Финал

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Финал

Всегда повторяется одно и то же.

Неделями – любезные или косые взгляды, которыми обмениваются спортсмены и функционеры.

Вместе на тренировке. Вместе за обедом и в комнате отдыха.

Приступы ярости или почти истеричного веселья.

Напряженность и трения, причиняемые постоянной совместной жизнью примерно тридцати взрослых людей, среди которых немного (или гораздо больше) тщеславия и эгоизм величиною с мебельный фургон почитаются за ярко выраженные профессиональные достоинства.

Все это вдруг забыто, сметено.

В один момент мы – вежливые и робкие, будто воспитанники монастыря. Разве что не говорим друг другу «вы». Мы становимся чужими друг для друга. Нет. Больше того. Мы становимся чужими для самих себя.

Перед отелем в Мехико при посадке в автобус нас приветствуют Герман Нойбергер, Эгидиус Браун и все остальные боссы или опекуны. Они желают нам удачи или счастья. И при этом их взгляды отрешенно устремлены на что-то неопределенное, абстрактное за нашими спинами. Немногие из произнесенных слов кажутся почти неприличными, неуместными. Нужно незаметно подавить в себе страх. Мною владеют сложные чувства. Я вратарь национальной сборной, позади у меня два чемпионата Европы, во второй раз я на чемпионате мира.

Я хочу стать чемпионом мира. Тони Шумахер не может больше быть слабачком. Я ставлю под сомнение самого себя. Как каждый раз. Но сегодня в большей степени, чем когда-либо. Я дрожу от возбуждения. Все молчат. Так и надо. Только в молчании выражение величия. Все остальное – от малодушия.

Я хочу стать чемпионом мира.

Четыре долгих года я боролся, подавляя в себе ленивого негодяя. Я тренировался как проклятый, подчинял себя строжайшей дисциплине. Будут ли вознаграждены мои труды?

Франц Беккенбауэр, чемпион мира-74, наш «старший брат» – тренер, сегодня суров, как прусский полковник. Только глаза его излучают энергию, которую он, кажется, так и стремится передать нам. Я могу понять все теперешнее бессилие гениального либеро. Он осужден сегодня на то, чтобы добывать победу лишь с помощью головы, не пуская в дело свои проворные ноги. «Шумахер живет в своем теле как в тюрьме», – сказал он однажды. Сам он живет так же. Быть может, ему еще труднее, чем мне.

Маттеус выглядит мрачным и решительным. Он осознает тяжесть своей ответственности, но она не подавляет его. Он приставлен «сторожевым псом» к Марадоне и должен «выключить» его. Наша игра с аргентинцами, если быть точным, должна стать матчем «десять на десять». И плюс дуэль Маттеус – Марадона.

Стратегия команды до глупого проста. Объявить им мат, обезвредить аргентинцев, этих гениев мяча. Остальное решит наш боевой дух.

Мне жаль Румменигге. Он симпатичен мне, несмотря на глупые замечания в мой адрес и «кельнскую мафию», которая, как ему кажется, всюду его преследует. Бедный «мученик».

Сегодня цвет его лица свеж, как марципановый поросенок. Только у носа глубокие складки. Говорит, что он в порядке. Терпеливо сносил все, чтобы дойти до кондиции. Честь и хвала ему. Но в каком состоянии его голова? Не станет ли его мозг тормозить или, хуже того, блокировать созидательную волю и притуплять чувство гола? Мне знакомы такие последствия травмы. Робость, которая в решающий момент возникает в сознании: а выдержат ли мои травмированные кости и мышцы? Не захрустят ли, не разорвутся? Нужна железная воля в борьбе с собственным телом. Вечная борьба, чтобы отодвинуть границу боли, оттеснить ее до предела возможного. Боль – воображение. Знает ли об этом Карл Хайнц? Я надеюсь. За всех нас.

Мы на пути к стадиону «Ацтека». Я сижу на своем привычном месте в самом конце автобуса справа. Грязноватый свет города проникает через занавеску, которую я задвинул. Воздух Мехико угнетает меня, несмотря на кондиционеры. Мы запаздываем, но все еще болтаемся в стальном потоке городского транспорта. Жара и хаос.

Наушники моего плейера слегка сдавливают голову.

Музыка Петера Маффая помогает замкнуться в себе, забыть про город, жару, тысячеглазую толпу, которую я скорее чувствую, чем вижу через задернутую занавеску. Текст песни подходит к ситуации: «Мне хорошо, лишь когда я наполнен яростью… Ради тех, кто принадлежит к друзьям, я разорвусь на куски… Я дам вам охотно реванш, мне хорошо, лишь когда во мне кипят любовь и ярость».

«Ацтека». Яркие краски. Флаги. Изображения голубя мира на каждом шагу. Ревущая, визжащая, стонущая человеческая масса. «Хлеба и зрелищ». Я – гладиатор? Или зверь? Я никого не люблю на этом стадионе. И вовсе не чувствую себя наполненным яростью. О каком реванше поет он вообще, этот Маффай?

Я только хочу стать чемпионом мира.

«Мне хорошо, лишь когда во мне кипят любовь и ярость», – поет Маффай. Черт возьми. Мои соперники совсем не враги. Я был до сих пор порядочен по отношению к ним. Несколько дней тому назад в Монтеррее я массировал мексиканца Санчеса, когда он кричал от боли, я утешал на краю футбольного поля Негрете после поражения в Мехико. Это был не спектакль, не шоу, не было никакого «расчета», как сообщили о том некоторые циничные писаки.

Разминка нашей команды. Второй тренер – Хорст Кёппель – разогревает меня. Я потею. Пересыхает горло. Газон, как засохший навоз, жесткий, чужой, враждебный. Я наблюдаю за Карл Хайнцем Фёрстером. От него исходит надежная сила. Его спокойная плотная фигура рождает во мне уверенность. Я хотел бы расцеловать его только потому, что он есть. Здесь и сейчас. Солнце, висящее над стадионом, обрушивается на наши головы. Мы не отбрасываем теней. Говорят, это хорошо для телевидения, которое отсюда наводняет футболом целый мир.

1,5 миллиарда смотрят на нас. Жутковато. Лучше об этом не размышлять. Размышления – яд. Парализующий яд.

Национальные гимны.

«Ты лучший вратарь в мире. Ты возьмешь любой мяч. Ты хищный зверь…» – это слова аутогенной тренировки, мой метод концентрироваться. Всегда получалось. До сих пор. Я использую для этого время, когда исполняют гимн соперников. Мои глаза закрыты. Многие думают, что Тони проникся национальным духом, он опьянен патриотическим чувством. Это не так. Я просто переношу себя на миг в другой мир: бесконечный пляж, легкий бриз гуляет между пальмами, я плыву в темно-синей лагуне где-нибудь в Тихом океане. Потом, когда я возвращаюсь из этой «поездки про себя», чувствую облегчение и полную собранность. У меня только одна мысль: «Ты – лучший вратарь. Ты поймаешь летящий мяч. Ты – хищная кошка, а мяч – твоя добыча». Этого достаточно, чтобы быть собранным на 150 процентов. Напряженно и жадно караулить каждый удар. Перед финалом я так все и проделал. Я сказал себе: «Сегодня игра, игра твоей жизни. Ты в отличной форме. Против Мексики: взял одиннадцатиметровый. Против Франции: стоял безупречно, просто здорово». Я парю, я почти на небесах.

Игра начинается. Я мечусь вправо, влево, но нигде нет и следа моей добычи, целых двадцать бесконечных минут. Жажда мяча все сильнее и сильнее. Но ничего нет!

А потом приходит миг фатального свободного удара с фланга, который приводит к первому голу. Один из аргентинцев устанавливает мяч. Моя добыча! Она полетит в моем направлении. «Сейчас ты получишь свою добычу, что бы ни произошло. Мяч будет твоим. Ты вцепишься в него!» Подача. Я бросаюсь вперед. После первого шага я знаю: он моим не будет. Сотые доли секунды длятся вечность.

Последняя надежда: «Быть может, мяч примет на голову кто-нибудь из немцев». Богу не было того угодно. Подставлен аргентинский лоб. Я вижу летящий в ворота мяч, и все во мне кричит.

Быть может, напряжение и концентрация подавили мою способность действовать? Я в отчаянии! Мне нет прощения.

«Я дам вам охотно реванш», – пелось у Петера Маффая. Но возьму ли я реванш? Я мокрый с ног до головы, потерял снова за игру минимум три кило. Но мне холодно, несмотря на жару. Я сказал себе: «Хочу быть лучшим вратарем мира». Это значит, я должен действовать превосходно. Сейчас. В финале. Только однажды должен быть превосходным. В этой игре… Я не могу быть богом, но в ближайшие 65 минут я непременно хочу играть безукоризненно, быть совершенной машиной. Этот проклятый смехотворный козлиный прыжок в пустоту. Где же ты, хищный зверь?

Вратарь не забивает голов. Он не может исправить ошибку подобно нападающему, которому за один забитый мяч прощается сто ударов мимо. Его принцип – все или ничего! Пан или пропал. Я ненавижу себя. Сейчас во мне действительно кипит ярость.

Добыча скачет по полю. Она далеко в стороне, холодная, непредсказуемая, послушная немецким и аргентинским ногам, выматывающая. Маттеус нейтрализовал Марадону, но аргентинцы на каждом шагу. Один из них, Вальдано, свободен, мяч у него. Я бросаюсь со всех ног навстречу и хочу обмануть его, открывая ближний угол. Он разгадывает замысел и точно бьет в дальний. Неуловимая добыча лишь слегка задевает мои колени. Отчаяние наваливается снова.

«Оставайся в воротах», – кричат Фёрстер и Магат.

Румменигге забивает ответный гол корпусом после того, как Бреме подал угловой. 1:2. Чуть позже происходит невероятное: счет равный. Ликование. Наступление немецких нападающих. Мы слишком увлеклись?

«Оставайся в воротах», – сказали друзья.

За пять минут до свистка аргентинец в одиночку выходит на мои ворота. Мне нужно бы выйти вперед. Теперь я делаю это слишком поздно. В наказание достаю из сетки третий мяч. Финальный свисток. Не будет ни дополнительного времени, ни одиннадцатиметровых, которые я мог бы взять, должен был бы взять, чтобы искупить свои ошибки.

«Хороший вратарь – это игрок, который, действуя индивидуально, упрямо выходя за рамки полномочий, которыми он наделен, многократно спасал команду», – так сказал французский философ Жан Поль Сартр. И он прав. Я в этот раз не спас никого и не перешагнул «полномочия, которыми наделен».

Значит, я был плохим вратарем? Подавленность, нет, депрессия – вот подходящее слово для чувства, которое после проигранного финала заполнило все во мне. Кажется, что ты умираешь. Победители, отбушевав, словно забывают о своем изнеможении. Побежденные истощены и разбиты. У Бригеля на глазах слезы. Румменигге бледен как смерть. Нет предела разочарованию немецкой команды. В ликующей толпе побежденные одни. Каждый из одиннадцати сам за себя. Одиннадцатый, вратарь, по природе своей отшельник, чувствует одиночество еще острее других. Он одинок потому, что только победа рождает чувство сплоченности. Я ощущаю себя виноватым.

Неотраженный мяч – это навечно упущенный шанс.

Отчаяние. Пустые руки. Шум в голове.

Спустя полчаса после финала Бенно Вебер из РТЛ[1] спросил меня: «Что произошло?» Я сказал ему: «Слушай, Бенно, я стоял, как корова. Если бы в этом финале я играл, как в матчах против Франции и Мексики, чемпионами были бы мы».

Вот так. Все отдал бы я, чтобы стать чемпионом мира. Нет, не все. Моих детей бы не отдал и моих родителей. Марлис, мою жену, или Рюдигера Шмитца, моего друга. Но все остальное – да. Мое здоровье, к примеру. Если бы после финала я никогда больше не смог играть в футбол, я согласился бы на это при условии, что стану чемпионом мира.

Лучшим в мире.

Еще одного шанса у меня скорей всего не будет. В футболе не то что в хоккее. Там каждый год чемпионат мира. Для футболиста четыре года – большой срок. В Испании и Мексике мы были вторыми. Если в третий раз мне предоставится шанс, я буду уже 36-летним.

Ненавижу пропускать мячи. Но что толку от вечных сетований. Футбол без гола, как капитализм без банкротств, как христианство без веры в преисподнюю. Таковы правила игры – в том числе и для некоторых привилегированных на поле, которым дозволено играть руками. «Покажи мне ставшего вторым и довольного этим, – повторял обычно Хеннес Вайсвайлер, мой бывший кельнский тренер, – и я покажу тебе вечного неудачника». Он был очень прав, старина Хеннес.

Прочь отсюда. К раздевалкам в глубине стадиона. Все хотят видеть только победителей. Проигравшие должны как можно скорее исчезнуть с поля, кануть в неизвестность. В белой сумке, где лежат у меня запасные бутсы и фуражка, хранятся и талисманы: из Греции, Турции, подарки болельщиков. Они приносят удачу: вязаная кукла, маленький поросенок и счастливая монетка. Эти штуки всегда со мною, отчасти потому, что я нахожу их симпатичными, а кроме того, я слегка суеверен. Самый главный талисман среди них – фотография моего сына Оливера. Я присутствовал при его рождении. Это было что-то удивительное, но я казался себе страшно беспомощным и лишним. Марлис, моя жена, держала меня за руку. Я ничем не мог ей помочь и чувствовал себя отданным на чей-то произвол. Ты стоишь и ничего не можешь сделать.

Когда мы, нет – когда я проигрываю, то смотрю на фотографию и говорю себе: «Посмотри, человек, у тебя такие здоровые дети». И тогда в первый момент это успокоило меня. Я почувствовал прилив сил. И был готов уже к конфронтации с миром, с прессой, с общественностью.

Я знаю, что добросовестно зарабатывал себе врагов. Увы, теперь я повержен на землю или припадаю на одно колено. После фола в Испании против Баттистона – так восприняли это зрители, и мне нужно считаться с этим – я ощутил слишком поздно, что теперь уже больше не являюсь положительным персонажем. Наоборот. Многие хотели бы ниспровергнуть Шумахера. Так же, как в свое время Мохаммеда Али – тоже болтуна, но какого спортсмена! «Люди не выносят хвастунов, но прислушиваться к ним они будут всегда», – сказал чернокожий американский боксер. Все только одного и желали: быть может, однажды парень проиграет. Для многих я был монстром, каменным истуканом в воротах. Лишенным всяких чувств, знающим одну только цель: не пропустить мяч. Совершенной немецкой машиной.

Что происходило дальше? Нелепейшая ошибка, какую может совершить только самый обычный человек. И тут вдруг все замирали, как будто они выбились из такта, начав фокстрот не с той ноги. Бросались проявлять ко мне участие, сочувствие, симпатию. Даже в прессе.

Для Вольфганга Ротенбергера из «Фуссбаль-Магацин» теперь я «стал человеком», «созрел как личность», потому что «четыре года после Испании не прошли для Тони Шумахера бесследно».

Мило. В самом деле. Быть может, чуть упрощенно. Человеком я был все-таки всегда, только дерзким, сумасшедшим в отношении всего, что касалось моего дела в воротах.

Итак, я стал человеком. После всех тех лет, когда был выставлен в комнате ужасов человечества как экспонат под вывеской «Отдел бестий». А поскольку я к тому же немец, то, значит, вылеплен из того же теста, что и надсмотрщики в Аушвице. Изменение отношения ко мне – хоть какое-то утешение.

Меня радовала волна симпатии ко мне, она была словно пластырь для моего раненого эгоизма. Однако как бы ни был приятен этот прилив расположения, я понимал, что он возник тогда лишь потому, что общественность видела меня прежде в искаженном свете. Я никогда не был монстром. Я был простым парнем, ловящим свою удачу. Ули Штайн, вратарь «Гамбурга» и второй вратарь сборной ФРГ в Мексике, утверждал, что я шагаю через трупы. Это верно. Но только через один труп: мой собственный. Ради победы. Может, звучит выспренно, но я именно таков. Меня нужно либо принимать таким, либо не принимать вообще. Для вратаря не существует золотой середины. Он не скажет: «Сегодня на тренировке я позволю себе не спешить, поработаю вполсилы». Если он станет так думать, то голы полетят один за другим. Нападающий забивает на последней минуте мяч – и он король. Вратарь, ошибающийся в последний миг и достающий мяч из сетки, – дерьмо. И тут никто не поможет.

Быть профессионалом означает продать душу и тело клубу, с которым ты подписал контракт. Заключая контракт с «Кельном», я сказал: «Вот вам мое тело, мое здоровье, моя жизнь, моя душа – возьмите». За это мне заплатят хорошие деньги. Однако я не позволю делать с собой все что угодно. Я не хочу стать инструментом для удовлетворения честолюбия спортивных функционеров или надутых политиков.

Гостевая трибуна. Стадион «Ацтека».

Федеральный канцлер Гельмут Коль, прибывший в надежде погреться в лучах нашей победы, казалось, был огорчен больше нас самих. Неспособный смеяться, он скалил зубы и чисто механически раздавал поздравления. И совсем уж опереточным выглядело то, как он для фоторепортеров развернул за плечи бедного Франца Беккенбауэра, чтобы увековечить свое присутствие рядом с нашим тренером.

Разве футболисты марионетки? Можно ли использовать футбол для демонстрации «национального согласия?» Все – напоказ. Спорт и политика рука об руку. Наивность рядом с расчетом.

Отель «Шератон». Торжественный обед я не в силах выдержать до конца. Шампанское в честь вице-чемпионов кажется мне кислым на вкус. Остаться одному! Все, чего я хочу, – это остаться одному. В номере меня прошибает холодный пот. Борьба проиграна. Футбол – заменитель войны? Нет, не в полной мере. В футболе проигравшие остаются в живых.

Фрагменты пережитого. Сцены поражения. Чувства вратаря сборной. Понимаю, что в своих воспоминаниях я сам себе и судья и подсудимый. Быть может, я слишком строг, а может, слишком мягок по отношению к себе. Кто же я все-таки? Вратарь, обладающий быстрыми бросками и разглагольствующий по поводу функционеров? Чувствительный супруг дома, хладнокровный «профи» на площадке? Чуткая душа в грубой оболочке, как это предрекают родившимся под созвездием Рыбы? Чудовище, о чем намекала пресса после фола против Баттистона в 1982 году, или жертва телевидения, которое может бесконечно воспроизводить каждое действие, каждый промах, каждый фол, пока это не вызывает у зрителей ненависть?

Говорят, что писать – это все равно, что исповедоваться, все равно, что изучать себя. Для меня это возможность выйти из изоляции. Я не берусь отразить себя как в зеркале, не хочу оправдываться. Мне хотелось быть чем-то вроде призмы, в гранях которой отражается свет моей вселенной – футбола в ФРГ и во всем мире. Следуя вместе со мной виражами моей карьеры, вы станете свидетелями единственной в своем роде сцены погони. Я буду беспощадно критиковать фигуры на футбольном поле, равно как и ответственных функционеров и менеджеров, действующих за кулисами клубов, спортивных объединений и, конечно, Немецкого футбольного союза (НФС). Не для того, чтобы разрушать слепо, без выбора и без цели. Я не ставил перед собой задачу растоптать какое-нибудь учреждение, уязвить кого-то из игроков или менеджеров. Мне хотелось лишь заставить задуматься о проблемах, возможностях и требованиях спорта, ради которого я живу.