз защищал Палкина от категорических требований руководства клуба отчислить Николая! Можно подумать, что в команде у него одни ангелы. И что он не потратил полжизни на их воспитание. Конечно, для него проще отчислить Палкина. Многие в команде не понимали такого всепрощенчества со стороны старшего тренера. Случалось, он и за меньшее отлучал от команды. А тут…

Рябов ничего не мог поделать с собой. Он видел Палкина. Видел его таким, каким не видел никто. Он ощущал, что это будет Игрок! И не стеснялся в данном случае этого всегда раздражавшего термина. Более того, он знал, как сделать Палкина Великим. И если быть честным до конца, Рябов щадил не Палкина, он боролся за себя: так не хотелось, чтобы пропала конкретная и такая ясная для него работа, которая может усилить и клуб и сборную.

А Палкин, словно раскусив слабину Рябова, бессовестно играл на нервах.

Все свободное время Николай проводил с Гришиным, своим компаньоном по тройке. Тоже неженатым парнем. Они похаживали в рестораны. Тройку лихорадило. Но и это терпел Рябов. Хотя дал себе зарок: если Палкин начнет разлагать команду, он нанесет ему такой удар, что хоккейному миру и не снился. Тот вроде это понимал. Во всяком случае, его влияние на команду тогда еще не сказывалось так разрушительно, как потом.

Палкин напоминал черный немолотый перец -тверд и остер. Его поведение – вызов всем, в том числе и друзьям. Он мог в присутствии незнакомых людей кинуть своему другу Гришину: «Сколько раз я тебе говорил, прежде чем рот раскрывать, высморкайся!» Ох этот Палкин! А его розыгрыши… Он талантливо подражал голосам и не знал меры в своих выходках. Того же Гришина от имени руководства Федерации хоккея однажды вызвал в Москву с юга, где тот отдыхал. Заставил мучиться с билетом, два часа лететь в самолете, потом, убедившись, что все это обман, доставать обратный билет. Словом, испортил неделю отдыха своему лучшему другу. Он не оставил в покое и старшего тренера. Как-то позвонил под видом репортера и почти полчаса морочил Рябову голову, утверждая, что должен сделать срочно в номер интервью по поручению главного редактора уважаемой газеты. После палкинского урока Рябов больше никогда не общался с представителями прессы по телефону. Даже если требовалось сказать несколько малозначащих слов.

В тот вечер в пивной Палкин впервые, пожалуй, высказался, во всех иных случаях предпочитая судить других, а не себя или за грубой шуткой или молчанием укрыться от неприятного разговора.

– Я, Борис Александрович, одинокий человек. У меня не было ни матери, ни отца. То есть, – он ухмыльнулся, – они, наверно, были. Не искусственным же способом я появился на свет! Но бросили… Подбирали разные люди, добрые и злые. Всякое было. Потому мне ни черта уже не страшно. Я люблю играть. Но что делать после игры? Мне нравятся люди, разные, незнакомые, не похожие на меня. Знаю, если сыграл плохо, все говорят– Палкин загулял! А я не загулял, я просто сыграл плохо. Не забил, потому что не забил! Многие ваши питомцы любят кино, а я – обнимать девчонок! – Он покосился на Рябова, проверяя его реакцию. Но тот дал себе слово терпеливо выслушать сегодня все, что будет сказано.

«И берегись, Палкин, если в признании твоем не окажется того камня, за который может зацепиться последний якорь моей доброты!»

– Что плохого в девчонках? Я ведь в пределах морали – свободный парень, с кем хочу, с тем встречаюсь. Мне Третьяковка не нужна. Но я, Борис Александрович, еще никогда не позволил себе перед игрой лечь спать позже, чем положено. Я знаю, что одиннадцать – предельный час.

– А в каком ты состоянии к этому предельному часу? Тоже в предельном…– Рябов не удержался и подстегнул Палкина репликой.

Тот согласно кивнул:

– Такое бывало.

– Ты знаешь, я вечерами после игры не контролирую ребят. Не хочу быть шпионом. Унижать себя и вас. Но рано или поздно, ты знаешь, правда откроется. Вспомни Ларина. Он опоздал на сбор и был отчислен на две недели. И как это сказалось? Слабо начал сезон, пришлось попотеть, чтобы вернуться на место в основном составе. По сути, сезон пропал. А число его сезонов не бесконечно. Как, впрочем, и твоих…

Палкин опять кивнул, добродушно и согласно. Он сегодня был удивительно покладист, словно понимал, что другого подобного разговора по душам может с Рябовым и не сложиться.

– Ах, Борис Александрович, вы лучше меня знаете, что нет такой специальности -удачник. Я должен играть, и я буду играть…

– Вопрос, как играть… Ты можешь играть, как другие, но можешь играть, как никто в мире.

Палкин хмыкнул:

– Я не тщеславен. Мне не нужно бессмертия… Достаточно самой игры. Я ведь играю, потому что люблю саму игру. Это чувство движения… Сладкое обладание шайбой. Умение распорядиться ею как хочешь. Заставить соперника извиваться в тщетной попытке отобрать у тебя шайбу… Может быть, я веду игру по собственным правилам. Может быть… На той струне, которую слышу только я. Я – часть игры… Такая же часть, как шайба, клюшка. И движусь я по законам музыки, звучащей во мне. А она бывает разная… Мою игру надо показывать в полутемном зале – со светящимися шайбой, коньками и клюшкой, чтобы каждый слышал эту светомузыку движений…

Рябов с невероятным удивлением смотрел на Палкина. В его рассуждениях было что-то заумное, болезненное, но все им сказанное – бесспорно истинное, как им чувствуется. Не это ли, сегодня высказываемое Палкиным вслух, он почувствовал в нем давно, сразу же…

– Я не могу и не хочу, делить: хоккей – и все, что меня окружает! Не хочу делить свою жизнь… Что такое скорость? Скорость быстрая или медленная? Скорость тоже зависит от меня. Если я сегодня собран, то, как бы сильно ни была пущена шайба, она приближается ко мне медленно, как в специальной съемке. Как и музыка, которая рождается во мне. Все вокруг театр: и спорт, и, танцы, и путешествия. Я не могу разделить мир: вот это нужно для хоккея, а это – для жизни, для музыки…

Вы помните, я не стал играть суперстаровскими клюшками?! Вы гневались… А я не мог… Пробовал, но не мог… Звук шайбы, садившейся на крюк, меня раздражал. Это было что-то инородное… Не могу объяснить, но клюшка валилась у меня из рук. Этот новый звук не помещался в привычный для меня мир хоккея. И игра сыпалась… Каждая игра имеет свой звук, и я не приемлю ложного. Хоккей без звуков мертв для меня. И рев зала должен быть для меня созвучен щелчку по шайбе, посланной в борт. В каждом зале свой звук. Как в каждой клюшке. Как и в каждой душе. И если они не совпадают, у меня нет игры… И вам не понять, почему я сегодня не лезу в вашу великую систему. А я все стараюсь делать так, хорошо, как только могу…

– Ты никогда не говорил мне ничего подобного…

– Всякий разговор для меня слишком болезнен. А если написать надо что-то -так лучше сразу в ад…

Они переговорили тогда о многом. Но Рябов видел, что вряд ли сдвинул Палкина хоть на йоту со своих позиций. И это стало решающим для него в ближайшем новом конфликте.

Конверт письма от Палкина был серийным, купленным, видно, в ближайшем киоске Союзпечати. На нем шла размашистая надпись: «Рябову». Без привычного «т.» или «тов.». Без имени, отчества или инициалов. Без обратного адреса и подписи. Это очень походило на Палкина.

Рябов сел к столу, зажег зеленую лампу и посадил на нос очки. Он волновался. Как перед серьезной игрой. Содержание письма, которое он мог не получить ни сегодня, ни завтра, ни еще долгие годы, вплоть до своей смерти, вдруг стало для него невероятно значимым, будто сфокусировавшим в бумажном конвертике весь смысл его прошлой жизни. А может быть, и будущей?

В конверте оказался двойной лист из школьной тетрадки в клеточку, испещренный уродливым, неустойчивым почерком. И то же грубоватое обращение: «Борис Александрович!» Без «уважаемый» или «дорогой». От такого обращения – как бы оправдывались худшие предположения – сердце Рябова заныло.

«Ну что же! Это так похоже на Палкина. Он всегда был беспощадным». И к себе и к другим. Правда, больше к другим. Он выбрал, по его мнению, самый подходящий момент, чтобы кольнуть, чтобы хоть как-то отыграться– если можно отыграться в такой ситуации – за тот жестокий, не подлежавший обжалованию выгон из клуба».

Рябов уже давно был готов расстаться с Палкиным. Не хватало, казалось, лишь последней капли, которая бы переполнила чашу рябовского терпения. Такой каплей мог стать любой хамский поступок. Но было еще одно обстоятельство, заставлявшее Рябова выжидать. Это игра самого Палкина. Тот как бы чувствовал, что терпение Рябова подошло к концу. И каждый матч с его участием становился особым. Без него играли, как и требовал Рябов на тактическом разборе. Но когда на льду появлялся Палкин, игра всей команды, не только его тройки, становилась классом выше. Появлялись какой-то блеск, невероятная острота, захватывающая зрелищность. Он, хотя и выступал не каждый матч и часто, не имея достаточной подготовки, садился на скамью, сразу стал кумиром зрителей.

Крик «Палка, давай!» заглушал все кличи, несшиеся с трибун во время матчей клуба и сборной. Им, зрителям, не было дела до морально-нравственных качеств Палкина. Им не было дела до того, как тот терроризирует товарищей по команде, сколько крови испортил Рябову. Они видели Палкина только на льду, все время в атаке, в борьбе на грани дозволенного, в феерическом рывке, когда, кажется, невозможно удержать шайбу на крюке, в спурте, от которого перехватывает дыхание у болельщика, а у защитника, не удержавшего подопечного, опускаются руки.

Дешевая рекламная стоимость Палкина начинала разваливать команду. Рябов уже замечал по многим приметам, а как-то Глотов прямо сказал ему об этом. И впрямь, что там требования старшего тренера, что там за система самоотречения, когда, тренируясь абы как, можно стать любимцем публики. Вся команда работает и на тренировках, и на играх, а с трибун несется: «Палка, давай!»

Но Палкин в игре – это нечто за пределами постижимого. Рябова, словно кролика удав, гипнотизировала палкинская загадка. Он понимал, что Николай – игрок большого спортивного дарования. Он создан для хоккея. И сложением, и импульсивностью, и своей нечувствительностью к боли. Но только этим нельзя объяснить влияние одного игрока на игру всей команды. Он был одновременно и мобилизующим и разлагающим элементом. Где взять тот компьютер, который мог бы свести баланс и вынести единственно верный, безошибочный и, главное, бесспорный приговор. Палкин нужен команде или нет? Работать с ним – все равно что вкладывать деньги и материалы в производство, которому не суждено выпустить ни одной дельной вещи…

Последнюю неделю перед тем ответственным матчем Палкин тренировался повнимательнее. И хотя он по-прежнему исчезал с базы, не ставя никого в известность, но появлялся точно к назначенному сроку. Чувствовал Рябов, будто тот подобрался, как зверь, готовый к прыжку. Осунулся, почернел лицом, но яростно лез на каждую шайбу в двусторонней тренировочной игре. Его явно опасались. Партнеры по тройке все чаще не успевали за взрывной энергией Палкина. И тот, презрительно сплевывая и не оглядываясь на партнеров, упустивших возможность завершить блестяще начатую им атаку, молча укатывался на скамью.

В день игры с уральцами – клубом, преподносившим лидерам один сюрприз за другим, – Палкин не появился на сборе. Рябов сдержался, даже когда команда зашикала, услышав, что фамилия отсутствующего Палкина в стартовом составе. Николаи не ночевал на базе. Не появился и к завтраку. Не было его и за обедом. Автобус, прождав с общего молчаливого согласия лишних пятнадцать минут, ушел на стадион без Палкина. Казалось, это все. Рябов старался заставить себя не думать о нем.

«И ладно. Пусть… Все решилось само собой. Но мне кажется, я слишком хорошо знаю Палкина, чтобы поверить, будто он может вот так тихо, без громкого хлопанья дверью, покинуть хоккей. А что у него останется в жизни без хоккея? Он был одинок, одиноким и остался. И хотя манкирует своим положением, не может не понимать: порвав с хоккеем, обрекает себя на бог весть что… С его брошенной школой, с его характером… Конечно, баранка грузовика или руль такси прокормят его. Но Палкин не из тех, кому хватит хлеба. И даже с маслом…»

Палкин появился в раздевалке, когда до выхода на разминку осталось десять минут. Ровно столько, чтобы раздеться, ровно столько, чтобы не нарушить заведенного порядка разминки. Все пятерки уже оделись. Место Палкина было занято – на нем сидел Рябов и вставать при виде вошедшего не собирался. В раздевалке повисла гнетущая тишина. И голос Рябова прозвучал, как в студии для высококачественной звукозаписи:

– А ты чего пришел?

Он спросил, хотя еще до этой минуты не назвал фамилию игрока, который должен был заменить Палкина в тройке.

– Играть, естественно! – Палкин вызывающе посмотрел на часы и кинул свой баул на свободное кресло.– Ведь через полчаса календарная встреча?

– И ты думаешь, что после всего, что делаешь, я поставлю тебя на игру?

– А это уже ваше дело…– Палкин отвернулся и начал подчеркнуто старательно и быстро одеваться, словно иного решения, как выпустить его на лед, Рябов принять не мог.

И Рябов решил, хотя от злости сводило скулы и он поймал несколько насмешливых взглядов в свой адрес: пусть играет!

В первом периоде Палкин забил две шайбы. Он, несомненно, играл свою лучшую игру. Рябов чувствовал, что тот собрал в кулак все, что знал, все, что умел, все, чем одарила его природа. Вот только для чего ему такая мобилизация, Рябов не знал. К концу периода Гольцев не успел на шайбу, выданную хотя и очень эффектно, но под неудобную руку, и, споткнувшись, неуклюже растянулся перед воротами. Когда тройка села на скамью в пересменок, Палкин сказал громко, Рябову показалось, будто слышали все трибуны Дворца спорта:

– Вы, отличники физической подготовки, будете играть или я за вас буду корячиться? На тренировках так умаялись, что в игре на коньках стоять не можете?

Рябов отошел от борта и стал над Палкиным. Николай смотрел на него снизу вверх, полный глубокой уверенности в своей правоте, в своей безнаказанности.

– Вон отсюда! – тихо сказал Рябов.-И из раздевалки вон! И из клуба вон! Считай, решение о твоем отчислении подписано! Власов, замени Палкина в тройке!

Рябов отвернулся и пошел к борту. Его трясло. Он словно воткнул нож в свое тело, словно отрубил палец, как отец Сергий. Мечта лопнула, как мыльный шарик под ветром. Лопнула раз и навсегда.

Рябов вздохнул: обратного пути нет…

Палкин, получив полный расчет, потолкался по клубам. Его никто не взял. Похождения рябовской звезды были слишком хорошо известны. Как и терпимость старшего тренера. Если Палкин отчислен, значит, совершил нечто граничащее с преступлением. Хотя те две шайбы с уральцами…

Палкин уехал в клуб второй лиги. И год бесцветно проиграл там. Потом исчез. Рябов потерял его следы. Долгое время не слышал о нем ничего. Однажды кто-то из ребят сказал, что ехал в такси, за рулем которого оказался Палкин. Одет, как король, потолстел, полон наплевательского оптимизма, только в глазах какая-то козлиная тоска. Больше о нем не было слышно ничего – он не приходил в клуб, не звонил никому из прежних товарищей. Друзей, в полном понимании этого слова, у него не было никогда. Даже Гришин, его пристяжной, шипел от ярости, когда ему говорили: «Палкин, твой друг…»

Рябов как отрубил все, что было связано с Палкиным. Очень быстро, хотя и нелегко, заставил себя о нем не думать. Будто в его жизни и не было такого человека, как Николай Палкин. Рябов мог простить все, кроме слабости и предательства. Впрочем, предательство и есть высшая форма слабости.

Глядя на письмо Палкина, первую весточку за многие годы, Рябов все тянул, не решаясь прочитать первые строки. Наконец, поправив очки, вздохнул и принялся разбирать палкинские каракули.

«Борис Александрович!

Вчера пассажир, болтливый такой, я вез его в Домодедово, сказал, что вас сняли с работы. Не знаю почему, но его слова меня не обрадовали. Хотя, может быть, вы мне и жизнь испортили. Я позвонил ребятам, телефоны кого помнил, но не застал дома. Как провалились. Впрочем, чего удивляться – для них я тоже провалился. Поэтому не смог проверить: не соврал ли пассажир? Во всяком случае, хочу сказать вам, что если это произошло, то для нашего хоккея – большая потеря. Мне теперь все равно. Не думаю, что мы с вами когда-нибудь увидимся. Но я хочу вам сказать именно в эту трудную для вас минуту расставания с хоккеем, что для меня вы как бы символ мира, в котором я прожил лучшие свои годы. Да что там… Прошлого не вернуть. И не надо. Не в моем характере жалеть о прошлом, вы знаете. Но я хочу, чтобы вы знали и другое. Жесток был удар, который вы нанесли мне в челюсть именно тогда, когда считал, что могу нокаутировать вас. Это был наш бой. У каждого, кто в душе настоящий спортсмен, живет свой бой. Если у него нет такого боя, он должен его выдумать. Ибо только в бою настоящий спортсмен да и настоящий человек находит самоутверждение. Несправедливо это было – выгнать, когда я сыграл свою лучшую игру. Люто вас ненавидел. Но потом должен был признать, что вы подарили мне эту лучшую игру, поскольку за все мои номера должны были выгнать куда раньше. Терпели. Правда, терпение входит в понятие «тренер». Теперь мне кажется все больше и больше, что мы квиты. А если честно, то я вам обязан многими прекрасными днями. Убежден, что у нас нет тренера лучше, чем вы, нет человека преданнее хоккею. Для многих поколений игроков вы как высший судья… Говорю вам это не для того, чтобы утешить. Вы в этом, мне кажется, как и я, никогда не нуждались. Просто чую, что лучшей возможности высказать, что думает о вас Николай Палкин, не представится. Многое изменилось за эти годы. С хоккеем покончено раз и навсегда. Не велика, видно, для него потеря! А без вас будет явный убыток. Письмо это постараюсь послать по адресу, если дадут в комитете, или найду какую-другую оказию. Когда бы оно к вам ни попало, Николай Палкин в нем так же честен, как в тот вечер в пивной.

Палкин».

Потом шла приписка:

«Да, а тому типу, который сказал, что вас сняли, а потом добавил „давно пора“, дал в рыло. Обещал пожаловаться в милицию».