Искусство ли шахматное искусство?

Искусство ли шахматное искусство?

Сомнение звучит кощунственно. Как, по какому праву, негодующе воскликнет читатель, ставится под сомнение общепризнанная истина! (Добавим: столь дорогая сердцу каждого истинного ценителя шахмат).

В самом деле, известно множество высказываний крупнейших авторитетов, и не только в области шахмат, доказывавших, что шахматы несут в себе черты своеобразного, но несомненного искусства.

Сначала – мнение чемпионов мира.

В заключительной главе своего знаменитого «Учебника шахматной игры», целиком посвященной эстетике шахмат, Эмануил Ласкер утверждал, что шахматам присуще эстетическое начало. А в одном из публичных выступлений – в Москве в 1937 году на закрытии шахматного чемпионата Центрального комитета профсоюзов работников искусств (!) – Ласкер сказал: «Мастера шахмат – тоже деятели искусства – своеобразного, специфического, но все-таки имеющего право называться искусством».

Очень убедительным должно выглядеть высказывание Хосе Рауля Капабланки, хотя оно и довольно осторожное. Разуверившись в один момент в творческих резервах шахмат, Капабланка предрек им неизбежную «ничейную смерть». Однако жизнь заставила гениального кубинца отказаться от своего мрачного пророчества и незадолго до своей кончины он в одной из лекций утверждал, что «шахматы – нечто большее, чем просто игра. Это интеллектуальное времяпрепровождение, в котором есть определенные художественные свойства…»

Яснее и категоричнее всех высказался Александр Алехин: «Для меня шахматы не игра, а искусство. Да, я считаю шахматы искусством и беру на себя все те обязанности, которые оно налагает на его приверженцев».

Не раз высказывался по этому поводу Михаил Ботвинник. В статье, озаглавленной «Искусство ли шахматы?», Ботвинник ответил на этот вопрос утвердительно: «Принимая во внимание силу их эстетического воздействия, а также их популярность на земном шаре, мы вряд ли допустим ошибку, если будем считать шахматы искусством. Да, шахматы наших дней, пожалуй, являются одновременно и игрой, и искусством. Они, видимо, стали искусством тогда, когда появились и подлинные художники, и публика, способная ценить красоту шахмат».

Василий Смыслов утверждал, что «шахматы, несмотря на жесткую спортивную борьбу, несмотря на периоды разочарования, имеют большое творческое содержание. Эстетический момент в шахматах велик, и это роднит их с искусством».

Рассуждая, если позволительно будет так сказать, о духовном многообразии шахмат, Михаил Таль писал: «А когда участники турнира сидят на красивой сцене и за их партиями внимательно следят тысячи зрителей, переполнивших зал театра, миллионы радиослушателей с карандашиками в руках, когда любая красивая комбинация, любой интересный план вызывает оживленную реакцию всех присутствующих, – это искусство, очень своеобразное и вместе с тем похожее и на театр, так как за шахматной доской часто звучат самые разнообразные «диалоги» (упаси боже, не партнеров, а фигур!); и на музыку, хотя бы потому, что слово «гармония» нередко употребляется и в шахматных комментариях; и на живопись, так как фигуры для любителя живописи могут быть не только белыми и черными.

Главное же, что сближает шахматы с искусством, – это неповторимое ощущение творческого волнения, которое охватывает и создателей шахматного произведения и зрителей… Я заранее предвижу возражения, – продолжает далее Таль: – Как же так, товарищ гроссмейстер? Ведь всем хорошо известно, что шахматист, играя в турнире, стремится завоевать первое место, играя в матче – одержать победу, так что шахматы – это прежде всего спорт.

В ответ я могу только припомнить, что ежегодно проводятся конкурсы пианистов, вокалистов, выставки картин, где каждый музыкант, певец или художник тоже стремится занять первое место, и это отнюдь не мешает им покорять зрителя или слушателя своим искусством».

А вот что думает об этом самый молодой пока в истории шахмат чемпион мира Гарри Каспаров: «В потенциале каждая партия – произведение искусства. Я утверждаю: за шахматной доской возможно создать шедевр и этот шедевр будет доставлять людям истинное духовное наслаждение – разве не таково и воздействие произведений искусства?»

Многие выдающиеся шахматисты разделяют точку зрения чемпионов. Акиба Рубинштейн (пусть и с явным преувеличением) называл шахматы «тончайшим из искусств», Рихард Рети – «народившимся и развивающимся искусством», Савелий Тартаковер – «мятежным искусством». Я сознательно не привожу здесь высказываний Михаила Чигорина – вся жизнь в шахматах этого великого маэстро была посвящена искусству.

Скептик может заметить, что шахматистам трудно быть объективными… Что ж, действительно, эстетика как наука, насколько мне известно, еще не высказалась со всей определенностью по интересующему нас вопросу. Не являясь специалистом в области эстетики или искусства, я не считаю себя вправе углубляться в эту проблему. Однако, имея в виду, что шахматы, несомненно, доставляют людям эстетическое наслаждение, хочу припомнить историю английского доктора Эдварда Дженнера. Как известно, он создал противооспенную вакцину и первым начал делать прививки от оспы, не зная, как именно его вакцина оберегает людей от заболевания…

Если доводы шахматных корифеев нуждаются в подкреплении, можно припомнить высказывания представителей иных, внешахматных сфер. Видный государственный деятель Н. В. Крыленко, сыгравший неоценимую организаторскую роль в развитии шахмат в нашей стране в двадцатые – тридцатые годы, писал: «Шахматы, как одна из наиболее высоких форм культурного творчества, по тому глубоко эстетическому наслаждению, какое они дают играющим, представляет собой игру, которую невозможно отграничить от искусства и которая знает свои таланты, своих гениев и свою специфическую красоту».

Шахматного композитора Абрама Гурвича нельзя считать человеком внешахматного мира, но все-таки профессионально и по существу он был прежде всего театральным критиком. Так вот, Гурвич считал, что «среди чувств, сопутствующих шахматной мысли, одно, несомненно самое сильное и глубокое, – это чувство красоты».

Известный писатель Леонид Зорин, которого я часто цитирую в этой книге, на вопрос: «В чем, на ваш взгляд, общность шахмат и художественного творчества?» – сказал:

«Естественно, я отвечу лишь в общих чертах, ибо это тема специального исследования. Мне кажется, эстетическое начало выражено в шахматах достаточно ярко. Экономия средств, грация воплощения замысла, почти колдовское взаимодействие всех элементов, из которых и слагается целое, – это то, что бросается в глаза. Но есть и та общность шахмат и искусства, которая не лежит на поверхности, – значение интуитивного начала.

Не все поддается точному расчету, не всегда есть твердая уверенность в конечном результате, но приходит миг озарения – он наполняет верой в истинность твоего решения, пусть даже ты не можешь обосновать его сразу. Это озарение и составляет тайну и радость творчества. Вспомните пушкинское: «И даль свободного романа я сквозь магический кристалл еще не ясно различал». Этот «магический кристалл», сквозь который еще не ясно различима конечная истина, знаком только подлинному художнику – за письменным столом или за шахматной доской. Думаю, что правомерно умозаключение, что мышление шахматистов подчинено не только логическим схемам, в известном смысле ему свойствен и образный характер.

Безусловно, глубинное содержание шахматной борьбы на свой, очень специфический манер отражает жизнь человеческого духа, а форма ее способна доставить чисто художественное наслаждение».

А теперь приведу мнение такого авторитета в области эстетики, как А. В. Луначарский. В одном из публичных выступлений он утверждал: «Когда вы в этой игре достигаете большого искусства, то это есть настоящее искусство. Так что шахматную игру надо отнести к известного рода искусству».

А какова точка зрения простых смертных, тех, кто следят в зале, переговариваясь возбужденным шепотом, за борьбой мастеров? Спортивные мотивы в шахматах не оставляют никого равнодушными, но преимущественно в конце партии, тура, в конце всего соревнования, то есть когда обозначается результат. А вот эстетика шахматной борьбы увлекает всех и каждого в любой стадии партии и между любыми противниками. Сколько раз бывало: встречаются в очередном туре лидеры турнира, а в центре внимания зрителей партия тех, чья судьба в этом соревновании уже никого не может волновать!

Многие шахматисты на вопрос, какую партию они считают лучшей в своей жизни, отвечают, что такая партия еще не сыграна. Завидный оптимизм! А вот ультра-оптимист Тайманов лучшей партией, мне кажется, может считать ту, которую он выиграл черными у гроссмейстера Лутикова в 1969 году в 37-м чемпионате страны.

Я был очевидцем этой незабываемой встречи, проходившей в Центральном Доме культуры железнодорожников, но, поскольку Леонид Зорин на правах многолетнего друга был допущен в творческую лабораторию Тайманова и даже прокомментировал эту партию в прессе, причем не только с точки зрения писателя, приведу не свои впечатления, а Зорина.

После неожиданного и, как иногда говорят в таких случаях, «тихого» тридцать седьмого хода черных Зорин написал: «Тайманов находился во власти вдохновения, это была музыка, а не игра. Казалось, им владеет какая-то иррациональная сила, которая двигает его мыслями, поступками, действиями. Именно в сочетании рационального и иррационального и заключена красота шахмат!..

Когда партия окончилась, почти никого уже на сцене не было. Партия откладывалась, и Тайманов думал над записываемым ходом. А публика не расходилась. Она ждала взрыва страстей. И взрыв наступил: Лутиков поразмыслил, что дело его безнадежное, и, прервав раздумья своего партнера, признал себя побежденным. Овация потрясла зал. Уже и Тайманов ушел, а зрители стояли и аплодировали… Такого триумфа Тайманов, наверное, еще не имел за всю историю чемпионатов страны. Мы с трудом вышли из помещения. Люди окружили гроссмейстера, долго не выпускали его, протягивали руки за автографами, благодарили за доставленное удовольствие. Да, ради таких радостных мгновений человек и живет на свете!»

Без волшебства комбинаций, без неожиданных тактических прозрений, без жертв фигур и пешек (шахматное искусство, как видите, тоже требует жертв!) шахматы стали бы только игрой, мудреной, замысловатой, но – игрой. А это значит, что они потеряли бы и львиную долю своей притягательной силы для миллионов их почитателей.

Но, питаясь живительными соками искусства, неблагодарный спорт зачастую искусство же безжалостно подавляет. Как играет в турнире мастер, осуществляет ли он глубокие замыслы, красивые комбинации, стремится ли в каждой партии к содержательной борьбе, или, напротив, исповедует откровенный практицизм – это не имеет значения: был бы он «на высоте» в турнирной таблице! А если уж соревнование отборочное, то тут и говорить не о чем – первым делом результат, творчество – потом.

Но когда – потом? Ведь сейчас почти каждое соревнование представляет собой то или иное звено длинной цепи всеобщего отбора, чему самый наглядный пример – вереница турниров чемпионата страны. А если вдруг и посчастливится мастеру вырваться из пут отбора на творческий простор, сыграть что называется для души, то и тут его одернет начисто лишенная романтики система индивидуальных коэффициентов профессора Эло, деловито прикидывающая на черно-белых костяшках бухгалтерских счетов стоимость занятого в турнире места.

Михаил Таль в одном из интервью откровенно пожаловался:

– В шахматном спорте даже звание гроссмейстера не гарантирует спокойной жизни. Вечная борьба, вечный отбор…

Югославский гроссмейстер Драголюб Чирич с грустью признал:

– За последние годы в нашем искусстве стал преобладать спортивный момент…

– Меня тревожит ужесточение современных шахмат, – это сказал Леонид Зорин.

Гроссмейстер Давид Бронштейн и кандидат философских наук Георгий Смолян в своей спорной, но, несомненно, интересной книге «Прекрасный и яростный мир» обозначили эту тревожную проблему предельно четко: «Приходится констатировать, что спортивный элемент в современных шахматах «забивает» все остальное».

Вот другое наблюдение, сделанное авторами: «Организация состязаний, усовершенствование их правил и регламента, введение системы индивидуальных коэффициентов, разработанной А. Эло, – вот три основных направления деятельности ФИДЕ (Международной шахматной федерации. – В. В.). В то же время ФИДЕ ни разу не созвала нечто вроде международного симпозиума по вопросам шахматного творчества, не пыталась стимулировать творческие достижения учреждением международных премий или какими-либо иными способами…».

Но, может быть, если не считать системы Эло, такое положение существовало всегда? В том-то и дело, что не всегда. Да, спорт и прежде обладал приоритетом в определении победителя, и это справедливо, ибо при всем своем внутреннем многообразии, при том, что мотивы искусства заложены в генетический код этой игры, шахматы все-таки прежде всего спорт, борьба, Но в старину отношения с искусством у шахматного спорта были более лояльные. Вспомним хотя бы, что на знаменитом турнире в Гастингсе в 1895 году приз за красивейшую партию равнялся призу за четвертое место!.. А сейчас призы за красивую игру даются часто кому-нибудь из последних – чтобы подсластить горечь неудачи. Мне приходилось работать в качестве репортера на чемпионатах страны, где специальные призы распределялись по принципу: никто не должен быть обижен. Стоит ли доказывать, что это приводило к инфляции и без того мало что значащих призов…

Роковую роль в усилении спортивных мотивов в шахматах в ущерб искусству сыграл, как ни покажется это странным, одиннадцатый чемпион мира Роберт Фишер. Стремясь поднять престиж шахмат, Фишер стал требовать – и добился – не виданных прежде гонораров для себя, а заодно и для других гроссмейстеров экстракласса. Говорят, что он заслужил по этой причине прозвище «председатель месткома». Призовые фонды в матчах на первенство мира и в так называемых супертурнирах резко возросли.

Казалось бы, можно только порадоваться за гроссмейстеров, нелегкая борьба которых получила наконец адекватную оценку. В самом деле, если сильнейшие боксеры мира получают миллионные призы, то почему же этого не достойны шахматисты?

Но экология учит, как известно, необычайной осторожности при изменении биологических условий существования тех или иных существ. Кролики, к примеру, были ввезены в Австралию с самыми благими намерениями, но стали потом бичом тамошних фермеров. Желая добра шахматам, Фишер способствовал еще большему преобладанию спорта над искусством. В сочетании с жесткой системой отбора и коэффициентами Эло экстрагонорары отодвинули искусство на третий план.

Нынешняя система выявления претендента на матч с чемпионом мира, действующая с некоторыми изменениями четвертый десяток лет, имеет бесспорные достоинства. Она строго регламентировала отборочную процедуру и в каждом отдельном случае выдвигала действительно самого достойного соперника чемпиону. Но, закрывая наглухо дверь перед остальными претендентами, эта система тем самым резко повысила роль и значение спортивного результата.

Прежде, при несомненном хаосе, позволявшем чемпионам мира диктовать свои, порой трудно выполнимые условия либо попросту уклоняться от поединков с нежелательными противниками, у шахматистов творческого склада все же оставался свой шанс. В качестве примера можно сослаться хотя бы на Фрэнка Маршалла и Давида Яновского, сыгравших матчи с Ласкером. Да, силы были неравны, но ведь не только за спортивные достижения, а и за клокотавшее в них творческое, артистическое начало удостоились Маршалл и Яновский такой чести. («Партии Яновского, – говорил Ласкер, – показывают, что он может десять раз держать в руках выигрыш, но, жалея расстаться с партией, в конце концов уверенно ее проигрывает»). Это были действительно выдающиеся актеры шахматной сцены, хотя и не игравшие главных ролей. А когда первый чемпион мира Вильгельм Стейниц назвал своим соперником выдающегося русского маэстро Михаила Чигорина, он, несомненно, учитывал не только силу этого гиганта, но и его мятежный творческий дух.

Чего теперь может удостоиться гроссмейстер, который в отборочном соревновании восхитил всех творческим содержанием своей игры, но отстал на половинку очка от своего менее яркого, но зато более расчетливого, практичного соперника? В лучшем случае – небольшой хрустальной вазы как специального поощрительного приза и как весьма слабого утешения за то, что его глубокая и эффектная игра не повлияла на турнирную судьбу, и, что хуже, никак не повлияет на дальнейшую судьбу вообще.

Так что же – ломать установившийся порядок и возвращаться к временам чемпионского диктата? Или присуждать первое место тому, кто играл с большей творческой отдачей, независимо от спортивного результата? Нет, автор, разумеется, далек от подобных экстремистских тенденций. Но повысить авторитет эстетического начала в шахматах, привести спорт и искусство в некое гармоничное соответствие необходимо. Ибо, как справедливо замечают Бронштейн и Смолян, «…очковый рационализм душит зрелищность и артистизм, без которых шахматы жить не могут».

Каким же образом можно поднять престиж шахматного артистизма?

Способы могут быть самые разные. Почему бы, например, не ввести в крупных турнирах ритуал награждения медалями – «За творчество»? Обычно после каждого крупного соревнования гостеприимные хозяева награждают едва ли не каждого участника специальными призами – «За красивую партию», «За лучший эндшпиль» и т. д. Пусть эти награды, носящие чаще всего утешительный характер, остаются, но давайте скажем честно – специальные призы зависят все-таки прежде всего от настроения, вкуса и материальных возможностей тех, кто их учредил. А что если в уставе чемпионата будет указано – по итогам турнира судейская коллегия должна определить трех-четырех шахматистов, игравших с наибольшей творческой отдачей? Разве плохо звучит – «творческий призер чемпионата»? Если за чемпионскую медаль борются, как правило, несколько сильнейших, то за творческие награды могут биться все до одного участника.

Югославский теоретический журнал «Информатор» называет десять лучших партий, сыгранных за минувшее полугодие. А что мешает нашей шахматной печати оценивать сходным образом творческие достижения шахматистов? Стоит, быть может, подумать и над тем, чтобы некоторые турниры, скажем мемориал Алехина, отключить и от системы Эло и от балльной классификации, предоставив таким образом участникам полную творческую раскрепощенность.

Кое-что, правда, уже делается. Международная шахматная федерация на конгрессе 1979 года приняла по предложению Шахматной федерации СССР очень важное решение: присуждать ежегодные специальные награды – медали В. Стейница, Эм. Ласкера, X. Р. Капабланки и А. Алехина – за наивысшие творческие достижения.

Комитет по физической культуре и спорту при Совете Министров СССР начиная с 1983 года учредил помимо других ежегодных наград премии за лучшие партии, сыгранные советскими шахматистами или иностранными на соревнованиях в Советском Союзе.

Но все это, если быть откровенным до конца, лишь слабые полумеры, имеющие всего один, но очень существенный изъян: они никак не влияют на спортивную судьбу шахматиста. Получи тот хоть все медали и премии за лучшие партии, это никак не поможет ему оказаться выше своих конкурентов по турнирной таблице, даже если он набрал одинаковое с ними количество очков: тут влияют иные, внеэстетические критерии.

Между тем есть возможность, которая является принципиально иной и по одному этому самой радикальной – в случае дележа очков предоставлять творчеству право не только совещательного, но и решающего голоса. Речь идет о том, чтобы прибегать к способу, которым пользуются, к примеру, в фигурном катании – давать оценки за артистизм, то есть за содержательность игры, за творчество.

Один из самых преданных паладинов шахматного искусства Давид Бронштейн в интервью журналу «Шахматы», размечтавшись, высказал свои соображения по поводу того, какую систему розыгрыша первенства мира он считает лучшей:

– Раз в три года компетентная комиссия ФИДЕ, основываясь на совокупности спортивных и творческих достижений – обратите внимание – не только на спортивных успехах, определяет 24 лучших шахматистов мира, которые освобождаются от обязательного участия в предзональных и зональных соревнованиях…

В дальнейшем, по идее Бронштейна, эти шахматисты встречаются в матчах с теми, кого выдвинул спортивный отбор.

Оставим в стороне организационные проблемы – нас в данной ситуации интересует другое: половину претендентов на мировое первенство называет не только спорт, но и творчество, искусство.

(Какая ирония судьбы: на конгрессе 1983 года в Маниле ФИДЕ действительно оставила половину мест в межзональном турнире для сильнейших гроссмейстеров мира, освободив их от участия в предварительных отборочных соревнованиях, но право это предоставляется отнюдь не за совокупность спортивных и творческих достижений, а только в соответствии с системой коэффициентов Эло. Иначе говоря, спорт еще больше укрепил свои привилегии.

Мало того, тот же конгресс, приняв решение сократить цикл соревнований на первенство мира с трех до двух лет, еще жестче завинтил гайки отборочных соревнований. Конечно, найдется очень много любителей шахмат, которые будут рады более учащенному ритму главных соревнований, и этих любителей можно понять. Однако для гроссмейстеров экстракласса, которые по идее должны быть верховными жрецами искусства в шахматах, это означает полное порабощение отбором).

Сейчас практически во всех турнирах, в случае дележа очков и если не предусмотрено дополнительное соревнование, предпочтение отдается либо тому, кто выиграл больше партий (и, следовательно, меньше сделал ничьих), либо имеющему лучший показатель по системе коэффициентов Бергера и ее разновидностям. Даже звание чемпионов присуждается по рекомендации одного либо другого метода. В чемпионате Европы 1978 года среди молодых шахматистов (до двадцати лет) первое место разделили трое, в том числе и наш мастер Сергей Долматов. Титул чемпиона был отдан англичанину Шопу Толвуду, как имевшему наибольшее число побед. В последнем чемпионате мира по переписке среди женщин первое место разделили советские шахматистки Ольга Рубцова и Лора Яковлева. Хотя соревнование длилось целых пять лет, вопрос с присуждением звания чемпионки мира был решен очень быстро: победительницей была названа Яковлева, у которой были лучшие показатели по системе коэффициентов Бергера.

Я не хочу ставить под сомнение справедливость обоих решений, очень может быть, что именно Толвуд и Яковлева и должны были стать чемпионами, но вот способы, с помощью которых им было отдано предпочтение, вызывают большое сомнение. Потому что оба эти принципа – по числу побед и «по Бергеру» – учитывают только «количество игры», то есть голый спортивный фактор, и начисто игнорируют качество игры, реализованный творческий потенциал.

Кто, скажите, доказал, что выиграть в турнире, скажем, семь партий и проиграть четыре более достойно, нежели выиграть пять и проиграть две? Может быть, при этом ставится в заслугу меньшее количество ничьих? Но тогда кто, скажите, доказал, что ничейный исход обязательно плох или по меньшей мере подозрителен? По авторитетному свидетельству Анатолия Карпова, участники крупнейшего турнира в Милане в 1975 году сочли попросту смешным использование правила «числа побед» даже в качестве вспомогательного критерия при дележе мест.

Сколько было побед, которые из-за слабой игры одной из сторон оставляли нас совершенно равнодушными, и сколько ничейных партий заставляли переживать вместе с участниками, наслаждаться их замыслами, отвагой, красотой комбинаций, то есть всем тем, что часто пленяет в так называемых результативных встречах.

Я мог бы назвать здесь множество ничейных партий, которые вызывают чувство законной гордости у их создателей. (Любопытная и весьма характерная особенность: в то время как в красивых результативных встречах героем, как правило, оказывается один из двух партнеров, которому и вручается специальный приз, в эффектных ничейных партиях соперники стоят друг друга и награды удостаиваются оба. Правда, призы за ничейные партии присуждаются, увы, крайне редко). Но ограничусь несколькими примерами.

Первый относится к давним временам. Речь идет о встрече Бронштейн – Эйве из турнира претендентов 1953 года, которая оставила во мне неизгладимое впечатление. Бронштейн пожертвовал фигуру, и в середине партии король Эйве оказался в центре доски под прицелом нескольких белых фигур. Эйве, однако, не только хладнокровно защищался, но и сам умудрялся создавать угрозы, так что Бронштейн, по его собственному признанию, «вынужден был прервать расчет вариантов и спросить себя, кто же кого атакует?»…

Хрестоматийный пример того, какими захватывающе увлекательными могут быть ничейные партии, представляет собой бурная схватка между Михаилом Талем и Львом Арониным в чемпионате СССР 1957 года, протекавшая в романтическом духе шахматной старины вплоть до того, что дело дошло до жертвы ферзя. Оба соперника получили за эту «мирную» партию приз за красоту, а экс-чемпион мира Макс Эйве назвал ее «самой интересной ничьей в истории шахмат».

Столь же знаменитой стала ничейная партия между тем же Талем и Александром Зайцевым в чемпионате страны 1961 года. Когда «ничейщики» протянули друг другу руки, зал, по свидетельству очевидца, «неистово рукоплескал»…

«За свою тридцатилетнюю шахматную практику, – писал Таль, – мне доводилось и получать призы за красивейшую партию, и поздравлять победителя, когда призы получал он. Но особое место занимают те встречи, где лауреатами оказывались оба партнера». Продолжая далее, Таль высказал убежденность в том, что «люди будут играть, ошибаться, побеждать, проигрывать и… делать ничьи. И ничего плохого в этом нет, лишь бы ничьи интересными были!»

Так обстоит дело с наибольшим числом побед (и наименьшим числом ничьих).

«Бергер» основан, казалось бы, на более справедливом принципе: преимущество получает тот, кто набрал больше очков во встречах с вышестоящими в итоговой таблице соперниками. Но представим себе такую, отнюдь не редкую ситуацию. Петров во всех партиях играл с вдохновением, смело шел на риск, в ничейных встречах боролся что называется до королей и хоть и проиграл сильным, но заставил их полностью выложиться. Набравший столько же очков Сидоров играл в творческом отношении неинтересно но зато набрал больше очков во встречах с сильными благодаря тому, что с первого же хода стремился к ничейному исходу. Кому «Бергер» пожмет руку, поздравляя с удачей? Как вы уже поняли, тому, кто этого не заслужил.

(Я сознательно не привожу здесь примеры, когда по воле коэффициентов Бергера или ввиду наибольшего числа побед в следующий этап соревнований попадали шахматисты, бесспорно уступавшие в творческом отношении соперникам, набравшим такую же сумму очков. Подобная ревизия неправомерна, ибо знай «рационалисты», что на весы в случае дележа мест будут брошены творческие достижения, они играли бы, скорее всего, иначе, и вся картина турнира была бы, несомненно, другой).

На что ориентируют такие методы выявления сильнейших, да еще «подкрепленные» системой Эло? Только не на творчество! А как пагубно влияют они на юных шахматистов, стиль которых только еще формируется. Да им хоть каждый день цитируй алехинское – «для меня шахматы не игра, а искусство», они давно уже усвоили простую житейскую истину: искусство хорошо, а очко лучше… Так вот и появляются уже в раннем возрасте чрезмерная практичность, сухость игры, утилитарное отношение к шахматам, мешающие в дальнейшем и чисто спортивным успехам.

А теперь представим себе нечто совершенно иное: судьбу шахматистов, разделивших призовые либо отборочные места, решает компетентное жюри, состоящее из нескольких членов судейской коллегии. По системе творческих коэффициентов, назовем ее условно так, оно безошибочно установит, кто из конкурентов играл более свежо, интересно, не избегал творческого и спортивного риска.

Система творческих коэффициентов может с успехом применяться и в тех случаях, если предусмотрено дополнительное соревнование – именно тогда, когда и дополнительное соревнование не позволило завершить отбор сильнейших. В таких ситуациях в силу входит обычно опять-таки «Бергер». А почему бы, если спорт и при повторной попытке отказался отдать кому-либо предпочтение, тем более не вознаградить того, кто играл творчески более ярко, кто не только боролся за очки, но и служил шахматному искусству?

Кстати сказать, система творческих коэффициентов окажется отнюдь не лишней и при дележе не только призовых либо отборочных мест.

Но так ли уж часто участники располагаются группами на отдельных ступеньках турнирной таблицы? В подавляющем большинстве случаев! В чемпионате страны 1977 года, например, только последнее и предпоследнее места оказались, так сказать, персональными, все же остальные были поделены между двумя, тремя, а то и четырьмя участниками.

Я глубоко убежден в том, что членам жюри не придется решать очень сложных, тем более неразрешимых задач. В подтверждение этого могу сослаться на мнение такого авторитета, как Михаил Моисеевич Ботвинник, который считает вполне возможным создание объективных критериев, позволяющих установить уровень и степень творческой самоотдачи каждого участника турнира. Критерии эти, стоит повторить, вступают в действие только при равенстве спортивных результатов. Кстати сказать, страстный пропагандист шахмат как искусства, Петр Романовский, один из сильнейших советских шахматистов в двадцатые годы, а затем и авторитетный международный арбитр, когда ему доводилось судить чемпионаты страны, считал своим непременным долгом дать в печати итоговую оценку творческих достижений всех или почти всех участников турнира, не боясь укоров в субъективности.

Единственная реальная трудность может возникнуть только в тех редчайших случаях, когда соперничающие шахматисты получат примерно одинаковую оценку по системе творческих коэффициентов. В первоначальном и опубликованном варианте этих заметок я писал, что вот тогда-то – и только тогда! – уже можно будет с чистой совестью воспользоваться услугами коэффициентов Бергера. Но теперь я думаю иначе.

Если «Бергер» несправедлив, то как же можно пользоваться его услугами? Нет, если и спорт, и искусство откажутся назвать своего избранника, то в этом – повторяю, редчайшем – случае пусть уж предпочтение будет отдано жребию. Он, как известно, слеп, поэтому у пострадавшего не может быть никакой обиды. Многим, к примеру, казалось абсурдным, что победитель в матче претендентов Смыслов – Хюбнер в 1983 году был назван жребием. Но ведь Хюбнер, хоть и был, наверное, огорчен, к самому жребию (а в тот раз в роли жребия выступал шарик рулетки) претензий не имел.

После окончания чемпионата страны 1977 года я провел небольшой эксперимент, попросив двух мастеров, каждого в отдельности, расставить всех поделивших места участников строго по ранжиру в соответствии с реализованным ими творческим потенциалом. Оценки обоих совпали полностью!

Между прочим, авторы статьи в «64» об итогах Всесоюзного отборочного турнира 43-го чемпионата СССР, где трое поделили первое место (называвшейся, между прочим, «Коэффициент творчества»!), одобрили выбор системы коэффициентов Бухгольца (разновидность системы Бергера), сославшись на то, что победитель «по «коэффициенту творчества», если бы таковой учитывался, также по праву занял первое место». Как видите, коэффициент творчества по сути дела действует, хотя, к сожалению, не учитывается.

Собственно говоря, у каждого шахматиста существует осознанная или интуитивная система критериев, которыми он пользуется, оценивая творческие аспекты своей либо чужой игры. Эти критерии никогда не находятся без дела. Ибо если есть шахматисты, относительно спокойно переживающие тот или иной проигрыш, то нет шахматиста, который не испытывал бы стресса в связи с неудачей творческой.

Насколько болезненно переживают даже великие именно творческие срывы, показывает пример ставшего при жизни чуть ли не легендарным Хозе Рауля Капабланки. В своей книге «Международный шахматный турнир в Нью-Йорке. 1927» Александр Алехин, тогда уже чемпион мира, между прочим, писал:

«Как известно, 1925 год принес Капабланке величайшее из разочарований, какие ему приходилось испытывать за всю его карьеру на международных турнирах: на московском турнире он занял лишь третье место, и то ценой огромных усилий… Уже тогда в части специальной прессы стали раздаваться голоса, которые указывали на некоторые тревожные симптомы, характеризовавшие игру кубинского гроссмейстера на этом турнире. Эти симптомы давали поводы не без известных оснований предполагать, что искусство Капабланки представляет собой не то, во что оно обещало вырасти из довоенного периода его деятельности; что причина заключается в выявляющейся с годами все более отчетливо склонности его к упрощенным, по возможности чисто техническим формам борьбы, которые постепенно убивают в нем «живой дух»…

Без преувеличения можно утверждать, что отрицательное впечатление, которое давала качественная (подчеркнуто мною. – В. В.) оценка его московского выступления, было для Капабланки гораздо более чувствительным ударом, чем его спортивная неудача…»

В матче Петросян – Спасский (1966 год) едва не сыграла роковую роль для тогдашнего чемпиона мира двенадцатая партия. В этой партии была разыграна староиндийская защита, в которой игравший черными Спасский уже на пятом ходу применил новинку.

Обе стороны долго перегруппировывали свои силы, готовясь к тактическому сражению на одном и том же участке – королевском фланге. И когда этот бой начался, не сразу можно было понять, кто атакует, а кто защищается: атаковали оба! И оба соперничали в решительности, в презрении к опасности, в находчивости. Характер борьбы оказался таким, что было ясно: победивший получит несомненный психологический перевес, а это в матчевом поединке имеет особенно важное значение.

В момент, когда «осторожный» Петросян пожертвовал ладью за слона, который был у черного короля начальником дворцовой стражи, стали отчетливо вырисовываться контуры глубокой и прелестной комбинации чемпиона. В пресс-бюро гроссмейстеры шумно стучали фигурами: «мельница», вот оно что!

Затаенная мечта каждого шахматиста – осуществить комбинацию типа «мельница». Мексиканец Карлос Торре стал бы знаменит, даже если бы выиграл в своей жизни лишь одну-единственную партию – ту самую, в московском турнире 1925 года, когда под жернова мельницы попал сам Ласкер. И вот теперь Петросян шел на повторение творческого триумфа Торре.

Пикантная и чисто творческая особенность ситуации состояла в том, что многие знатоки, в частности Таль, перед началом матча считали, что в комбинационной игре Петросян, несомненно, уступает Спасскому. С присущей ему запальчивостью отстаивал такую точку зрения международный мастер Василий Панов. У него не было сомнений в том, что Спасский «будет, подобно русалке, тащить упирающегося Петросяна в омут не поддающихся абсолютно точному расчету осложнений. Во всяком случае, выиграть матч у Петросяна можно только так!»

И вот теперь, можно ли было в это поверить, Петросян тащил упирающегося Спасского в омут у мельницы…

На тридцать первом ходу наступает кульминационный момент бурной схватки – Петросян, у которого стояли под боем оба слона, жертвует еще и коня. Создалась редкостной красоты картина, когда три белые фигуры, выстроившись в ряд, предлагали себя в жертву – бери любую!.. Казалось, уникальная комбинация Торре будет повторена в еще более красочном оформлении, да к тому же в соревновании самого высшего спортивного достоинства.

В этот момент я тихонько подсел к находившемуся в зале тренеру Петросяна Исааку Болеславскому. Обычно невозмутимый и флегматичный, он низко склонил голову под неизменной тюбетейкой и лихорадочно проверял на карманных шахматах комбинацию Петросяна. Да, ошибки не было, мельница сработана на совесть, и вот сейчас жернова придут в движение. И вдруг подняв голову и взглянув на демонстрационную доску, Болеславский чуть слышно застонал: Петросян, поспешив в цейтноте, сделал ход, который разрушил весь грандиозный замысел. Нет, этот ход не проигрывал, но разве не горько было Петросяну, что вместо прекрасной победы, которая доставила бы эстетическое наслаждение миллионам любителей шахмат, его мельница смолола ничью?..

Можно не сомневаться в том, что победа Петросяна в этой партии практически предрешила бы исход матча. И не только потому, что перевес чемпиона составил бы уже три очка. Творческий триумф соперника должен был произвести на Спасского сильное впечатление, которое не могло не оказать влияния на его дальнейшую игру. И, напротив, ошибка Петросяна, с одной стороны, воодушевила Спасского, а с другой – нанесла незаживающую психологическую рану чемпиону.

Острое, чисто творческое разочарование привело к депрессии. Она была, конечно же, замечена опытными наблюдателями. Таль, например, имея в виду загубленный шедевр, писал: «Конечно, со спортивной точки зрения эта ничья ничем не ухудшала его положения, но неутолимая жажда художника, чувство обиды за то, что прекрасный замысел остался неосуществленным, портили настроение». Настолько портили, что следующую партию Петросян проиграл, а в двух очередных чудом избежал поражения…

Говоря о пятнадцатой партии, Петросян после матча сделал многозначительное признание: «Эта партия могла быть решающей. Если бы я ее проиграл, не уверен, что мне удалось бы справиться с нервным напряжением».

Вот каким звучным и протяжным было эхо двенадцатой партии…

А мы, ценители актеров шахматной сцены, разве не пользуемся собственными, хотя и куда более прямолинейными, но в основе своей верными эстетическими критериями? Гроссмейстер Керес, хоть он и не стал чемпионом мира, навсегда останется в наших глазах одним из самых выдающихся шахматных рыцарей. Гроссмейстер Симагин никогда не добивался выдающихся спортивных успехов, но буквально каждая его партия, независимо от того, на каком месте в турнире он находился, всегда привлекала к себе внимание зрителей. А мастер Нежметдинов, этот чародей комбинационной игры, даже не претендовал на гроссмейстерский титул, но его популярности в шахматном мире могли позавидовать многие гроссмейстеры.

Что говорить, творческие мотивы в шахматной игре волнуют всегда и всех. Не было, кажется, за последние годы ни одного победителя крупного турнира, который, подчеркнув, что он доволен спортивным результатом, в то же время не посетовал бы на творческие неполадки. Победив в чемпионате страны 1976 года, чемпион мира Анатолий Карпов сказал: «Своим спортивным результатом в первенстве я, разумеется, удовлетворен, а вот в творческом отношении можно было бы выступить и получше…».

Но если, как мы видим, проблемы творчества держат в напряжении и выдающихся шахматистов, и миллионы болельщиков, то почему же оно, это творчество, никак не влияет на судьбу участников турниров даже в тех случаях, когда спорт отказывается отдать кому-либо предпочтение?..

Система творческих коэффициентов решила бы попутно и вечную проблему так называемых гроссмейстерских ничьих, которые наносят чувствительный урон шахматному искусству.

«Лишь бы ничьи интересными были!» – воскликнул Таль. К сожалению, интересными они бывают далеко не всегда, точно так же, кстати, как далеко не всегда бывают интересными и победные партии. Мало того, ничьи бывают иногда плодом не только вялых или робких усилий обеих сторон, но и обоюдного желания избрать путь компромисса. (Очень может быть, что именно поэтому и возникло правило – в случае дележа мест отдавать предпочтение тому, кто одержал наибольшее количество побед и, следовательно, меньшее количество партий завершил «криминальным» ничейным исходом).

Проблема ничьей, тем более бескровной, так называемой гроссмейстерской ничьей, имеет прямое отношение к нашему разговору. Да, гроссмейстерская ничья, являющаяся часто результатом договоренности партнеров, – это общепризнанное зло. В «Шахматном словаре» «Гроссмейстерская ничья» фигурирует как своего рода термин, причем там указывается, что советская шахматная организация ведет с тенденциями, порождающими гроссмейстерские ничьи, неустанную борьбу. Борется с бесцветными ничьими и весь шахматный мир.

Борется тщетно. Не действуют никакие увещевания, никакие запреты и санкции. Потому что если оба партнера горят желанием сделать ничью, то никакая сила в мире не может им в этом помешать. Конгресс ФИДЕ 1964 года дал судьям право – в случае уклонения от борьбы засчитывать обоим участникам поражение. К этому праву никто и никогда не прибегал. О действующем ныне правиле, запрещающем соглашаться на ничью раньше тридцатого хода, главный арбитр 45-го чемпионата страны Шапиро сказал: «Нелепое правило, которое ставит в глупое положение не только участников, но и нас, судей»…

Далеко не последнюю роль в поразительной живучести ничейного вируса, который, подобно знаменитому гриппозному вирусу, не поддается никаким антибиотикам, никакой профилактике, играют пресловутые мотивы отбора. Ох, этот отбор! Если естественный отбор в природе способствует закреплению у живых организмов только полезных свойств, то отбор в шахматах вызывает у некоторых индивидуумов чрезмерную осторожность, практичность, расчетливость. Эти качества могут принести известный положительный эффект в каком-либо конкретном случае на небольшом отрезке жизненной дистанции, но, став привычными, наносят непоправимый вред. Заботясь в каждом турнире о сиюминутном благополучии, шахматист подобно Фаусту заключает союз с Мефистофелем, продавая свою творческую душу со всеми неизбежными последствиями.

Уже не раз упоминавшийся здесь чемпионат СССР 1977 года преподнес огорчительный сюрприз: на восемьдесят ничейных партий пришлось только сорок результативных. Такого низкого процента результативности – 33,3 не знал ни один из сорока четырех предшествующих и всех последующих чемпионатов. Если взять первую семерку чемпионата, то там наблюдалась и вовсе странная картина: кроме двух партий (выигранных Полугаевским у Багирова и Таля) все встречи между собой первых семи участников закончились миром! Актерам, как в плохой пьесе, нечего было играть…

Как выразился один остроумец, наибольшего числа побед не было в этом флегматичном чемпионате ни у кого. Да, конечно, но четыре победы имели семь участников, но – по четыре: какое же это «наибольшее число»! В предыдущем чемпионате, например, Балашов, Дорфман, Петросян, Полугаевский выиграли по 6 партий, Романишин – 7, а Карпов – 8. Да что там, занявший последнее место Купрейчик и тот одержал 5 побед!

Как уже было сказано, и ничьи могут быть полными жизни. Но не те, которые завершают борьбу на тринадцатом-пятнадцатом ходах…

Почему четырнадцать партий из пятнадцати закончил вничью обычно непримиримый Геллер? Чем объяснить двенадцать ничьих решительного Свешникова?

Конечно же перенасыщенностью чемпионата отборочными мотивами. Дело в том, что помимо обычных условий, по которым часть участников оставалась в высшей лиге, часть попадала в первую, а самые неудачливые – в так называемый отборочный турнир, было еще и дополнительное: семеро получали право выступать в зональном турнире. Это звучит смешно, но, право же, только двое последних, не получавшие никаких привилегий, стали самыми счастливыми участниками турнира – с того самого момента, когда они поняли, что с проблемами отбора у них нет уже никаких проблем.

Да, с отбором был на этот раз некоторый перебор. И это, безусловно, прибавило чемпионату рассудочности и практицизма. Но и в других соревнованиях мотив отбора, становясь лейтмотивом, наносил и продолжает наносить жестокий урон шахматам как искусству.

Между прочим, рискуя вызвать негодование читателя, я возьму на себя смелость сказать, что существуют ситуации, и не столь уж и редкие, когда к разыгравшим гроссмейстерскую ничью или уклонившимся от борьбы не может быть никаких претензий. Я не беру в счет те случаи, когда такая ничья определяла победу в матче на первенство мира. Известно, что Эйве перед началом последней партии матча с Алехиным в 1935 году, когда ему не хватало лишь половинки очка, чтобы завладеть желанным титулом, заявил противнику, что согласен на ничью в любой момент, когда Алехин этого пожелает. Партия была отложена в проигранном положении для Алехина, он предложил ничью, и Эйве конечно же согласился. Нельзя, с моей точки зрения, обвинять Ботвинника за то, что, уступая Петросяну в матче в 1963 году три очка (8¹/₂:11¹/₂) и не найдя, по-видимому, в себе сил продолжать борьбу, он пошел на мировую в двух следующих партиях после всего десяти ходов.

Не может быть, разумеется, и претензий к участникам матча на первенство мира (1984/1985) Карпову и Каспарову, которые порой соглашались на ничью после пятнадцати – двадцати ходов – тактика соперников в таком матче определяется исключительно спортивными мотивами.

Но бывают и в соревнованиях меньшего масштаба случаи, когда бесцветная ничья не может быть поставлена в упрек, потому что дает надежды или, более того, обеспечивает выход в следующий этап соревнования.

Самое любопытное, что уклонение от полнокровной борьбы может неожиданно оказаться сильнейшим психологическим средством в достижении спортивной цели.