Глава IV

Глава IV

После зимних тренировок у меня стала болеть спина. К августу я уже с трудом ходил. Боль была такая, что через каждые сто метров загоняла меня на корточки. Я делал вид, что зашнуровываю ботинок, а сам налегал грудью на колено. При этом позвоночник растягивался и боль слабела.

Поречьев доказывал, что «спина вот-вот отпустит», и уговорил поехать в Ригу. Там мы решили тренироваться последние шесть недель перед чемпионатом мира, а команда собралась в Сочи.

В Риге мне стало совсем плохо. Поэтому я очень строго планировал тренировку. В считанные подходы я должен был успеть дать хоть какую-то нагрузку главным группам мышц. Спина вела счет каждому подходу, пока, наконец, не наступал такой, после которого я уже не мог тренироваться. Болезнь постепенно сокращала число этих подходов. И я уже опускался на корточки через двадцать-тридцать метров и совсем не мог стоять.

Именитый хирург сказал после осмотра, что я обязательно попаду к нему. Он исключал самоизлечение.

Когда боль на тренировках совсем начинала мешать, а мне нужно было работать, я обязательно повисал на кольцах или турнике. Тренер обхватывал меня вокруг пояса и тоже повисал. И боль рассасывалась. Ноги становились легкими, и я мог тут же продолжать тренировку. И вот на это лечение я рассчитывал. Потом, когда я повредил мениск и стал работать на параллельных брусьях, чтобы не потерять силу, я совсем залечил спину. Но для этого понадобилось почти восемь месяцев. А тогда болезнь лишила меня нормальной тренировки. Я приходил в зал, разминался с пустым грифом и работал в станке для жима лежа. На другие упражнения я был неспособен.

Четыре недели я разминался с пустым грифом. А потом внезапно почувствовал силу. С каждым днем этот напор силы делался ощутимее.

И дни, посветлев, жадно вставали за окном гостиницы. Линялое голубоватое небо. И солнце, которое я не видел из окна, потому что оно рано утром пряталось за углом. Номер накрывала тень карниза. Но я видел жар солнца на стенах домов – они белели. И солнечная желтизна подсвечивала обильную листву. Весь июль шли дожди и листва была тучная, зрелая. И тени глубоко западали в кроны деревьев.

И этот прилив силы притупил боль. Я смог бродить по городу. Я бродил между каналами, в парках, в древних узких улочках.

А погодя новая сила почти стерла боль. Я осторожно пошел по весам. Я забавлялся, издевался над всеми весами. Я еще опасался возвращения боли и работал особенно точно. Я стремился, чтобы тяжесть исключительно точно раскладывалась в суставах…

Я выиграл чемпионат. Я установил рекорды в жиме, рывке и толчке. Сумма троеборья получилась тоже рекордной.

Я работал спокойно. Только последние ночи спал чутко и мало, но не чувствовал себя разбитым. Я даже испугался своего спокойствия. И впервые нацедил литровый термос кофейной гущи. Мне казалось, что я буду сонным на помосте. Я пил этот кофе, но спокойствие не потерял. В этот раз я видел все вокруг себя. Во всяком случае до момента прикосновения к грифу во всем отдавал отчет. Я прислушивался к разговору в раздевалке, на параде разглядывал зал. Мне хотелось быть красивым. Я слегка развел плечи и напряг прямые мышцы живота. Их не было видно за полурукавкой, но они сжали живот, и плечи от этого стали массивнее. Ярусы кресел поднимались высоко над сценой. И я, закинув голову, разглядывал самые дальние из них. Я переминался с ноги на ногу, и под кожей играли массивные четырехглавые мышцы бедра – они запластовывали бедро спереди. Плечи накрывали мои самые любимые мышцы – дельтовидные. Их передний пучок очень активно работает в срыве – он выступал из мышцы тугим поясом, а под Ним, расширяясь, уходили вглубь основные мышцы. Я мог по памяти вылепить переход дельтовидной мышцы в большую грудную. Эти мышцы были настолько развиты, что мечевидный отросток где-то утопал между ними. И я видел свои запястья. Разгибатели пальцев были очень натренированы. От этого запястье казалось узким, а ладонь маленькой. И когда я шагал с парада в свою раздевалку, мне нравилось, как люди смолкали, заметив меня. В коридоре горели лампы дневного света. Мои загорелые мышцы казались черными. Я ловил изумленные взгляды и гордился: эту силу выковал я. Я взял и вынес мечту о ней из далекого детства. И я не прятал их. Я разворачивал и показывал всем.

И все ожидание, и разминки перед каждым подходом я был спокоен.

Движения на помосте были очень точными. И мышцы сбросили излишнюю твердость. Они расслабленно принимали усилие, взвешивали «железо» и, выступив из общей массы спокойных мышц, раскалялись напряжением. И я видел, как они вычерчивают идеальное движение. И я никогда так не чувствовал штангу. Тонкий гриф отзывался колебаниями на усилия мышц. Это была невидимая для публики вибрация грифа, но я отчетливо воспринимал ее. Она возникала в доли секунды. И я успевал, чуть задержав движение, совместить очередное напряжение мышц с поступательным гребнем вибрации. Штанга сразу сбрасывала тяжесть. Мышцы подхватывали «железо». И я слышал, как, выиграв в усилии, отключаются мышцы.

Я продвигал штангу в мышцах. Я терял мышцы, сбрасывал мышцы и туже, туже натягивал главные мышцы.

Я опережал усталость. Я все время видел светловатую алую кровь, чуть-чуть обрамленную чернотой. И движение штанги было звонким, стремительным. И все время ко мне прорывался свет и отдельные выкрики. Я успевал их отмечать сознанием.

Я был движением. Я не имел осязаемых форм. Штанга скользила, цепляясь за новые мышцы, и это движение было плавным, ритмичным. И в нем все было понятно.

И даже когда я брал рекорды, я ни разу не въехал в жгучую темень чрезмерного усилия. Я все делал так же, но только точнее. Я был скрупулезно точен. Я расставлял ступни под грифом. Расставлял, пританцовывая, очень долго. Я уже вминался в будущее усилие, опробовал положение будущего усилия и, когда узнал его, оставил его в себе. Я положил руки на гриф. И стал пробовать различные хваты, меру стартового «седа». И снова замер, когда попал в то единственное схождение суставов и мышц. Я убрал все приближения к идеальной работе, я исключил неточности, даже самые ничтожные. И когда я это сделал, я удивился себе. Я расслабил мышцы так полно, как никогда до сих пор. Я с удивлением следил за собой. Мышцы были выведены, но не скованы. И все засасывали кровь, уступая будущему усилию все новые и новые волокна. И команды следовали стройной чередой. Сознание высветляло эти команды. Мозг посылал их в мышцы, и они взводили мышцы, будили мышцы, находили мышцы. Я был очень легок, когда мышцы вывешивали «железо»…

Я закончил выступление, а был полон силой. Я совсем не устал. На этих соревнованиях я ни разу не сменил полурукавку. Она даже не промокла, я был свеж, чист и не отравлен усталостью. И я слышал все мышцы и чувствовал, что ни одна не будет ныть завтра и будущие дни. Крупные мышцы не скатывались в комки, и мышцы бедер не затвердели. Я вызванивал их короткими напряжениями, и нигде не было утомлений.

Я установил рекорды в жиме, рывке и толчке. И рекорды сложились в самую внушительную сумму троеборья. Это была моя первая настоящая сумма. И я достал ее в своем третьем зачетном подходе. Я заказал тогда рекордный вес. Пять часов соревнований в этот раз не измотали меня. Напротив, я был спокоен и силен, как в первые минуты борьбы. И усталость не коснулась зала. Я воспринимал взволнованность зала, слышал, как напряжен зал, жаден зал.

Этот зал я считал своим. Он узнавал мои усилия, наполнял чистотой мои желания, был той светлой завесой в глазах, из которой на меня обрушивалась победа.

Я еще не видел такого возбуждения за кулисами. Все сгрудились у выхода на сцену. Это было забавное и трогательное зрелище. Я уходил с помоста. Толпа расступалась. Сотни слов на разных языках кричали об одном и том же, а коридоры пустели. Грохот бежал за мной.

После рекорда в толчке и взвешивания сначала штанги, потом меня – зал пел. Я не видел, чтобы на соревнованиях пела публика. Не какая-то группа восторженных соотечественников, а весь зал, все люди. Я попал в множество рук. Я не вырвался, если бы меня не вызвали для вручения медали на сцену. Тут же меня снова окружили люди. Я болтал какие-то глупости. Я совсем ослеп от фотовспышек.

А после, когда я вымылся, оделся и вышел из раздевалки, люди снова обнимали меня. И на улице перед автобусом молча стояла толпа.

И в гостинице меня окликали незнакомые люди. И администратор гостиницы – высокая женщина с яркими подкрашенными губами- постучала в дверь. Я открыл. Она стала говорить по-немецки слова поздравления. Она подала мне голубые розы. Я никогда не видел голубых роз. Я стал ей об этом говорить. Она засмеялась. Я оторвал цветок и стал просовывать его в петличку жакета. Я старался проделывать это осторожно, но все равно я чувствовал ее грудь и дыхание. И потом почувствовал ее губы. Я чуть повернул лицо, и ее губы, вздрогнув, соскользнули на мои губы. Помада была сладковатой, а губы очень теплые. Я почувствовал, как они уступили мне, и я впитал в себя теплоту дыхания, несмелое ответное движение – меня обожгло это движение. Я вдруг услышал эту женщину всю.

И когда я опустил руку ей на плечо, я уловил округлость плеча. И ее волосы упали мне на глаза и заставили зажмуриться.

Эта женщина и раньше нравилась мне. И я понял, что женщины знают, когда они нравятся.

Тот уверенный в себе врач так и не дождался меня. Боль в позвоночнике ушла навсегда. И я познал еще одну мудрость силы: до сих пор я выступал переутомленным. Я очень хотел победы и вбирал в себя слишком много нагрузок. Сила не успевала созреть к соревнованиям. К тяжести «железа» добавлялась остаточная усталость тренировок. Я поставил за правило, если и ошибаться в планировании нагрузок, то только в недоборе их. И я жестко придерживался этого правила, делая уступки лишь экспериментам.

Бред? Но подушка рядом сохраняет запах Ингрид – запахи духов, непонятных слов и шелка волос.

На ночном столике лист чистой бумаги. На листе чистые помадные отпечатки губ – ее привет и память…

После завтрака я в своем номере. Со мной Цорн. Читаю интервью американского спортсмена Александра Хеллера: «Моя мечта – стать лучшим горнолыжником мира, единолично завоевать мировое первенство, не разделяя ни с кем. Суметь победить всех: огромное удовлетворение. Поэтому я не успокоюсь, пока не добьюсь своего. Достигнуть чего-либо упорным трудом или просто натолкнуться на удачу – вещи разные. Но случайная находка может оказаться даже ценнее…»

«Случайность, – размышляю я. – Случайность… Зависеть от случайности?..»

На первых полосах газет описания церемоний в память президента де Голля. Вспоминаю Париж в первый свой приезд. Мы опоздали на соревнования: полицейские перекрыли улицы. Накануне стреляли в де Голля. Чтобы сбить с толку террористов, в городе перекрывали сразу несколько улиц, ведущих в центр с различных направлений.

– Как Рита? – спрашиваю я Цорна.

– Она поправляется. – Цорн складывает газету поудобнее, читает: – «Американский актер Марлон Брандо заявил: «Успех сделал мою жизнь удобнее. Я сумел заработать немало денег, расплатиться с долгами… Но это не принесло мне радости. Я не переставал чувствовать, что над моей личностью свершается насилие… Все продается и покупается: личность, обаяние. И каждый день, просыпаясь, оказываешься лицом к лицу с обществом торговцев…» Цорн выглядит франтом: под блейзером голубая рубашка с серебряными запонками, серые, в мелкую клеточку брюки, слегка расклешенные книзу. Поясной ремень по моде широковат, но не чрезмерно. Цорн умеет скрывать свое настроение. Он не забыл ни одного даже самого пустячного поручения. Он исполнителен и точен.

– Итак, ты веришь философии, а я чувствам, – говорит Цорн. – Я невысокого мнения о философии и ее адептах. Все это в конечном счете для обуздания духа. Грызи камни и сотворяй свой обособленный мирок – вот конечная мудрость всех построений. Ощипанные, горькие радости жизни – их маленькие награды. Со временем превращает в заслугу собственное бессилие.

– Ты набил оскомину на дурной философии. Влиять на социальную психику – значит влиять на исторические события. Стало быть, в известном смысле, личность может делать историю и добиваться изменения определенных процессов в обществе, отношениях людей, утверждении каких-то новых принципов. И этой личности нет надобности ждать, пока эта история кем-то «сделается» или будет фатально развиваться. Перед такой философией я преклоняюсь.

– Кто этот философ?

– «Случайность есть нечто относительное. Она является лишь точкой пересечения необходимых процессов», – это больше, чем замечательные слова, это уже энергия поведения, сила сопротивления. Классическое определение! И это тоже Плеханов.

– У тебя неплохая память.

– Все, Максим. Я пас, больше ни слова. Ты где потерял ногу, Максим?

– Вот здесь ее осколком. Ваши все простреливали. Лежи в воронке и не рыпайся. Я распорол голенище, наложил жгут. Звать своих? Там все простреливали. Те, кто звал, уже потом никогда никого не звали. Спасла водка. Сосал из фляги. Жрал снег. Растирал лицо и плакал. – Цорн упирается руками в стол и встает. Я вижу серые внимательные глаза, воспаленные веки.

– Пойду-ка сжую в баре несколько сэндвичей, – говорит Цорн. – Я не завтракал. Значит, наймем рекорд на сегодня?

– Стал бы я связываться с рекордом ради рекорда. Эх, Максим, Максим…

Есть формулы, самые убедительные формулы. Но что значат для заезженных мышц самые мудрые слова? Через четырнадцать недель чемпионат Европы, через восемнадцать- чемпионат мира! Я пропустил месяц тренировок.

Левое колено потуже забинтовать, подстрахую боковые связки. Сократить разминку. Учесть каждое движение, экономить на каждом усилии. Восполнить разминку растиранием. Не массажем, а растиранием и легкой проработкой мышц.

Бреннер, Колпсон, Борден, Уитл отменные судьи, все высшей международной квалификации. Из них отберут троих… Потороплюсь с фиксацией, Борден и Уитл вряд ли засчитают попытку. Эти врубят красный свет… Говорят, во всех правилах мудрость поколений. На эту мудрость тоже надо сделать поправку…

Не дрогнуть в первое мгновение, когда в руки ляжет вся тяжесть, руки будет обрывать эта тяжесть.

Экономность в средствах – закон борьбы. Изощренности всех технических приемов – ради этой экономности. Движения должны быть предельно краткими и точными.

«Экстрим» выводит меня на другое понимание жизни. Я не приспособлен к ней. В ней нет равнодушия, и я мучаюсь: я задавлен потоком ощущений, не справляюсь с потоком ощущений. Впрочем, об этом я уже думал. Старые мысли в новом дне.

В том, что мне больно, своя логика. Должны были сойтись причины и следствия всех поисков. «Случайность есть нечто относительное. Она является лишь точкой пересечения необходимых процессов».

Я стою перед окном. Город опять в заботах. Только я в шумном одиночестве жизни.

Меня слегка лихорадит. Но это уже другой озноб – предстартовый.

Строптива тишина моего номера.

Поглядываю на часы: «Скорей бы соревнования!»

Форточка распахнута. Прохладный воздух омывает комнату. Не могу надышаться этим воздухом.

Входит Поречьев. После завтрака его интервьюировали. Мой тренер считает, что спортивная пресса фиксирует лишь форму событий. «И все потому, что не знают, с чем это кушается, – говорит он в таких случаях. – Пишут как квалифицированные болельщики. Надо подставлять себя под все испытания - тогда верные слова сами найдутся…» Поречьев отодвигает кресло в сторону от форточки, садится.

Мускулы угадывают каждый мой жест. Я знаю эту угодливость мускулов и сдерживаю себя, стараюсь быть неторопливым. Расслабленно покачиваясь, брожу по комнате. Эту походку навязывает мне сила. Нужно превратить себя в сонливую грубость мышц, зорко следить за всеми чувствами, сторожить все чувства. Нельзя запускать механизм возбуждения раньше времени, расходуя себя до поединка.

Я расхаживаю по комнате, складываю вещи, отвечаю тренеру, что-то сам рассказываю, но делаю это с ленивой расчетливостью. Я не играю. Сейчас я должен быть ленью. И я не навязываю себе это состояние. Я лишь контролирую свое поведение. Десятилетие борьбы, законы этой борьбы стали моей натурой. Еще рано будить силу. Слишком рано. Я рассудочно правилен в каждом своем действии. Я терпелив и спокоен.

Поречьев ворошит газеты, разглядывает заголовки, фотографии. Декольте киноактрисы Лили Шерп производит на него впечатление. Он начинает вспоминать знакомых ему красивых женщин.

Я развязываю галстук, сбрасываю пиджак, рубаху, майку и надеваю на голое тело свитер. Между шерстью свитера и кожей не должно быть ткани. Тогда мышцы в настоящем тепле.

«Экстрим» отпустит. Я убежден. Этот засушенный лист просто отпадет. Сам отпадет.

Поречьев что-то рассказывает. Когда за завтраком он стал вдруг пичкать меня анекдотами, я понял, что он в крайней степени возбуждения. В таких случаях анекдоты просто сыплются из него.

– В жиме сделаем один подход. – говорит Поречьев. – Ты почувствуешь зал, публику. Рывок отдадим братьям Халоненам. В толчковом упражнении вся разминка за кулисами. Там отштампуем и начальный вес. И баста! Все подходы пустим на рекорд. Из четырех один, да удастся.

– Иду тернистой тропой гонораров. – Цорн копается в записной книжке, набирает номер, с кем-то разговаривает, опускает трубку. – Автомобиль подадут, как условились. – И добавляет после паузы: – Отрава готова. Остается испить зелье.

– Сама по себе победа – ноль. Важно направление победы. Я ведь знаю, что ты имеешь в виду, Максим. Цорн кивает на газеты:

– Истину и правду можно потерять за обилием лжи.

– Читал о Брюсе Миллере?

– Нет.

– На наших чемпионатах занимал пятое место, шестое… Смотри, все газеты о нем. Задался целью найти приемы, с помощью которых можно управлять собственным весом. За год увеличил собственный вес до ста восьмидесяти двух килограммов. Врачи сказали, что ему крышка: нет ходу назад. А он за семь месяцев сбросил вес до девяноста килограммов и сейчас в Чикаго занял третье место на конкурсе красоты. Полюбуйся…

– А Пирсон намного тяжелее тебя?

– После этого турне на все тридцать шесть килограммов.

Мы выходим в холл. Цорн не может без своего табака.

Я вытираю лоб: когда же мой час? Пора! Я готов! Пора!..

Поречьев осторожен. Сейчас мышцы опасно по-настоящему тревожить: Сколько же я натворил глупостей, пока понял это! Механически переносил прежний опыт, а массаж – это работа мышцам, которые массируют. И глубокий массаж – большая работа. А я после мощных нагрузок закатывал такие массажи!

– Жарков напечатал статью о внедрении графически-математического метода. – Поречьев вытирает пот со лба, засовывает галстук в прорезь рубахи. Говорит:- Положи руки удобнее, «дельты» напряжены. – И уже другим тоном продолжает:- Понимаешь? Метод нами найден, испытан, а мы ни при чем. Предупреждал тебя: не откровенничай.

– Где напечатал?

– В «Теории и практике спорта».

– Вот шельма, а ведь высмеивал нашу тренировку.

– Обобрал! Присвоил! У него ученая степень, у него книги. И он будет решать нашу с тобой судьбу. А мы?! Мы?!. Жарков вывел Каменева из сборной. Сашка еще мог года два-три выигрывать, ему бы поправить тренировку. Омолаживал сборную? Сашка умнее, а это для Жаркова уже недостаток. Что ухмыляешься? Он ведь под тебя клинья бьет. Всех убеждает, будто ты износился. Возьмут на чемпионат второго «полутяжа», и не выступать тебе! Что ты без условий тренировки сборной? А ты ему графики объяснял. У меня кровью сердце обливалось, когда он по нашим тренировочным тетрадям рыскал. Мы всю жизнь шли к этим тренировкам, мы искали, а кто мы?

– Общие принципы это еще не тренировка. Нужны выкладки. А эта методика не универсальная. Определенному типу нервной системы она вообще противопоказана. С повышенной нервной возбудимостью, например. И уж во всяком случае она только для атлетов экстракласса. Всей жизнью надо быть подготовленным к подобным нагрузкам. Иначе они сомнут, задавят… Ноги не массируйте. Подождите, перевернусь. Спина затекла. А ноги-то ничего. Если бы. руки были такими. Забиты лапы…

Поречьев набрасывает мне на ноги простыню и начинает осторожно встряхивать бедра. Мышцы грузно раскачиваются.

– Ноги в большом порядке. Смотри… – Поречьев выщупывает крепление мышцы.

Я смеюсь, цитирую Овидия:

«…чтобы оставаться здоровым, страдание надо нести».

– Рекорд докажет, последствия эксперимента временны. Думаешь, не понимаю, что мы влипли с этим турне? Ни один человек в твоем положении не способен выдержать и доли того, что ты хватанул. Уже одно это доказывает, что ты в порядке, что последствия экстремальной тренировки обратимы. Ты готов к борьбе.

Слова усыпляют. Покачиваюсь под мерными движениями рук. Приятные слова.

– Гриф поближе к себе, – говорит Поречьев. – А там все решит экспрессия чувств.

Лениво ловлю слова. Так же лениво раздумываю: «Значит, видит, что со мной. Видит не только по спаду результатов и недомоганиям. Плохо я скрываю свои чувства. Он заметил, Ингрид заметила…»

Поречьев знает мышцы. Он осторожно снимает нагрузку с самых важных участков. При всем том массаж легкий, спокойный. Я улыбаюсь.

Поречьева подбадривает моя улыбка, и он говорит, говорит…

В глубине сознания я настороже. Любая тревога или сомнения – пусть совсем невинные – насторожат мышцы-антагонисты. И я стерегу все мысли. Я забегаю вперед мыслей. Сегодня я не смею терять ни грамма усилия.

– Если это и риск, то я к нему подготовлен, – говорю я. – Я не новичок, с которого требуют больше, чем он может. Это мое дело. Я к нему подготовлен. Срыв исключен.

Я лежу на диване. Приемник наигрывает вальсы.

Жизнь очень крепко засела во мне. Чистотой каждой мышцы убеждаюсь в этом.

Думаю о Харкинсе. Разве я могу сравнить свои мышцы с теми, какие были у меня в тридцать лет! Я «восстанавливался» мгновенно. Сон, тренировки ощутимо вливались в меня строем новых мускулов. Теперь я, кажется, весь помечен «железом». А ведь Харкинс работал в сорок пять! И я не мог ручаться за исход ни одной встречи с ним! Он умел накормить соперника.

В Берлине Харкинсу было тоже несладко. Правда, после жима и рывка он отыгрывал у меня двенадцать с половиной килограммов. Его поздравляли – никто не сомневался в его успехе. Но я-то себя знал. Я потому и выиграл, что знал. Тут дело не в исключительности-- просто это надо самому испытать. Харкинс загонял себя под веса, каждый из которых грозил новой травмой. Ведь годом раньше в Вене он повредил позвоночник. И эта травма могла повториться.

Мы оба были на пределе. Чтобы отыграться, я должен был толкнуть вес на пятнадцать килограммов выше своего личного рекорда. Я боялся за кисти. Когда-то в подвороте я опоздал и штанга буквально воткнула мои локти в бедра. Левая рука опоздала больше, удар в основном пришелся на ее кисть. Тогда все обошлось. А вот трехкратный олимпийский чемпион Ямабэ на моих глазах сломал кисть в толчковом движении – тоже опоздал с подворотом. И у Ганса Шрейнера на правой кисти тоже нарост величиной с грецкий орех – костная мозоль после перелома. С тех пор я всегда бинтую кисти.

На Берлинском чемпионате я загнал вес на пятнадцать килограммов выше своего личного рекорда. Это обеспечивало преимущество в два с половиной килограмма в сумме троеборья. С равной суммой я не мог выиграть: я был тяжелее Харкинса. И вот в момент, когда я должен был ударить гриф грудью, я понял: движение холостое. Повторение допускается, если гриф не успел оторваться от груди. Я успел погасить движение, не сняв гриф. Я перевел дыхание и послал вес на прямые руки. Все было сделано чисто. Но Мэгсон подал протест в апелляционное жюри. Он утверждал, будто я снял штангу с груди. Может быть, он увидел то, что ему очень хотелось увидеть. Стейтмейер объявил перерыв на пятнадцать минут.

Даже дыхание свое помню, глаза помню, сиротливость раздевалок помню. Скучные минуты! Я сидел в раздевалке. Мне не хотелось -шевелиться. Старый Трэй был тогда президентом Международной федерации тяжелой атлетики. Нельзя сказать, чтобы он питал к нашей команде слабость, но именно он настоял на отклонении протеста Мэгсона.

Наши ребята были в зале. Все были в зале, кроме меня и Поречьева. Публика требовала от жюри победы для Харкинса.

Потом на банкете Мэгсон подал в знак примирения руку. Я протянул навстречу рюмку. Мы чокнулись. Харкинс проворчал через весь стол, что «Мэгсон зря затеял всю эту кутерьму». Наш переводчик громко перевел это для всех.

Харкинс отличался грубостью. Ему ничего не стоило пинком вышибить из раздевалки репортера или нахамить болельщику. Харкинс сказал, что выиграл бы у меня, если бы знал, как я плох, но больше у него такой возможности не будет.

От всей той истории остался гадкий привкус. Я увидел, как радуются твоей неудаче, как просто может быть смыта память побед и усилий, и какова цена всех этих побед и усилий в глазах зрителей. Я побывал на спектакле. Всего лишь на спектакле – эта мысль потрясла. Зрелище! Азартное зрелище! Случайный проигрыш мог превратить смысл большого поиска, лишений, борьбы в ничто. И тогда я стал догадываться, почему были так бесцеремонны с публикой и партнерами по «железу» великий Торнтон, Бешеный Харкинс, знаменитый средневес Теодоро Муньони и трехкратный олимпийский чемпион Шёстэдт. Я не оправдывал их. Но знать, что ждет тебя, и все же не жалеть себя, оставаться атлетом – отравленное счастье. Гнать себя на результаты, которые иссушают силу, которые лишают соперников права быть атлетом, гнать себя в беспощадность этой спортивной жизни и быть добродетелью они не могли. И тогда я впервые понял этих ребят. Нельзя сказать, чтобы они расчетливо мстили. Но что они презирали славу, которой поклонялись зрители, – это факт. И я знал уже, какую славу они презирали. Славу, которая была пустотой и обещала лишь пустоту будущего. Да, спорт велик, но противоречив…

Разве я здесь только оттого, что хочу быть всегда первым, и мне плохо оттого, что не хочу никому уступать своей славы?

Разве это так просто отказаться, уйти? Разве не целый мир в этом отказе? И можно ли так просто оторвать себя от него?

Сколько же у меня слов! И еще нет человека, которому я открыл бы свои слова. Неужели мне всю жизнь одному нести эти слова?

Я не могу быть и «железом», и тенью себя, и мишенью, и жизнью самых нежных слов…

В памяти своей я ласкаю руками волосы Ингрид, слышу звон этих волос, насыщаюсь запахом ее кожи… Запах свежего утра. Ее волосы пахнут утром…

Колышутся ветви деревьев. Подсыхают тротуары, крыши, земля. В ясную даль отодвигается город. Тротуары разгораживают город. Ни на одно мгновение не редеет толпа.

Настраиваю приемник на музыкальную программу. Снова просматриваю утренние газеты. На последних страницах сообщения о моем выступлении.

«Рекорд должен зацепить, – думаю я о себе, – и обязательно. И эти дни не бессмысленны. Все, что со мной случилось, это не отрицание цели, а неизбежное в таких случаях состояние. Как может быть гладким путь в неизвестное? Я здесь первый. Тот первый, у которого все – исключение»…

Еще раз перебираю в памяти подробности неудачных попыток в Тампере и Оулу. Память обострилась и скопила множество ненужных мелочей.

Расхаживаю по номеру, разглядываю себя в зеркало: Надо побриться. Мне важно все – даже внешняя подтянутость. Во всем должна быть моя убежденность. Иду в ванную. Намыливаю помазком щеки, бреюсь. Надо сказать Цорну, чтобы горничная выгладила брюки и галстуки.

До чего ж запали щеки! Еще немного и окажусь в новой весовой категории – первом тяжелом…

И все же Хенриксон очень похож на фра Гортенсио Феликса Паллавечино. Но ведь Хенриксон другой? Он совсем не тот страдающий фра Гортенсио Феликс Паллавечино. Чему верить: словам Гуго или наваждению портретного сходства?..

Эль Греко… Он родился и вырос на острове Крит. Настоящее имя художника – Доменико Теотокопули. В 1575 году этот грек появился в Толедо. Испанцы нарекли его Эль Греко. Каков бы ни был сюжет любой картины Эль Греко, в каждой исступленность страсти и мысли. В мастерской Эль Греко всегда были приспущены шторы. «Дневной свет мешает моему внутреннему», – говаривал он…

Звонок прерывает мои размышления. Снимаю трубку. Цорн спрашивает, не нужны ли фрукты.

– У Аальтонена приступ благотворительности, – говорит Цорн. – Он готов скупить для твоего рекорда всю фруктовую лавку. Я уже нагрузил его, как мула. Нам это не помешает. Во всяком случае будет чем закусывать…

Я убежден в необходимости математического расчета движения к цели. Без этого расчета не может быть настоящего результата. Осознанность действия и его будущего- это современный спорт. Чувство не управляет движением, но освещает цель. И оно ведет к победе все осознанное, все математически выверенное. Нет начала и завершения цели без могучих чувств. Без воли чувств.

Я в предельном режиме работы. Напряжение распяло меня. Все ошибки познания сошлись в этом напряжении. Я теперь знаю: нет опаснее противника, чем ты сам. И счастье, которому трудно сыскать равное, – это верить.

Кто выжил, чтобы лишь выжить, – умер, ибо что такое жизнь без постижения и чести? Все дни животного счастья не стоят мига постижения.

Я нашел то, что можно было найти лишь через испытания. Я искал воздух, которым могу дышать. Я дышу этим воздухом. Не отказываюсь ни от одной ошибки, ни от одного прожитого дня. Приветствую зло всех дней.

Механизм, который я испытывал, был я сам. Подставлять себя, не бояться потерять – цель всегда лежит за этим испытанием.

Каждое мгновение жизни – результат схождения необходимых процессов. И я буду вызывать эти процессы, управлять и видеть. Знать все необходимости, которые вызывает цель. Соразмерять все эти необходимости. Не бояться потерять себя.

С виду все, что я делаю, слишком примитивно, чтобы называться программой поведения, но за этим опыт десятилетия. Даже сидеть я должен по-особенному: ноги вытянуты и расслаблены. Руки за день не устанут, а ноги можно забить даже обычной ходьбой. Еще нужно уметь не верить вялым мышцам. Сила лжет, прячется, нагоняет сонливость.

В день выступления каждая минута выжевывает, каждая минута отнимает силу. Как бы ни обманывал себя, как бы ни верил себе – возбуждение тлеет, возбуждение посягает на силу.

Я рад, что сегодня ко мне вернулась выучка всех лет. Я сижу и бездумно отдаюсь времени. Это тоже суровая выучка – ни о чем не думать, уметь отключиться, стать безразличным к времени, словам, жизни.

Из Москвы пришел запрос, не согласимся ли мы на выступление в Вене. Поречьев срочно уехал в посольство.

Небо все такое же белое. Приоткрываю окно. Шум врывается в мою комнату. Славно дышать весенней сыростью, угадывать в ней запахи полей, лопнувших почек, студеной воды.

Черным густым потоком льется толпа. Сверкают витрины. Размалывает воздух рев под светофором. Я набрасываю куртку и возвращаюсь к окну.

Что ждет меня?..

Да, сейчас я измучен, но все это нужно и все имеет свой смысл. Великий «экстрим» внушил мне отвращение к привычке все оценивать выгодами успеха. Как можно измерить плеск воды, доверчивость рук, смешение лунных теней – медленный танец расплывчатых теней. Для счастья нужно все и не нужно ничего.

Я рискнул потерять жизнь – и вырвался из мира символов, набора слов, пустоты…

Впервые для меня рекорд – не самодовольство плоти. И доблесть выхоженной силы привлекает меньше всего…

«Рекорды придуманы в насмешку, – размышляю я. – Каждый рекорд обязательно станет заурядным. Неужели позволю всей этой заурядности растоптать себя? Рекорд! Рекорды! Их и называю рекордами потому, что в них страх и почтение, признание своей слабости, оправдание слабости».

Подчинить себе риск. А сомнения? Из сомнений складывается решение. Без сомнений нет решения. Искать сомнения. Не уступать сомнениям. Чем безвыходнее положение, тем настоятельнее необходимость действовать. Ошибки в конце концов подводят к правильному решению, бездействие – никогда. Всегда бороться! За обыденным слышать веление судьбы, свершение судеб, исход и начало новых целей. Назначать судьбу, узнавать себя и свои цели. И всегда видеть свой шанс.

В холле выставлена копировальная машина. С утра в банкетном зале совещание сотрудников скандинавских филиалов концерна «Эриксонн». Со скукой слежу за этой публикой: чинное благообразие манер, почти уставная экипировка – белые воротнички, строгие галстуки, серые костюмы. Когда холл пустеет, Цорн воровато закладывает в копировальную машину страницу из журнала с изображением обнаженной девицы, программирует, но на выдачу копий аппарат не запускает. Теперь Цорн ждет, когда в машину заложат официальные документы. Цорн запрограммировал наибольшее число копий. Однако перерыв заканчивается, и никто не подходит к машине.

– Ничего, – говорит Цорн, – машина не дура. – Он достает из портфеля альбом репродукций:

– Издание венской фирмы «Файден». – Листает альбом, не спеша, со вкусом поясняя: – Взгляните на кофту, юбку, лицо: полная согласованность цветовых гамм… А этот поколенный портрет исполнен размашистой кистью. И композиционно организован – каждая деталь взвешена… Этот старец написан вдохновенно, без оглядок на традиции и школы. Тени не тяжелы и не черны. Я видел на выставке. Выдержан в серебристо-серой гамме. Изящен и отменного тонкого письма… А качество репродукции! Чувствуешь эту кладку – красочную, плотную, хотя и писан неровно… Кто следующий? Не встречал сего имени. Лик явно суховат, не в пример мундиру и орденам…

– Ты не в родстве с портретистом Цорном? – спрашиваю я.

– Моя тайна. – Цорн достает табакерку. Это другая, такую я не видел.

– Покажите, – просит Поречьев. Мы разглядываем табакерку.

– Перегородчатая эмаль, – рассказывает Цорн. – Табакерка принадлежала Жемчужникову – одному из соавторов Козьмы Пруткова. Жемчужников подарил ее моей бабушке Марии Павловне Ковалевой, а мама мне. Мама недолго училась в мастерской Репина. Замужество нарушило ее планы. Что за коллекция работ Репина была у Монсона! Мама восхищалась Репиным 1880 годов. Часто повторяла, что никто в мировой живописи не умел писать рук так, как Илья Ефимович. И еще удивлялась широте его мазка. Репин был далек от деликатностей французской школы. Но широким и точным мазком достигал в портретах живописных вершин… Здесь одна из репродукций. Не поверишь, что картина написана за один сеанс. А глаза? Знаю, если над зрачком поставить блик, это создаст эффект поворота взгляда. Портрет как бы станет следовать за вами взглядом. И технически это весьма несложно, однако не могу отделаться от чувства восхищения: одухотворенный холст! Повсюду встречаешь этот взгляд. Эта особенность поразила меня в портрете Лосевой работы Валентина Серова.

– Вы воевали? – спрашивает Поречьев. Цорн стучит табакеркой по протезу:

– Мелодичное свидетельство моих боевых заслуг. Я вдруг замечаю, как тщательно одет Поречьев.- На его лице сосредоточенность и тихая торжественность. Таким я вижу его первый раз. И тогда я вспоминаю ту запись в его тренировочной тетради…

– Что вы не финн, я убедился, – говорит Поречьев, – слишком много слов для финна…

Цорн ухмыляется. У него очень выразительные губы. Все его чувства в губах. Теперь говорит Поречьев, а Цорн слушает. И лицо его постепенно становится неподвижным и холодным. Оно застывает в гримасе вежливости.

Что будет на помосте? Вот за этой чертой на циферблате- Моя судьба. Что ж будет? Когда Хубер решил, что нет надежды?

Воля смотрит на меня своими холодными пустыми глазами.

– Мы нарушили свое же правило: не пробовать большие веса при объемной тренировке, – говорю я. – Что взять тогда от мышц, какую скорость и точность? Вспомните декабрь, январь. Я стал бояться даже обычных весов. А как быть? Выводить себя из работы для отдыха? Но смысл всей тренировки в непрерывности. Это из самой природы силы. Тогда как быть? А выход есть. Наш старый прием: пробовать веса в классических упражнениях только после периода сброса нагрузок. А мы? В этом причина неудач в Париже, Лионе, Тампере, Оулу! В любом случае я готов к рекорду! Даже с зачумленной экстремальными тренировками силой я мог зацепить рекорд. Какую силу я уже наработал! Что для нее этот паршивый рекорд? Но в том-то и дело, что я боюсь его. Всю зиму я пробовал веса в темповых упражнениях огрубелой силой. Силой, лишенной слуха, чуткости, свежести. Когда нарабатываешь большую новую силу, забудь о точности, координации, скорости. Не смей тогда и думать о темповых упражнениях…

– Почему ты должен уйти в тридцать восемь или в в сорок два года? – вдруг спрашивает Поречьев. – Твоя сила исключает традиции. Но если так будешь относиться к себе, тебя действительно не хватит. Откажись от опытов. Не изнашивай силу!

Номер благоухает дарами Аальтонена: апельсины, бананы, яблоки и даже гроздь винограда. Тут же на столе в красном футляре золоченая фигурка штангиста – почетный знак финской федерации тяжелой атлетики. Полчаса назад мне вручил его господин Яурило. Он был верен себе: любезен, шутлив.

– Оставь эксперименты – и еще десяток лет будешь хозяином помоста, – продолжает Поречьев. – «Пики», «горбы» – как их там назвать еще?.. Они кого угодно сделают горбатым.

– Сверхнагрузки вообще не очень полезны. Но результаты? Как быть с результатами большого спорта? Как к ним подбираться?

– Не валяй дурака! Надо, я сам настаиваю на больших нагрузках. Но то, чем мы занимались, – это ошибка. Торнтон, Харкинс, Земсков!.. Ты за год одолеваешь расстояние, на которое они вместе потратили десятилетие. Они сменяли друг друга, а ты пробиваешься один. Что молчишь?

– Разве? А мне кажется, я болтлив.

– За утро и сотни слов не сказал.

– Вам привет от Размятина.

– А-а, Андрей.

– Письмо завалялось. Только вчера прочел.

– Звонил Кемппайнен. Пожелал удачи.

– Где Цорн?

– В холле. Не хочет тебя беспокоить. Там переполох из-за копировальной машины. Заложили таблицы, а она начала выдавать копии журнальной фотографии какой-то натурщицы. Срам!

Усталость вдавливает в кресло. Возвращение «экстрима» неожиданно и беспощадно. Опять остро чувствую, как разбит усталостью.

«Сколько еще терпеть? – шепчу я. – Когда иссякнет любопытство людей? Какое к черту лечение? Эта публика в залах не прощает, подсчитывает и взвешивает любую неудачу, любой успех. Их доброта…»

Бреду по комнате. Меня знобит. Я полагал, с бредом покончено, но, оказывается, у него долгие счеты.

И тогда я заставляю себя думать о соревнованиях. Я не должен этого делать. Еще рано запускать механизм возбуждения, но я обращаюсь к чувствам, которые сильнее «экстрима». Не думаю ни о чем, кроме рекордных попыток. Это напряжение мышц, это последовательность включения мышц, удары несостыкованных переходов – я знаю, где они могут быть.

Сегодня я должен опрокинуть старое правило. На усталых мышцах я должен сработать точно и в оптимальном режиме. Мышцы должны сыграть свою партию. Заставлю их быть расслабленными и чуткими…

Я улыбаюсь. Нет, в этот раз рекорду не будет прощения.

Цорн потягивает пиво с барменом. Кресла сдвинуты к стене. Уборщица щеткой натирает пол.

Цорн составил для меня выписки из английских, финских и немецких газет.

«Беги, сообщай: русский засыпался! Штанга не ракета, сама не поднимется!»-это из спортивного обзора Джорджа Бэнсона.

Бэнсон мой давнишний знакомый. Мы с ним «на ты». Он всегда располагал к себе: веселый, готовый к шутке, щедрый на похвалы. Я помогал ему брать интервью у лучших атлетов. Достаточно было назвать Джорджа своим приятелем…

«Последние месяцы господства русского», – заключительные слова обзора Бэнсона.

Пробегаю взглядом выписки. Будто сговорились: «Золотая медаль чемпиона мира ждет нового хозяина», «Мэгсон заявил: «золотая и серебряная медали будут у моих ребят!», «Крах русского чемпиона», «Новая эра в тяжелой атлетике»…

Итак, возраст, неудачи турне, «плохая техника»- значит, я износился. Деловой подход!

Кто знает, что я вынужден выступать с перегруженными мышцами и это неизбежно сказывается на «технике» и особенно на скорости? Терять пять-шесть недель и выводить себя из нагрузки к любому выступлению я считаю неразумным. Я не смогу тогда набирать расчетную силу. Даже после месячного отдыха я два-три месяца лишь наверстываю упущенное, а к чемпионатам всегда надо выходить на новую силу, надо успевать накапливать эту силу. А из экстремальных нагрузок и за месяцы не выйдешь.

Не принимаю ни одного упрека!

Силу определяет способность организма переносить оптимальную нагрузку в определенный промежуток времени. При относительно равных возможностях побеждает тот, кто за годы тренировок перерабатывает наибольшее количество тонн при определенной интенсивности. Искусство тренировки в том, чтобы существенно уплотнить рабочий цикл. Тренироваться – значит выигрывать время. Время решает судьбу силы.

Цорн, пришаркивая ногой, опускается в кресло.

Подходит Поречьев, нервно поглядывает на часы.

– Я буду зрителем, – говорит Цорн. – Обыкновенным крикливым болельщиком.

– Не удастся, – говорит Поречьев. – Мальмрут не помощник. – Поречьев объясняет роль каждого на соревновании.

«Когда снижать объемные тренировки и «садиться» на классические упражнения? -раздумываю я. Совмещать такие элементы невозможно – это факт. Кроме того, циклы «объемно-пиковых» тренировок следует чередовать с периодами пониженной активности, а не эпизодическими тренировками-отдыхами. Периоды между «пиками» мы определили, но необходимо найти периоды работы на восстановление. Успех борьбы за новые результаты определяет нервный потенциал. Об этом мы ничего не знали. Следовательно, ничего не знаем о характере и продолжительности этой новой необходимой части цикла. Итак, снова поиск! И я обязательно буду опробывать новые пути, которые потом станут надежными и короткими. Но самые короткие достанутся другим…»

– Пора, – говорит Поречьев, – через тридцать минут соберемся у Сергея.

В последний раз я бросаю взгляд на перевод репортажа Бэнсона: «…сто тридцать килограммов мускулов безуспешно обрушивались на рекордную тяжесть штанги…»

– Ну и занятьице вы себе сыскали, – говорит Цорн. – Даже хлебнуть для храбрости нельзя. И вообще все нельзя!.. Я зайду к Эльзе Гравэлэ. Она в 571-м номере. Может быть, Гуго у нее…

Конкуренция с каждым годом жестче. Результаты взвинчиваются. Все реже и реже я могу себе позволить спады в нагрузках. При налаженной «технике» сила решает исход борьбы. Для приобретения силы нужны годы, и этот процесс бесконечен. Технику же упражнений можно за год-полтора отшлифовать до совершенства, то есть сила несравненно более консервативный элемент. Так смею ли я разбазаривать время на зубрежку «техники», если она давно поставлена? Я теряю незначительно в качестве исполнения элементов, но непрерывно выигрываю в силе.

Я должен быть растренирован в период, когда работаю на силу. Это самый главный, черновой этап тренировки. Он исключает тренировку классических упражнений. Поначалу это выглядело устрашающе: я по нескольку месяцев не пробовал рывок и толчок. Потом привык. И были циклы, когда я по семь-девять месяцев не работал в темповых упражнениях! Я отметил нечто разительное: «техника» выиграла от этого. Я работал свежо и четко – во всю мощь нерастраченных координационных возможностей. Это была находка! И она тоже давала ощутимый выигрыш во времени!

К тому же к большим соревнованиям я тренируюсь по специальному графику. Мышцы должны отдать новую силу. Я освобождаюсь от усталости, и сила обретает скорость, точность.

Первые годы в спорте я мучительно прибавлял в силе. Я не мог себе позволить отказаться от канонических взглядов на тренировку. А затем сломал все! Свел количество выступлений в году к минимуму, чтобы не отвлекаться от силовой работы. Выступления с перегруженными мышцами противоречат простейшей логике. Ведь все тренировки вообще – это подведение мышц и организма именно к соревнованиям. Кроме того, в усталых мышцах даже обычные веса утяжеляются. В усталых мускулах помимо воли откладывается страх перед большими весами. Усталые мышцы плохо отзываются даже на обычные веса. На заурядных соревнованиях следует работать на средних весах, хотя все требуют и ждут рекорды. Но и тогда нужно уметь не пустить ощущения усталых мышц в память, не дать стать им памятью. Усталые мышцы ищут своего способа выполнения упражнений. Стиль усталых мышц калечит «технику», приучает к ложным приемам. Надо уметь гнать штангу по вызубренным траекториям, не доверяя ощущениям, не слушая усталую силу.

Жаль потерянные годы. Я слишком поздно понял, что общее во взглядах, это не обязательно верное…

Я складываю вещи. Всё! Теперь уже всё! Иссякли все часы игры в слова.

Должен! Должен! Должен!.. Кто выдумал и нашел эти слова? Подменил жизнь формулами, естественность – надменностью целей…

Эх, будь здесь Сашка Каменев, все было бы по-другому. Сколько часов коротал с ним перед выступлениями! Вообще с Сашкой невозможно быть серьезным.

Я не надеваю, как обычно, спортивный костюм. Я в накрахмаленной рубашке, синем галстуке и новых тесноватых туфлях. Для меня во всем этом свой смысл.

– Возьми победу, – говорит Цорн. – Присвой удачу! – Он наливает в стакан водку и бормочет, пародируя молитву:- Прими, господи, не за пьянство, а за лекарство. Не пьем, господи, а лечимся. Не через день, а каждый день. Не по чайной ложке, а стаканом. Разольется влага чревоугодная по всей периферии телесной. Аминь!

– Присядем, – говорит тренер. Он исподлобья смотрит на меня.

«Будет ли мне еще досаждать «экстрим»? – думаю я. – С меня довольно! Не для того я вынес столько! Сейчас я проверю все эти бредни!»