ГЛАВА 8
ГЛАВА 8
Чемпионат мира в Будапеште принес Виталию Андреевичу еще одну блестящую победу: руководимая им команда рапиристов впервые в истории советского фехтования выиграла золотые медали, чтобы не расставаться с ними потом еще семь лет. Причем трое из той основной, легендарной четверки брали уроки у Аркадьева: Мидлер, Сисикин и Свешников. Все, кроме Ждановича.
Подобно легендарной футбольной ЦДКА, этой команде Виталия Андреевича также было суждено стать образцом, не превзойденным до сих пор. И хотя со времен ее долгого царствования на рапирных помостах мира прошло уже более 15 лет и немало звонких побед было одержано за эти годы советскими фехтовальщиками, тем не менее создать рапирную команду, подобную той, пока больше не удавалось.
Нельзя сказать, чтобы те прославленные армейцы как-то особенно дружили между собой (разве что Свешников и Сисикин). Очень уж они все были разные и, казалось, в перерывах между тренировками и соревнованиями не имели ничего общего между собой. Но вот наставал день командных боев, и четверка органически сливалась в монолит, в уникальную по спаянности, по взаимопониманию команду, и потому, выходя на поединок с противником, никто не чувствовал себя одиноким.
Их невозможно было спутать на дорожке, очень разные они и в жизни. Например, Марк Мидлер – и Герман Свешников, другой наш прославленный рапирист, из Горького, пятикратный чемпион страны и неоднократный чемпион мира и олимпийских игр.
Деревенский паренек есенинского типа – таким помнит Свешникова Виталий Андреевич на первых своих уроках. Широкий, веселый, что называется, «рубаха парень», он и на дорожке был таким же размашистым, веселым, разбитным, любителем покуражиться и полихачить. Презрев раз и навсегда такой важный тактический момент поединка, как отступление, он фехтовал по принципу «только вперед», в открытую, словно и не строил никаких козней против соперника.
Но, устраивая на дорожке эту будто бы беззаботную пляску, вместе с тем умел зорко видеть, что замышляет противник, а также прекрасно чувствовать дистанцию. Внешне тактически будто бы примитивный его град атак на самом деле был строго дифференцирован на атаки простые и сложные, действительные и ложные, и вот эта скрытая суть его «открытого» наступления зачастую ускользала от противника.
Ко всему прочему он имел вкус к новаторству, техническому изобретательству и неожиданно мог расширить свой репертуар неслыханными до того приемами.
Герман Свешников выигрывал личный чемпионат мира дважды. Но особенно эффектна и, я бы сказала, символична была его вторая победа на чемпионате мира 1966 года в Москве, когда в решающем бою он обыграл известного французского фехтовальщика Клода Маньяна.
Совершенно не похож ни на кого из рапиристов и первый советский олимпийский чемпион Виктор Жданович.
Как на дорожке, так и в быту его отличала подчеркнутая тщательность манер. Он не позволял себе суетливость даже в решающие минуты боя. С юности очарованный техникой, Жданович был привержен к контактному фехтованию и, выходя на дорожку, с первых же минут боя навязывал противнику сложную игру – кто техничнее, кто виртуознее. Он затевал длинные, многотемповые завязки и, охотно идя на подобные же затеи противника, в этом плетении технических сетей был неподражаем. Разрушать, обрывать «заигрывания» противника ему было не по душе. Он был готов скорее увязнуть в растянутой, витиеватой фразе, чем пойти на короткий, по грубый диалог. Разрушительная, силовая манера не импонировала этому «рыцарю техники», противников же, готовых вырвать победу любой ценой, он просто презирал.
И, наконец, четвертый участник того квартета – Юрий Сисикин, прозванный в команде «серебряным мальчиком».
Много лет бывший одним из сильнейших рапиристов страны, да, пожалуй, и мира, он пять раз выигрывал на чемпионатах СССР серебряные медали (причем трижды – подряд), но ни разу – золотую. И может быть, неистребимая шутливость, не оставлявшая его ни при каких обстоятельствах, и задержала его у той черты, за которой – владения чемпиона…
Обладая острым чувством юмора, он умеет шутить сам и понимать шутки других. Фехтовальщики вообще часто остры на язык – специфика поединка? – и человеку постороннему, возможно, будет не так-то просто выдержать предложенный ими хлесткий диалог хотя бы в течение пяти минут. Вот в этом смысле – в смысле словесного поединка – Сисикин, возможно, мог бы стать чемпионом. На фехтовальной же дорожке – только вторым.
Боец великолепной реакции, тонкого чувства боя, а не надуманных ходов и комбинаций Сисикин не мудрствовал, не изобретал, душой его фехтования была импровизация. При этом дрался остро, деловито и почти безошибочно.
За время своего безраздельного царствования на рапирных помостах мира та уникальная команда одержала немало «бессмертных» побед, которые неизменно ставят в пример нынешним фехтовальщикам.
Одна из них – победа на Играх в Токио.
…Идет финал командного турнира рапиристов. Встречаются извечные соперники (а на тот день – сильнейшие рапирные команды мира) – сборные Польши и СССР.
От поляков на финальный олимпийский помост вышли грозные, испытанные в боях фехтовальщики: Франке, Парульский, Войда, Скрудлик. Против них – Мидлер, Жданович, Сисикин, Свешников. Что и говорить, противники стоят друг друга. Об этом свидетельствует и счет финала за два боя до конца его – 7:7. Но при этом поляки намного обходят наших по уколам, так что на худой конец их устраивает ничья, нашим же нужна только победа. (Невольно вспоминается тот сакраментальный футбольный матч 1948 года, когда в такой же ситуации оказались ЦДКА и «Динамо».)
Итак, в предпоследнем бою встретились экс-чемпион мира Ришард Парульский (фехтовальщик большой выдержки, левша, к тому же страшно неудобный для противника своей нестандартной техникой) и Марк Мидлер.
Всем совершенно ясно, что от этого боя может зависеть исход финала. В том случае, если выиграет Парульский, смысл в последнем бое отпадает. Ведь счет тогда станет 8:7 в пользу поляков, и, значит, даже если они и проиграют последний бой, счет уравняется, и они все равно чемпионы.
Если же победит Мидлер, для нас остается еще шанс на золотые медали – победа в последнем бою.
«Я помню, – рассказывает Мидлер, – что в начале боя чувствовал себя очень скованно – груз ответственности – и фехтовал не в своей манере – слишком осторожно. Но когда счет стал 3:1 в пользу Парульского, я понял, что наступил критический момент: далее будет или 4:1, и это уже похоже на разгром, или же 3:2 – счет почти ничейный…»
В тот критический момент Мидлер сумел избавиться от излишней осторожности и сковывавших его пут волнения. Спеша уменьшить разрыв в счете, одновременно с командой «Alt!» ринулся ва-банк, в атаку флешь. Но то же самое сделал и Парульский – ему не терпелось утвердить свое преимущество. В результате оба со страшной силой врезались друг в друга, высекая из масок искры. Раздался сильный треск, и соперники рухнули на помост.
На какое-то время Мидлер потерял сознание, а когда пришел в себя, почувствовал, что лежит на краю дорожки и плечи свешиваются с помоста вниз. Встал – голова кружится, все не в фокусе, а на другом конце помоста расплывчатое изображение – Парульский нюхает нашатырь. «Когда мы вновь скрестили рапиры, – вспоминает Мидлер, – я вдруг почувствовал, что он боится: его клинок дрожал, и это укрепило мою руку. Теперь я знал, что выиграю».
В начале боя Парульский все сыпал флешами и очень остро чувствовал дистанцию – кольнет, а сам уже далеко. Но после «нокдауна» он совершенно упустил инициативу, уйдя в защиту, которая не была его сильным местом. И хотя он потом еще вел в счете (4:3), все же Мидлеру удалось его в конце концов одолеть.
А в следующем и последнем финальном бою предстояло отличиться Сисикину. Правда, прежде чем отличиться, он заставил изрядно помучиться свою команду. Он выходил против самого личного чемпиона тех Игр – обаятельного и импозантного Эгона Франке. Поляк фехтовал быстро, технично, «правильно» и легко и искусно владел многими приемами. Примерно таким же был и Сисикин. Словом, они могли продемонстрировать элегантный, изысканный диалог клинков. Но на фоне того счета, каким завершилась первая половина их поединка (4:1), эта элегантность и изысканность вряд ли могли устроить нашу команду.
И вот тут-то, на грани поражения, Юрий сумел наконец раскрепоститься и сравнять столь крупный счет – ситуация почти безнадежная в бою со столь опасным противником.
Сейчас уже никто не помнит, как был нанесен решающий, пятый, укол, но осталась фотография – Сисикин протягивает Франке руку для рукопожатия, Франке застыл, схватившись за голову, а на заднем плане подпрыгивающий от радости Свешников зажимает себе рот рукой, чтобы не закричать…
Когда спустя год наши рапиристы будут завоевывать звание чемпионов мира восьмой раз подряд, в команду на смену сошедшему Виктору Ждановичу придет новый ученик Виталия Андреевича (ему, как и Свешникову, будет суждено стать чемпионом мира в личном первенстве) – киевлянин Виктор Путятин.
В отличие от Свешникова это не был вихрь, весело сметающий на своем пути все. К своему высшему достижению Путятин шел старательно и, хочется сказать, с хозяйской неторопливостью преодолевая необходимые рубежи. В 1965 году он был на чемпионате мира четвертым, в 1966-м – третьим и, наконец, в 1967-м – первым.
Внешне совсем небоевитый, мирный, в общении вежливый, с этакой ласковой юморинкой в улыбке, на дорожке Путятин – холодный, хитрый боец, отнюдь не склонный к «церемониям».
Виталий Андреевич вспоминал, как Виктор откровенно наслаждался процессом тренировки, радостно идя навстречу тренеру во всех его начинаниях и как бы говоря: вот он я, лепите, пожалуйста, из меня чемпиона, а вернее, давайте лепить вместе. «Виктор – высокий, спокойный человек с длинными руками; вот это я и решил обыграть, – рассказывает Виталий Андреевич, – и дать ему такой репертуар, который бы ложился на его природную данность. В результате его „коньками“ стали контратака в отступлении и „ремиз“ – два приема, требующие длинной руки».
И вот, впервые появившись на международной арене, Путятин сразу сумел поставить в тупик своих противников и их тренеров – как же с ним драться?
Они, конечно, знали, что он обыгрывает свой рост, длину своей руки, и как именно он это делает, с помощью каких приемов, они тоже знали. Но он так точно выбирал момент для нападения, так долго и тщательно туманил обстановку и декорировал своего «конька», что когда в конце концов «выезжал» на нем, противник уже либо уставал ждать, либо попросту забывал, на каком «коньке» он «едет».
В 1967 году на чемпионате мира в Монреале он стоял на высшей ступеньке пьедестала почета – высокий розовощекий блондин, – ласково улыбался в свете репортерских блицвспышек, и этот «кадр» стал как бы удачным дополнением к советскому павильону проходившей в Монреале одновременно с чемпионатом международной выставки ЭКСПО-67.
На том первенстве мира наши фехтовальщики блеснули как никогда, отвоевав все золотые медали в личных и половину в командных состязаниях (всего 6 из 8 возможных). Путятин к тому же – на исконно французском виде оружия – на рапире.
После церемонии вручения наград к Виталию Андреевичу, как к «предводителю» рапиристов, подошел пожилой француз из местных и, вежливо представившись, попросил познакомить его с французскими тренерами, работающими с советскими рапиристами, с Путятиным.
Каково же было его удивление, разочарование, когда он узнал, что французы и итальянцы работали с нашими фехтовальщиками лишь в дореволюционной России и что нынешние чемпионы воспитаны учителями отечественной школы фехтования.
Ввиду всех этих побед и славословий читателю может в конце концов показаться, что сплошные удачи и есть удел Виталия Андреевича. На самом деле это не так. Представим себе хотя бы такую коллизию: уход его ученика к другому тренеру. Думаю, это для него один из самых непростых моментов в жизни. Как, впрочем, и для Бориса Андреевича. Только у Виталия Андреевича уходы учеников носили принципиально иной характер. Ведь он, как уже говорилось, всю свою жизнь работает в одном из ведущих клубов – ЦСКА, так что тут не может быть речи об уходе в более сильную, более преуспевающую команду или же о призыве в армию. Ученики Виталия Андреевича и так уже в сильной команде, и так уже в армии. Суть в том, что от него уходили не ради каких-то там благ, а именно от него. И можно только догадываться, сколько горечи приносили ему эти уходы, ибо внешне по нему в таких случаях, как, собственно, и во всех прочих, заметить что-либо было трудно.
Но нельзя же, в самом деле, вообразить, будто ему был безразличен, скажем, уход ученика, с которым он прозанимался более десяти лет и для которого, по признанию самого ученика, был почти отцом!
«Что ж, грусть – эмоция более квалифицированная, чем радость, и в нашей жизни неизбежна, – отвечает на подобные вопросы Виталий Андреевич и, дав этой мысли немного отстояться в голове собеседника, внезапно со смехом добавляет: – Но я-то неисправимый оптимист и слишком философ, чтобы печалиться из-за таких историй». Так он говорит. Но это неправда. Иначе он не был бы «отцом». Просто его отношение к такого рода событиям обычно глубоко запрятано, ибо на людях он предпочитает искриться оптимизмом. Таков он. И это не фарс. Он в самом деле неисправимый оптимист, но оптимист, реально и точно осведомленный о неизбежности пессимистических коллизий жизни.
Я могу по пальцам пересчитать, причем по пальцам одной лишь руки, дни, когда Виталий Андреевич был не в приподнятом, а в «приспущенном» расположении духа. Да и то это мог бы заметить не каждый.
Но почему, однако, от него, такого результативного, лучшего в мире тренера по фехтованию (это убеждение хранят до сих пор также и те, кто в конечном счете ушел), все-таки уходили ученики?
Ответ может быть совсем прост. Вероятно, потому, что не могли быть больше вместе. Но все же почему? К примеру, одного из учеников Виталия Андреевича толкнула на уход такого рода неудовлетворенность, ревность, если хотите. Ему казалось немыслимым, что он, известный всему миру фехтовальщик, отмеченный многими наградами и призами, вдруг совершенно как бы утратил внимание тренера и вынужден довольствоваться жалкими крохами уроков, в то время как ему скоро выступать на чемпионате мира, а новая, еще, кажется, никак себя не проявившая ученица Аркадьева, лишь подающая какие-то расплывчатые надежды, да к тому же еще и порядочная зануда, занимает чуть ли не все драгоценное время учителя.
Другая, любя и ценя Виталия Андреевича, кажется, превыше всех, ушла, тая на него великую обиду за неустроенность своей жизни – вон тренер М., не в пример Аркадьеву, пристроил своих…
Третья же, похоже, никогда не собиралась покидать Аркадьева, внимала каждому его слову, жесту и во время сборов в Москве (она из другого города) часто жила у Виталия Андреевича дома. Но затем немало изумила всех тем, что, добившись успеха, в газетном интервью не удостоила Аркадьева даже упоминания, представив своим тренером лишь того, кто занимался с ней с детства.
Она нашла возможным приходить к Аркадьеву на урок и после своего удивительного интервью и, пользуясь его безотказностью в уроках, старалась по-прежнему взять как можно больше от мудрости знаменитого учителя. И он занимался с ней как ни в чем не бывало, как прежде. Иные его ученики не могли ему этого простить, называя такое снисхождение беспринципностью. Но Аркадьев спокойно с ними не соглашался, говорил, что средний человек, увы, как правило, с кучей недостатков. «Но зато какой простор для педагога!» – чуть не в восторге заключал он.
Когда кто-либо из ушедших хотел вернуться, он принимал назад всех, независимо от того, «звезда» то была или нет. Вообще, сведение счетов – не его стихия. Если человек нуждается в уроке, значит, он его получит. Вот и все. Таков его принцип. Иные вернувшиеся блудные сыны и та, что в звездный час свой сумела благополучно умолчать о нем, не могут, в сущности, ни понять, ни оценить этот его принцип, втайне весело недоумевая, что он, несмотря ни на что, по-прежнему им помогает. Оттого что странный. Вот если бы он отказался с ними заниматься да еще при этом постарался как-нибудь их наказать, это было бы, конечно хуже, но понятно.
Впрочем где-то в глубине души они все-таки чувствуют – не могут не чувствовать, – что просто этот человек совсем иной категории, иного порядка. Понять, простить без лишних слов, без поз и демагогии может далеко не каждый.
На Олимпиаде в Токио уже вовсю гремела слава советских рапиристов и их тренера Аркадьева, а сам Виталий Андреевич еще был полон тревожных ожиданий: предстояло открытие сабельного турнира, где должен был стартовать его новый ученик. С этим фехтовальщиком Виталий Андреевич связывал самые смелые свои тренерские надежды, но в Токио он, Умяр Мавлиханов, был только третьим.
В то время у нас, как, впрочем, и у наших учителей – венгров, шла смена поколений. Покинули дорожку, так и не узнав поражений в командных турнирах чемпионатов мира и олимпийских игр, Геревич, Ковач, Карпати, ушли и наши «старики»: Кузнецов, Тышлер. И тогда, по мнению специалистов, наступил «мавлихановский период» в нашей сабле.
В то время Мавлиханов был очень силен, но ни чемпионат мира, ни олимпийские игры ему выиграть так ни разу и не удалось…
К обычным – если их можно назвать обычными – предолимпийским волнениям перед Токио у фехтовальщиков добавились дополнительные переживания по поводу новой системы олимпийского турнира.
Фехтовальщики, привыкшие к многоступенчатому марафону, где сильнейший всегда мог позволить себе проиграть один-два незначительных боя, сберегая силы для решающих поединков, на тех Играх соревновались по системе прямого выбывания, в которой первый же проигранный бой становился последним.
И вот в Токио в бою за выход в финал жребий свел Мавлиханова с самым неудобным для него в мире противником. Этому венгру Бакони он проигрывал прежде всегда, без исключения…
В фехтовании можно быть чемпионом из чемпионов и при этом ходить «в клиентах» у какого-нибудь несильного противника.
Почти у всех фехтовальщиков есть свои «клиенты» и своя «погибель», с которой не очень-то стремишься встретиться в решающем бою, тем более на олимпийских играх и тем более при системе прямого выбывания.
Мавлиханову не повезло – он попал на Бакони, а у того был к нему какой-то свой «ключик».
Но в тот раз «ключик» не подошел. Едва их вызвали на дорожку, Мавлиханов бросился на Бакони, не дав ему опомниться, и быстро повел в счете.
А в финале, где по новой системе фехтовали лишь четверо, Мавлиханов проиграл сначала уже прославленному к тому времени динамовцу Якову Рыльскому, потом французу Арабо и затем победил венгра Пежу. «Вот у него-то я выигрывал всегда, – вспоминает Умяр Абдулович, – это был мой „клиент“, и он хорошо знал об этом. Я был страшно неудобен для него, а он мне в самый раз, под мою саблю. И тогда, в финале, я снова убедился в этом, выиграв у него 5:2».
Все же Олимпийские игры выиграл Пежа (у него было лишь одно поражение, от Мавлиханова), а Мавлиханов после перебоя с Рыльским удостоился бронзы.
Умяр Мавлиханов – это фехтовальный антипод Давида Тышлера, боец вдохновения. Душа его поединка – скорость, атака. Его бравурная манера боя, нескрываемое наслаждение атакой нередко задавали тон всей нашей команде в ответственных боях. Но иногда, споткнувшись где-нибудь в начале турнира, этот неистовый бог атаки вдруг терял весь свой наступательный пыл и тогда мог снести поражение от кого угодно.
Он пронесся сквозь чемпионаты мира и олимпийские игры не вполне высказавшись в фехтовании. Казалось, можно было бы «досказать» потом, став тренером, но тренерский колет как-то не сидел на нем, он оказался одним из немногих учеников Виталия Андреевича, кто не нашел себя в тренерстве. «Он настолько боец, – говорит Аркадьев, – что видеть его тренером, дающим урок, как-то не по себе…»
Шли годы и десятилетия. В уроках и надеждах Аркадьева ученики сменяли друг друга, а затем уходили – век спортсмена много короче тренерского (даже если и очень длинен, как, например, у Мидлера, Свешникова, Шитиковой). А Виталий Андреевич оставался в вечном ожидании чуда – нового необыкновенного ученика. Вот он однажды появится в зале и встанет против него, готовый к уроку. Они скрестят клинки, и Виталий Андреевич вдруг, как никогда, поймет: перед ним будущий чемпион мира. Нужно только научить его фехтовать, и Аркадьев знает, конечно, как это сделать…
Как-то на Спартакиаде народов СССР в 1979 году Виталий Андреевич беседовал с французскими тренерами, арбитрами (стоит ему появиться в фехтовальном зале, как он тут же обрастает желающими с ним побеседовать, а более всего – внимать ему). Поговорили о судьбах фехтования, об его истоках, тенденциях. В конце разговора собеседники церемонно раскланивались. Виталий Андреевич благодарил французов за уроки, преподанные некогда их предками русским дворянам, – уроки «хорошего тона» и владения холодным оружием. Они же были преисполнены признательности за открытые ими в лекциях, книгах Виталия Андреевича, а главным образом – в выступлениях его учеников «положительные моменты советской фехтовальной школы», взятые ими теперь на вооружение.
«А с кем вы работаете сейчас?» – напоследок вежливо осведомился один из французов.
Более желанного для Аркадьева вопроса невозможно представить. И он начинает увлеченно повествовать о своей новой «надежде»-Наде Лавровой. О ее неслыханной скорости и прекрасной технике, о том, что «этот маленький быстроногий атлет» может победить кого угодно и в остроте мышления не уступит даже мужчинам.
От большинства учеников Виталия Андреевича Надя Лаврова отличается тем, что основной сферой своей деятельности избрала не спорт, а математику, так что теперь ей приходится делить свое время между фехтованием и аспирантурой. Но Надя уверяет, что фехтование помогает ей усваивать премудрости математики, в то время как математика весьма способствует решению головоломок фехтовального поединка.