БУСЛАЕВ

БУСЛАЕВ

Я очнулся, с усилием разлепил веки. Меня сильно колотили по щекам.

— Да, да, моментально подключился я к жизни, — я здесь…

И сразу увидел двух зареванных жен, двух Кисловых, двух Звягиных и двух врачей. Я тотчас все вспомнил, резко приподнялся, взглянул на поврежденную ногу. В глазах по-прежнему все расслаивалось — теперь я увидел две правых ноги. В гипсе.

Я сразу отметил про себя: «Цела. Все в порядке».

Врач сказал:

— Ложитесь, ложитесь.

Откинувшись на подушки, я мгновенно уснул…

Наутро я проснулся от знакомого запаха. Он шел из глубины больничных коридоров, там, видимо, располагалась кухня. Это был запах кислых щей, запах моего детства. Внутренне я усмехнулся: сегодня замкнулся какой-то круг, повторялось начало.

Дела мои были плачевны. Обнаженными костями я, оказывается, попал в грязь, и с первого же дня нависла угроза остеомиелита — загнивания голени от инфекции. Опасность усугублялась тем, что перелом у меня оказался многоосколочным. Кость раздробило на мелкие кусочки. При операции благодаря мастерству хирургов отломки с большим трудом составили. На моей ноге зияли три обширные раны — их невозможно было зашить, не хватало кожи. В этих местах хирурги вырезали в гипсе «окна», которые постоянно кровоточили. В эти «окна» я не мог смотреть без содрогания — там виднелись оголенные кости.

Три раза в неделю на протяжении месяца меня возили в операционную и отрезали черные отмирающие кусочки кожи. Без наркоза. Я себя презирал, но всякий раз страшно кричал от боли.

Из-за большой потери крови мне делали переливание. Каждый раз по пол-литра.

Лежать и сидеть с каждым днем становилось труднее — ежедневно мне делали несколько уколов.

Двадцать пять дней надо мной висела угроза гангрены. Врачи сомневались: отрезать мне ногу или еще выждать несколько дней. Об этом я узнал позже.

Температура не спадала, каждый день — 39; 39,5; 40.

Кроме кожи, за этот месяц мне отсекли значительную часть отмирающих сухожилий. Борясь с гангреной, хирурги сделали на ноге дополнительный разрез, чтобы гной беспрепятственно выходил наружу.

Гипс был все время в крови, от него шел неприятный запах.

Поместили меня в отдельной палате. Вместе с женой. Весь этот тяжелый период она поддерживала меня. Ободряла как могла: спокойствием, нежностью, терпением. Людмила готовила мне на больничной кухне специальную пищу; ежедневно бегала на базар, в магазины, ухаживала за мной, крутилась точно белка в колесе. Наш ребенок был в детском саду на пятидневке. Странно, но все ее усилия облегчить мою участь я в то время воспринимал как должное. Я был целиком поглощен своим отчаянием, своей болью и не мог по достоинству оценить поведения своей жены. Наоборот, я даже умудрился с ней поругаться.

Произошло это, когда температура подскочила у меня до 40,5. Людмила кинулась к врачам и стала просить, требовать:

— Отрежьте! Ради бога, отрежьте! Лишь бы он был живой! Отрежьте эту ногу!

Узнав о поступке жены, я с проклятиями начал гнать ее из больницы. Она не ушла…

Вспоминая об этом сейчас, я думаю, что это было самое лучшее время наших взаимоотношений. К сожалению, человек не способен оценить хорошее сразу. Это происходит значительно позже.

Кризис миновал, ногу не ампутировали. Меня вновь принялись возить в операционную — опять без наркоза делать пересадку кожи. Некоторые раны уже стали затягиваться.

Спустя месяц после катастрофы мне сделали снимок и объявили, что началось сращение. Правда, пока самое минимальное. Я сразу воспрял духом. Однако через отверстия в гипсе продолжал сочиться гной с кровью. Я показал их ведущему хирургу Кучнику в спросил:

— Это свищи?

Он твердо заверил:

— Нет, нет! Что ты? Просто не успело зажить. Все у тебя хорошо, все пошло на поправку!

Я ему поверил, тем более температура спала, уколы мне отменили. Меня даже начали вывозить в каталке на улицу — подышать свежим воздухом. Затем сняли длинный гипс и наложили короткий, до колена. Я принялся ходить на костылях. Разумеется, на одной ноге.

В этот период, со слов Кучника, журналисты сообщили в газетах:

«Дмитрий Буслаев поправляется! Нога спасена! В скором времени он будет выписан из больницы».

Прочитав все это, я с радостью подумал:

«Легко отделался!»

Ко мне в палату сразу потянулась целая череда знакомых и полузнакомых людей: товарищи по сборной, Скачков, Кислов, вновь появился Звягин, газетчики, просто болельщики, фотокорреспонденты. Все почему-то приносили конфеты и говорили одно в то же:

— Молодчина! Ты еще всем покажешь!

Не успел уйти один, как появлялся другой. Иногда сразу приходили несколько человек. И так на протяжении нескольких недель. Все это было очень приятно, но я страшно уставал от этих визитов.

За это время я получил около тысячи писем. Со всех концов Союза люди желали мне быстрого выздоровления, выражали надежду, что я опять вернусь в прыжковый сектор и установлю еще не один мировой рекорд. Разумеется, все письма я прочитать не мог. Просто не успевал.

Постепенно от всего этого я стал уставать. От этих бесконечных посещений, от бесполезных и равнодушных слов, а главное — от однообразия больницы. Силы моей жены — три месяца она без передышки хлопотала, ухаживала за мной — были тоже на исходе. Я это почувствовал и решил дать ей разрядку.

Я предложил Людмиле сходить в кино.

Она изумилась:

— Как? Это же невозможно!

Я пояснил:

— Чудачка! Все просто: ты подгонишь к окну такси, мы просто на время отлучимся.

Долго жена не колебалась.

Через час мы уже сидели в кинотеатре, смотрели Королеву Шантеклера. У меня было такое чувство, будто я заново родился на свет. Оказалось, что сидеть вот так просто среди людей — это счастье. Я даже забыл о больной ноге. И напрасно — выходя из кинотеатра, я споткнулся и полетел с лестницы. Людмила пронзительно закричала.

Вечером, после того как мне сделали рентгеновский снимок, ко мне прибежал взбешенный Кучник:

— Сопляк! Мальчишка! Все пошло насмарку. Кость срасталась, а ты сломал! Сам сломал! Теперь все, учти — я за тебя не в ответе! Больше я тобой не занимаюсь! — И выскочил из палаты.

Казнить себя, мучить было бессмысленно. Упал я не нарочно. В кино, конечно, мне ходить было еще рановато.

На другой день меня неожиданно перевели в гнойное отделение, Я попросил сестру позвать Кучника. Когда он пришел, я сразу спросил:

— Почему я в гнойном? У меня что — остеомиелит?

— Да! — вызывающе ответил врач. — Не надо было всю нашу работу ломать!

— Погодите, Я виноват, согласен. Но ведь остеомиелит у меня не вчера начался?

— Конечно, не вчера! — подтвердил Кучник.

— Что ж получается? Все это время вы меня обманывали?

Врач усмехнулся:

— Не обманывали, а не хотели понапрасну расстраивать.

— Как? — вскричал я. — Зачем же вы тогда сказали журналистам, что у меня все нормально? Зачем, если все четыре месяца у меня гнила кость?

Кучник спокойно ответил:

— При повторном переломе это уже не существенно.

Я резко сказал:

— Все! Переведите меня в другой институт, у вас я лечиться не буду!

Хирург криво усмехнулся:

— Пожалуйста, переведем. Только ты напрасно думаешь, что с остеомиелитом где-то справляются лучше вашего! Вдобавок у тебя остеомиелит стопроцентный. Понял?

Меня обдало холодом. Он добавил:

— И запомни: год, два, три — для тебя теперь не принципиально. Важно, чтобы твоя нога вообще когда-нибудь срослась! Вот что главное!

Кучник был разозлен, я задел «честь его мундира», посему он сказал всю правду.

Через три дня меня перевели в другой институт, поместили в отделение спортивной травмы. Жена стала жить теперь дома, однако два раза в день она меня навещала, приносила всякую снедь: куриные бульоны, творог, свежие фрукты и овощи.

Ко мне сразу пришли три профессора — директор института Зайцев, старейший хирург Колман и заведующая отделением Грекова. Зайцев сам осмотрел меня, весело сказал:

— Рад познакомиться с великим спортсменом. Коль волею судеб вы попали к нам, значит, все будет нормально!

Все трое единогласно решили, что на ногу необходимо наложить аппарат Шамшурина. С их слов я понял, что это самое лучшее, что есть в институте, и вновь приободрился.

Через мою кость Шамшурин пропустил четыре стальные спицы и скрепил их полукольцами. Гипс он не снял и в том месте, где стоял аппарат, наложил лангету. Это странное, непривычное сооружение из гипса, дощечек и металла я, передвигаясь на костылях, таскал за собой. Один раз меня уже обманули, да и от природы я не очень доверчив; об этом аппарате я на всякий случай навел кое-какие справки. Больше всего знали сами больные. Особенно те, которые лежали в этом институте уже не один год, К ним-то я и обратился.

Выяснилось: конструкцию, которую я носил на ноге, Шамшурин якобы «увел» у какого-то неизвестного периферийного врача из Сибири. Притом, не разобравшись, спер самый неудачный вариант. На этом он защитил докторскую диссертацию.

Правда это или сплетни — меня особо не волновало. Я беспокоился за результат. Пока аппарат особого улучшения мне не приносил.

Протаскав его месяц, я поднялся к Шамшурину на третий этаж.

— Вадим Герасимович… Как-то странно все получается. Уже месяц, как вы поставили мне аппарат в никакого интереса ко мне не проявляете. Что там, как?

Шамшурин был молодым, цветущим мужчиной, с широкой обаятельной улыбкой. Он спокойно заверил меня:

— Все в порядке. Идет процесс сращения, нужно только ждать.

— А если не идет? Ведь надо все-таки взглянуть на дело своих рук. Или вам не интересно?

— Чудак! — улыбнулся Шамшурин. — Ну почему же не интересно? Даже очень интересно. Но, понимаешь, ты лежишь в отделении спортивной травмы, а у меня ортопедическое. Там свой заведующий. Как-то неудобно…

Я воскликнул:

— Как? Аппарат ставить было удобно, а как там дальше — нет? Непонятно!

— Ладно, ладно, — успокоил меня Шамшурин. — Не нервничай… Этот вопрос я согласую. Обещаю тебе.

На другой день он явился ко мне в палату, взглянул на «дело своих рук» и сразу нахмурился — оказалось, что не так составлены отломки.

Меня вновь повезли в операционную, что-то перекрутили, переделали, после чего Шамшурин сказал:

— Вот теперь все в полном порядке!

С этого момента я вообще перестал верить врачам. Шамшурин опять исчез, а на ноге продолжали зиять четыре свища.

Вдобавок жена объявила:

— Все! Больше я так не могу!

Откровенно говоря, я давно ждал этого.

— Как? — напряженно поинтересовался я.

Людмила усталым жестом убрала волосы со лба:

— Вот так, Митя. Из больницы в магазин, из магазина на кухню, с кухни опять в больницу.

Стараясь быть спокойным, я спросил:

— Что ты хочешь?

Она отошла к окну, встала ко мне спиной:

— Опять работать.

— Зачем? У нас есть деньги.

Жена резко обернулась:

— Да не из-за денег я. Имею я, в конце концов, право на другую жизнь, кроме твоей больницы?

Я тихо согласился:

— Имеешь.

Жена вдруг заплакала. Сквозь слезы она быстро проговорила:

— Я на полставки. Я буду почти свободна. Я буду ходить к тебе через день. Я договорилась: здесь холодильник, я буду готовить на два дня и оставлять. И все будет хорошо. Я с нянечкой договорилась…

— Конечно, — отозвался я, все будет хорошо.

Людмила недоверчиво вгляделась в меня:

— Ты на меня не обижаешься?

Я заставил себя улыбнуться:

— С чего бы? Ты действительно устала.

Вытирая слезы, жена облегченно кивнула.

Лавина посетителей резко спала. Многие, точно их ветром сдуло, вообще исчезли. Самым верным оставался Кислов. Как и раньше, он приходил раз в неделю, рассказывал о новостях в сборной, делился своими сомнениями, успехами, неудачами, спрашивал совета. Кислов меня никогда не раздражал, в отличие от некоторых он не лицемерил, не говорил, что снова будет все прекрасно. Он помогал мне тем, что просто общался со мной: естественно, как будто ничего не случилось. Именно в этом я больше всего и нуждался.

Скачков, особенно в первый месяц, являлся чуть ли не каждый день. Он все время уверял, что мы еще всем покажем, «почем фунт лиха».

Я улыбался, но не верил ему. И все же надежда во мне жила. Тайная в стыдливая. Надежда, что мой кошмар вдруг, как плохой сон, в один прекрасный день оборвется. Ведь все же когда-то кончается…

Продолжая, точно гирю, таскать на поврежденной ноге аппарат Шамшурина, я однажды на одном из больных увидел совершенно иную конструкцию. Спицы в ней были пропущены через кость крест-накрест, а не параллельно, как у меня, они были скреплены не дугами, а кольцами и стержнями, но самое главное, что поразило меня, больной наступал в этом аппарате на ногу. Он мне сказал, что пошел больной ногой на третий день после операции. От него я узнал, что в порядке эксперимента ему поставили аппарат того самого периферийного врача из Сибири, у которого украл первый вариант Шамшурин. Я никак не мог поверить: как можно так быстро после операции наступать на больную ногу. И зачем? Однако, услышав от больного, что кость у него сращивается плохо, я успокоился и вскоре забыл о нем.

Минул еще месяц.

Однажды жена не пришла два дня подряд. Как только она явилась, я спросил:

— В чем дело?

Спросил зло и подозрительно. От полугодового бесплодного пребывания в больнице нервы начали пошаливать. У Людмилы тоже. Помолчав, она раздраженно ответила:

— Конец месяца, много работы, просили сделать срочно… И вообще, мне нужны деньги!

— Сколько?

— Четыреста рублей.

— Зачем? Неделю назад ты получила мою стипендию.

Супруга холодно подтвердила:

— Получила, да. Но теперь ее нет.

Сдерживая себя, я молчал. Я понимал, что говорить с ней необходимо как можно мягче. Иначе непременно выйдет скандал.

Подбирая слова, я заговорил:

— Пойми, со мной ничего не ясно. Нога гниет, не срастается — неизвестно, сколько еще лет я проваляюсь в больнице. Два года, три, четыре — я не знаю. Точно известно одно — государственную стипендию мне все время платить не будут. О том, как мы станем жить дальше, надо подумать сейчас. — Я мельком глянул на супругу, она напряглась, точно струна. — Деньги у нас пока есть, но ты…

— А я? — сразу перебила меня жена.

Не выдержав, я сказал резко:

— А ты тратишь в месяц по семьсот, восемьсот рублей. Если бы ты постаралась…

Людмила подалась ко мне с искаженным лицом:

— Нет уж! Старайся сам! Слышишь, сам! А мне надоело!.. И это за все-то? Я себе кофты, несчастной кофты купить не могу…

Я закрыл глаза, тихо попросил:

— Не устраивай сцен. Кофт этих я тебе навез целый шкаф. — И добавил: — Ты сейчас кричишь, а я тебе не верю.

Людмилу буквально затрясло:

— И не надо! Слышишь? Мне давно от тебя ничего не надо! Ни твоих денег, ни тебя самого, ничего! Освободи меня только от всего! Освободи! — И, зарыдав, выбежала из палаты.

Людмила пропала на полтора месяца…

Я с горечью подумал: «Что посеешь, то и пожнешь».

К этому времени в институт положили известного физика-теоретика. Он тоже угодил в тяжелую автокатастрофу. К нему приехал сам министр здравоохранения. Попутно он осмотрел и мою палату. Его сопровождала целая свита, в ее числе находились Зайцев, Колман, Шамшурин, Грекова. В белых халатах, торжественные, все столпились возле моей койки.

Министр ласково тронул меня за плечо, спросил:

— Ну как поживаете?

Не успел я и рта открыть, как Зайцев ответил:

— У него все по плану. Идет восстановительный процесс.

— Это хорошо, — улыбнулся министр. — Отрадно.

— Температура почти нормальная, — теперь уже говорила Грекова. — Ходит пока на костылях.

— Позвольте! — наконец вставил я. — Что значит, пока? По-моему, я на них всю жизнь ходить буду!

Зайцев быстро проговорил:

— Он преувеличивает.

— А действительно, — живо спросил министр, — отчего вам так кажется?

Я пояснил:

— Прошло семь с половиной месяцев со дня катастрофы — никакого результата. Что мне еще может казаться? Поглядите! — Я указал министру на свои свищи. — Гной! Это что, тоже по плану?

Зайцев недовольно сказал:

— У вас непростой случай.

Грекова улыбнулась министру:

— Мы ждем, когда у него закроется остеомиелит. — Мне она укоризненно сказала: — А вы не хотите понять, что при остром воспалении кости нельзя производить никаких хирургических операций. Это во всех учебниках написано! И вам это уже объясняли.

Я спросили:

— А если остеомиелит у меня вообще не прекратится?

— Прекратится, — заверил Зайцев. — Уж мне-то вы должны верить.

Я не отставал:

— Когда?

На сей раз мне никто ничего не ответил.

Министр задал мне вопрос:

— А что бы вы сами хотели?

Я был застигнут врасплох, замялся:

— Не знаю… Хотя бы какой-нибудь консилиум. Пригласить на него специалистов. Ведь есть же хорошие травматологи, Вот в Прибалтике, я слышал, какой-то врач изобрел особый гвоздь. Потом, говорят, существует хирург в Сибири — он тоже работает с аппаратами. Может быть, мне нужен совершенно иной способ лечения, чем этот. Ведь правильно?

— Да как вы можете?! — возмущенно прервал меня Зайцев. — После того, что мы для вас сделали, вы предлагаете нашему институту, у которого в штате двадцать два профессора, пригласить на консилиум каких-то лекарей с периферии! да вот… — Он неожиданно вышел из палаты, быстро вернулся и чуть ли не под самый нос сунул мне какой-то стержень. — Вот ваш гвоздь! Это же только для собак годится, вы поняли? А что касается того врача из Сибири, то в вашем случае его аппарат неприменим! Мы вам поставили другой и считаем его более уместным! Вам ясно? И не вам нас учить!

Под напором Зайцева я несколько оробел, но все же продолжал настаивать:

— И все-таки я прошу собрать такой консилиум. Министр недовольно поморщился в сторону Зайцева, твердо произнес:

— Соберите! Сделайте все, как он просит.

Мне министр сказал:

— А вы, товарищ Буслаев, заранее себя не расстраивайте. Институт этот очень солидный, вас непременно вылечат. А пока вот вам. — Министр достал из кармана какой-то флакон. — Американский антибиотик. Новое средство, недавно стали закупать. Поправляйтесь!

Я взял флакон, министр быстро вышел из палаты, Я не успел даже сказать «спасибо».

Через несколько дней Зайцев действительно собрал консилиум. Однако пригласил он не периферийных, а трех московских профессоров. Я не возражал — тут уж не до жиру, хоть такие изменения в моем положении.

Профессора меня тщательно осмотрели в пришли к выводу: чтобы прекратился остеомиелит, необходимо укоротить кость сантиметра на три.

Совершенно неожиданно для самого себя я спросил:

— А как же тогда прыгать?!

Профессора весело расхохотались. Я сообразил, что, видимо, сморозил глупость, поспешно поправился:

— Я хотел сказать, как я вообще буду ходить?

— Как все люди. Только чуть прихрамывать.

Я уточнил:

— С палочкой?

— Это уж как захотите!

Я озадаченно пробормотал:

— Ну да. Понятно…

Во рту стало сухо. Я не мог поверить в эту дикую реальность, которая обрушилась на меня, — остаться на всю жизнь хромым. Мне, самому прыгучему человеку на свете. Неужели это неизбежно?

Я напряженно проговорил:

— Я подумаю. Можно?

Профессора снисходительно разрешили:

— Разумеется. Только недолго.

От укорочения я отказался. Во-первых, было известно, к чему зачастую приводят подобные операции: больному отрезают три сантиметра кости — остеомиелит не прекращается; затем еще два — тот же результат; снова три — нога все равно продолжает гнить. В итоге нога укорачивается на восемь-десять сантиметров, а толку никакого. Во-вторых, интуиция подсказала, что придет время, когда найдется настоящий мастер своего дела, а вместе с ним и иной способ моего излечения. Ну а, в-третьих, укоротить ногу я всегда успею.

Мой тренер вдруг пропал, он не приходил ко мне уже больше месяца. Однажды я увидел Скачкова из окна больницы, поскакал на одной ноге навстречу ему по коридору, обрадованно спросил:

— Ко мне?

И по растерянному лицу Скачкова сразу понял, что нет. Во мне все так и заныло. Скачков не сумел соврать, отведя взгляд, смущенно ответил:

— Я, собственно, к Лагунову. Он, понимаешь, связки совсем некстати потянул… А к тебе, вообще, тоже хотел…

Лагунов был его новый ученик, на три года моложе меня. Я молчал.

Тренер осторожно поинтересовался:

— Ну как ты?

— Все так же.

— Да-а, — протянул он. И тут же, будто оправдываясь, добавил: — Я, понимаешь, с командой замотался, потому и не был…

Мне стало тягостно от его лжи. Я сказал:

— Ну, мне идти. До свидания.

— Да, да, — охотно согласился Скачков. — Я обязательно зайду к тебе.

Я отвернулся от него, на костылях поковылял в палату. Он меня вдруг окликнул:

— Мить!

Я приостановился, недоуменно обернулся. Тренер поколебался, затем сказал:

— Давай поговорим откровенно, Мить?

Я кисло улыбнулся:

— Зачем? Все и так ясно.

Скачков напряженно спросил:

— Что?

— Не можете же вы столько времени ходить сюда и рассказывать всем сказки, что Буслаев снова будет прыгать? Вам дальше двигаться надо, Я вас понимаю.

Скачков отвел взгляд. Несколько секунд смотрел в сторону, затем неожиданно предложил:

— Я тебе в аспирантуру помогу устроиться, хочешь?

Чтоб окончательно его не расстраивать, я сказал:

— Хочу.

Он сразу повеселел:

— Ну вот и хорошо! А я еще приду. Выкрою время и приду.

Он быстро зашагал от меня по коридору. Я поглядел ему вслед, подумал:

«Не придет!»

И действительно, он больше не пришел…

Наконец появилась моя супруга. Не оправдываясь, она с порога объявила, что уезжала в длительную командировку, а если я думаю…

Я перебил ее:

— Я уже ничего не думаю.

Людмила чуть опешила, изумленно спросила:

— Почему?

Я спокойно ответил:

— Так лучше.

Она заплакала. Тихо и искренне. На жену подействовало, что я так безропотно воспринял ее долгое отсутствие.

Людмила снова стала каждый день ходить в больницу, ухаживать за мной, носить продукты. Наши взаимоотношения вроде бы опять наладились…

В больнице было скучно. Мучаясь от безделья, я читал все, что попадалось в руки, — газеты, книги, журналы. Из газет я узнал, что одна за другой начали давать ток атомные электростанции, ежедневно вступали в строй два-три новых промышленных объекта, создавались автоматизированные блюминги с производительностью в два раза выше зарубежных, на орбиту выводился очередной космический корабль, теперь уже трехместный, с В. Комаровым, К. Феоктистовым и Б. Егоровым на борту… Я вдруг остро ощутил оторванность от мира, неприятную опустошенность. Я подумал, что, в сущности, я никому не нужен. Есть ли я или меня нет, в окружающем мире мало что изменится…

Странно, но за собой я стал наблюдать как бы со стороны. И, наблюдая, я чувствовал — в моей душе что-то неуловимо переворачивается. Словно до аварии я ходил на голове, а теперь начал вставать на ноги. Все, что раньше было обыкновенно, привычно, неинтересно, вдруг стало приобретать ценность. Прежде всего люди. Я ведь не видел людей. Когда они кружили вокруг меня восторженным роем, я видел только толпу. Что-то жужжит, наговаривает, хвалит, а я сам себе на уме… И вдруг этих людей не стало рядом со мной. Я задумался над этим и пришел к горькой истине: оказывается, кроме жены, у меня, по сути, никого и нет. Кислов, Воробей — да, они оставались самыми верными, но все-таки приятелями. Они не несли всех тягот, которые тянула Людмила на протяжении этих восьми месяцев. Именно она — я вдруг остро ощутил это — и осталась самым близким для меня человеком. Со своими скандалами, капризами, прихотями, но единственным другом. Ее жалость ко мне — то, что я раньше посчитал бы оскорбительным, — превратилась для меня в ту соломинку, за которую цепляется каждый утопающий. Стыдно признаться, но я стал бояться, что она меня бросит.

Однажды ночью, лежа на своей больничной койке и раздумывая о наших ссорах с Людмилой, я подумал: «Пропади все пропадом — слава, деньги, известность! Была бы только рядом она».

Но вслух я ей этого не сказал. До сих пор не знаю — может быть, напрасно?