БУСЛАЕВ

БУСЛАЕВ

Вернувшись с Римской олимпиады в Москву, я понял, что серебряная медаль — совсем не позор.

Вокруг меня сразу установилась приподнятая атмосфера. Мое имя, фотографии замелькали в газетах в журналах. Окружающие стали посматривать на меня с уважением, а однажды на улице я услышал:

— Буслаев. Смотри, Буслаев!

Обернувшись, я увидел двух парней. Они удивленно разглядывали меня, точно какую-то диковинку.

Позже я понял: самое опасное из всех человеческих заблуждений это ощущение своей исключительности. Прежде всего оно деморализует тебя как личность.

Со дня приезда в течение месяца меня трижды пригласили выступить ва радио и дважды по телевидению. Мне это нравилось, выступал я с удовольствием.

Говорил я, как правило, гладкий, заранее составленный текст, который мне любезно предлагали организаторы передачи. Я видел, что слова моего выступления шаблонны, стерты, откровенно скучны, но все же произносил их. Я искренне считал, что так заведено, так положено, а хорошо ли это или плохо, здесь уж не мне решать.

Теперь-то я знаю, что иных ретивых журналистов мало заботит, как выглядит известный спортсмен в их статьях. Стремясь дать людям пример для подражания, они преподносят им не реального человека с его сомнениями, недостатками, сложной душевной жизнью, а некий безликий монументальный образ. Из их статей встает блистательный герой, цельный, волевой, никогда не ведающий страха, не чета всем обыкновенным смертным. Взойдя на пьедестал, герой сразу отчуждается от простых людей. В силу исключительных достоинств, которыми так усердно его наделяют, он превращается в безжизненную абстракцию и перестает быть интересен. Он уже недосягаем — у него нет ни одного недостатка, которые его как-то сближали бы с обыкновенными людьми.

Примерно то же самое происходило и со мной.

Меня подавали эдаким целеустремленным бодрячком, чуть ли не с рождения обладающим прыгучестью, волей, безупречными моральными качествами и даже тактическим умом. Никто не написал, что в спорт я пришел хилым подростком, лишь только для того, чтобы стать сильным, хотя в беседах с газетчиками я не скрывал этого. Но самое удивительное заключалось в том, что сам я принялся рассказывать о себе так же, как расписали журналисты о молодом призере Олимпийских игр Буслаеве.

С чего вдруг меня стали так почитать — я и сейчас не понимаю. Ну выиграл серебряную медаль, ну установил новый рекорд Европы — так что из этого? Мало ли было всяких чемпионов, которые сделали в спорте гораздо больше, чем я? Может, потому, что я был еще очень молод и во мне почувствовали перспективу?

В общем, вразумительного ответа я не находил да и, если говорить честно, особенно не задумывался над ним. Куда приятней было безотчетно ощущать свой успех.

От студенческого спортобщества «Буревестник» мне дали однокомнатную квартиру. Она являлась своеобразным перевалочным пунктом. В ней жили именитые спортсмены общества до тех пор, пока они не получали постоянное жилье.

Теперь настала моя очередь.

Квартира была с облупленными стенами, с потеками на потолках, неприбранная. Из мебели — один потертый стол, полуразвалившийся стул и скрипучая тахта. Как и всем прежним обитателям этой квартиры, одежду мне приходилось складывать на полу, предварительно подстелив развернутую газету. И все же это было лучше, чем общежитие. Прежде всего тем, что собственная комната придавала мне ощущение независимости и самостоятельности.

Но что интересно, многих моих знакомых и друзей мое убогое жилье не смущало. Напротив, они находили в этой убогости нечто занятное и даже романтическое. А одна восторженная поклонница заявил а:

— Уникально! Настоящий вызов мещанскому уюту!

Я думаю, что вряд ли бы она выразила такой восторг по поводу моего жилища, если бы она не приехала туда прямо из ресторана на такси.

Я помалкивал. Самому мне эта квартира обрыдла на второй день.

Иногда, пытаясь понять, что же все-таки произошло в моей жизни, я удивленно задумывался:

«Ведь ничего не изменилось! Ровно год назад я был точно таким же человеком, что и сейчас. Так же выглядел, думал, разговаривал, чувствовал, однако ни одна из моих новых подруг в то время не обратила бы на меня ин малейшего внимания».

Позже меня откровенно стала раздражать часть восторженных поклонников, которая тупо почитала не самих людей — это их как раз мало интересовало, — а лишь их профессиональную принадлежность к какой-либо эффектной деятельности — чемпион, режиссер, скульптор, дипломат, профессор… вот что возбуждало умы этих людей. Они жили пустой, вымышленной жизнью и, странное дело, испытывали от нее удовлетворение.

Спустя месяц после приезда с Олимпийских игр Скачков жестко предупредил меня:

— Сгоришь, как спичка! Через год как на спортсмене на тебе можно ставить крест.

Я мигом все вспомнил: кургузое пальтишко, стоптанные башмаки, общежитие жиркомбината, свои честолюбивые замыслы, и понял — пора кончать заниматься чепухой и возвращаться в прыжковый сектор.

Тренер добавил:

— Куй железо, пока горячо! Ты сейчас на подъеме. Потерять форму, уверенность перед высотой — это все равно что вместо мусора самого себя выбросить на помойку.

Я прогнал всех, остался один, вымыл в квартире пол, купил меду, кефиру, творогу и зажил прежней жизнью.

Закрепив технику прыжка, я по совету Скачкова вновь приналег на штангу. Без дополнительной физической силы приступать к штурму предельных высот было бессмысленно.

В конце ноября я легко стал чемпионом Советского Союза с результатом два метра двадцать сантиметров. Эту, высоту мне удалось взять с первой попытки. Больше я прыгать не стал. Я чувствовал — не надо. Пусть останется «голод» Он сейчас необходим. Пика спортивной формы я еще не достиг, а тратить нервную энергию не хотел. Интуиция подсказывала, что верны надо беречь про запас, как самое последнее оружие.

Через месяц усиленных тренировок я ощутил, как меня, словно вода чашу, начала переполнять энергия. Я шагал по Москве и ловил себя на желании догнать троллейбус, удержать руками закрывающиеся двери метро или с двух шагов вдруг перемахнуть какой-нибудь забор. На свой четвертый этаж я взбегал по лестнице сразу через шесть ступенек.

Впервые с начала занятый спортом я получал от тренировок только удовольствие.

В начале 1961 года меня пригласили в США.

Устроители соревнований просили выступить в национальном первенстве бегуна на четыреста метров, десятиборца, метателя молота, шестовика и прыгуна в высоту. Именно в этих видах легкой атлетики американцы потерпели от нас поражение в Риме. Дома они надеялись взять реванш.

Особенно их задевало, что они лишились золотой медали в прыжках в высоту. Болельщики США полагали, что Ник Джемс проиграл в Риме по чистой случайности.

Я и Скачков четко представляли ту непростую обстановку, в которой предстояло выступать… Утомительный перелет на другой континент, переакклиматизация, семь часов разницы во времени, агрессивно настроенные болельщики, которые заранее предвкушали момент, когда на их глазах русского начнут «укладывать на лопатки», — все это было не в мою пользу. Кроме того, после Римской олимпиады я не участвовал в международных соревнованиях.

Рекордсменом мира по-прежнему оставался Ник Джемс, однако меня это не смущало. Я был уверен в себе и настроился дать ему настоящий бой.

С тренером мы предусмотрели все отрицательные факторы, детально продумали питание, сон, отдых и многое другое…

Скачков сказал:

— Будет нелегко, но выиграть надо, Победишь в Америке — дома тебе не будет равных.

Американцы намеревались организовать три матчевые встречи. Первая должна была состояться через два дня после нашего прибытия в Америку. Мне явно не хватало времени, чтобы полностью освоиться в новых условиях. Оставалось надеяться на свою хорошую подготовленность, на быструю приспособляемость организма. Первые два дня до соревнований я почти не выходил из гостиницы, отдыхал, старался меньше двигаться…

По поводу моих встреч с Ником Джемсом в Америке поднялся большой ажиотаж, В нашей стране газеты дали короткое сообщение: Дмитрий Буслаев полетел в Америку, чтобы провести там серию поединков с рекордсменом мира Ником Джемсом. В США же статьи о предстоящих встречах советского и американского прыгунов появились уже за неделю до соревнований. Спортивные комментаторы не скупились на прогнозы, вспоминали историю встреч советских и американских прыгунов, тщательно прикидывали шансы претендентов на победу. Статьи появлялись с крупными, броскими заголовками.

Хорошо это было или плохо? Не знаю, как кому, но мне подобная реклама нравилась. Во-первых, она льстила самолюбию, а во-вторых, повышала предсоревновательный тонус. Для меня это было всегда не маловажно.

Большинство комментаторов в своих прогнозах были единодушны: «Настал наконец час, когда русские прыгуны-выскочки будут поставлены на свое место».

Первый матч состоялся в Нью-Йорке, в зале «Медисон-Сквер-Гарден». Огромный легкоатлетический манеж был до отказа забит людьми. Тысяч пятнадцать зрителей сидели на трибунах, огромная толпа стояла на улице, люди с мольбой спрашивали лишний билет, готовые купить его втридорога.

Американские болельщики меня ошеломили: не скончаемый шум, свист, топот, трещотки, трубы, дудки, гортанные выкрики.

Большинство зрителей курили, и в зале висела настоящая дымовая завеса. Когда финишировали бегуны, духовой оркестр оглушительно играл туш — в общем, настоящий содом. Правда, через полчаса, сосредоточившись на прыжках, я перестал обращать внимание на этот хаос.

Состязания начались с высоты два метра три сантиметра. Взяли ее все пять человек — Ник Джемс, я и еще три американца. После двух метров девяти сантиметров эти трое выбыли. Соревноваться теперь предстояло только мне и Нику…

Когда установили 213,5 сантиметра, в зале неожиданно установилась тишина.

Я спросил переводчика:

— Что случилось?

Он пояснил:

— 213,5 сантиметра — это семь футов. Кто их преодолеет, тот считается великим прыгуном Соединенных Штатов Америки.

Я вспомнил, что за всю историю легкой атлетики таких прыгунов в Америке было лишь трое, включая Ника Джемса.

Я сосредоточился, побежал вперед и взял семь футов с первой попытки. Однако признавать меня великим прыгуном публика не торопилась. Никто не зааплодировал.

Перед следующим прыжком Ника Джемса (213,5 он тоже взял сразу) зрители вдруг вскочили и, указывая на меня руками, стали громко что-то выкрикивать своему любимцу.

Я опять обратился к переводчику:

— Чего они от него хотят?

На этот раз он улыбнулся:

— Они требуют: «Возьми его, возьми!..» Почти как русское «ату».

— А еще что?

— Да всякую чепуху, — успокоил меня переводчик. — Мол, Ник, ты такой здоровый и черный, неужели не сможешь обыграть этого белого карлика.

Скажу откровенно: меня это задело. Однако публика, видимо, и добивалась такого эффекта, посему надо было взять себя в руки. Тем более обижаться было не на что — рядом с Ником Джемсом я действительно казался карликом. У него рост 198 сантиметров, у меня 186.

Высоту 215 сантиметров я перелетел с первого захода.

Мой соперник не отставал.

Незаметно наблюдая за ним, я подметил, что он уже не ходил таким «фаворитом», как в Риме. В его поведении отсутствовало пренебрежение к соперникам, напротив, американец держался теперь на редкость скромно, он предельно настроился на выигрыш. Джемс почувствовал, что после Олимпиады я здорово «прибавил». Он очень хотел победы именно в этой встрече. Во-первых, ему надо было оправдаться перед публикой за поражение в Риме и возвратить себе свой утерянный престиж. Во-вторых, день соревнований случайно совпал с его днем рождения, и Ник решил сделать себе подарок.

Я симпатизировал американцу как выдающемуся спортсмену, но победу ему дарить не собирался. Я не менее соперника сознавал ответственность первого поединка. Было ясно: если сегодня мне удастся выиграть, две оставшиеся встречи пройдут гораздо легче. У Ника появятся первые бациллы смирения передо мной как перед неоднократным победителем. То есть поражение на Олимпийских играх ему уже не покажется случайным, и, самое главное, зрители, бурно болевшие за Ника, поймут, что он слабее меня.

Судя по спокойным, уверенным действиям негра, мыслей о возможном проигрыше у него не существовало и в помине. Более того, я неожиданно поймал себя на неприятном ощущении: американец меня подавляет. Ростом, кошачьей походкой и широкой белозубой улыбкой. Я хорошо помнил Рим и знал, что он может волноваться, и даже очень, но сейчас Джемс был абсолютно невозмутим. Американец меня чем-то гипнотизировал. Я понимал, что болельщики психологически ему помогают, и я испытывал досаду на их несправедливость. Когда я с первой попытки преодолел 215, зрители встретили мой прыжок гробовым молчанием. Когда ту же высоту взял Ник Джемс, они разом вскочили и целую минуту оглушительно ревели.

После того как негр перепрыгнул и 217, к нему побежали наиболее экспансивные поклонники, тренеры, стали целовать, поздравлять, словно меня и вовсе не существовало. Сам американец жестами показывал, что, мол, еще рано, но все же охотно пожимал протянутые руки и, более того, начал раздавать автографы.

Я, конечно, понимал, что публика «давит на мою психику», знал, что не надо обращать на это внимания, но все равно не мог отделаться от раздражения.

Электрическое табло «Медисон-Сквер-Гардена» загорелось: «217… Дмитрий Буслаев… Первая попытка».

Я встал спиной к планке, закрыл глаза и, пытаясь собраться и успокоиться, несколько раз глубоко и часто набрал грудью воздух. Наконец резко обернулся, Я так волновался, что поначалу ничего не увидел. Потом из какого-то марева теней и цветных пятен передо мной медленно выплыла и четко обозначилась тонкая горизонтальная линия. Я с трудом догадался, что это планка. Краем глаза я вдруг заметил, что негр уже дает интервью нескольким корреспондентам. Меня это разозлило, я опять отвернулся от рейки и принялся бессмысленно ходить взад-вперед недалеко от планки.

Зрители притихли — ждали, что будет дальше.

Я уже ненавидел их. Почему они так уверены, что выиграет их «фаворит»?

Вернувшись к месту разбега, я опять закрыл глаза, постоял немного, потом резко сорвался вперед. Но, увидев близко планку, вдруг почувствовал: «Нет, прыжка не будет!» — и, нырнув в сторону, обежал стойку.

На трибунах дружно засмеялись.

У барьера, который разделял спортсменов и зрителей, я столкнулся с встревоженным Скачковым.

— С разбегом что-то, — бросил я ему на ходу и вернулся к планке.

Очень тщательно, ступня за ступней — хотя мне это вовсе не требовалось — я стал промерять и отмечать колышками дистанции разбега. Подняв голову, я будто споткнулся о напряженный взгляд Ника. Американец тотчас отвернулся и напропалую принялся кокетничать с хорошенькой секретаршей у судейского столика.

Табло по-прежнему высвечивало:

«217… Дмитрий Буслаев… Первая попытка».

Я вновь замер метрах в двадцати от планки.

И вдруг до меня дошло:

«Ложь… Все действия негра… Он же меня боится!»

Мысленно я даже захохотал.

«Балда! — обозвал я себя. — Ведь я знал об этом с самого начала».

Мне сразу стало легко.

Я побежал вперед и спокойно, точно на тренировке, перемахнул через рейку.

Однако зал и на этот раз никак не отреагировал на мой прыжок. Он по-прежнему молчал. В зале зависла напряженная, гнетущая тишина. Я это сразу почувствовал.

На новую высоту — 219 — пошел негр.

Как когда-то в Риме, он опять вытянул из-под майки свой золотой крестик и стал молиться. Молился спокойно, без суеты — с богом он, видимо, разговаривал на равных. Затем обернулся к планке и сразу понесся. Мягко, неслышно. Спланировав по другую сторону рейки, Джемс быстро выскочил из поролоновой ямы и победно возвел руки.

Восторгу американцев не было предела. Они вновь вскочили, оглушительно закричали и загудели в свои дудки.

Честно говоря, я не ожидал от него такой прыти. Однако меня уже ничего не беспокоило. Я точно знал, что эту встречу выиграю.

Я спокойно прошел к началу разбега. Чуть постоял. Сейчас от меня требовалось одно: просто прыгнуть.

Я побежал — 219 остались позади.

Впервые меня наконец наградили аплодисментами. Это было уже кое-что — я начинал перетягивать симпатии публики на свою сторону.

Установили 221.

Побежал Ник Джемс. Мощно взмахнув ногой, он на какую-то долю секунды завис над планкой. Когда негр упал в яму, рейка затрепетала и свалилась на него сверху. Оставшись сидеть на матах, американец склонил голову на грудь и секунды две, словно о чем-то глубоко задумавшись, не двигался. Потом резко встал, ни на кого не глядя, отошел к скамейке.

Зал молчал. Это была первая немая реакция публики после прыжка моего соперника.

Перед той же высотой встал я.

«Все нормально, — сказал я себе. — Все хорошо».

Я во всю мощь помчался, сильно оттолкнулся, нарушил один из элементов техники, тут же на взлете подправил его и вновь оказался по другую сторону рейки.

Вылезая из ямы, я заметил, как подскочил на скамейке мой всегда сдержанный тренер, а вместе с ним и руководитель команды Кислов. Они даже обнялись.

Зрители на этот раз вовсю захлопали мне, одобрительно загудели.

Ник Джемс во второй раз пошел к началу разбега. Снова достал крестик, молился уже много дольше, чем в первый раз.

Публика замерла.

Пригнувшись, негр наконец побежал, но перед планкой неожиданно дрогнул и проскочил мимо.

Американцы громко заулюлюкали.

Ни на кого не глядя, Джемс вернулся назад, по молиться теперь не стал. Подавшись вперед всем корпусом, он начал неотрывно всматриваться в планку и словно «заговаривать» ее.

Я знал, что периферийным зрением негр не упускает из виду и меня.

Тогда я сел так, чтобы еще больше попасть в поле его зрения, и демонстративно принялся расшнуровывать прыжковые тапочки. Я показал ему, что в исходе поединка уже не сомневаюсь — эту высоту он не возьмет.

Ник Джемс нервно отвернулся и опять понесся вперед. Бежал стремительно, напористо, но все равно — я это понимал — он видел, как его противник снимает тапочки. А я делал это нарочито медленно и спокойно.

И точно — американец опять пробежал мимо.

Когда он проскочил мимо еще два раза, зал оглушительно засвистел.

Ник заметался. Он почувствовал, как из-под ног уходит привычная почва — поддержка болельщиков.

Я смотрел на него и уже жалел, что проделал этот «номер с раздеванием». Американец напоминал взмыленную, загнанную лошадь.

Закончил он так: вновь сорвавшись вперед, Ник остановился перед планкой и, вдруг отрицательно замотав головой, пошел прочь к выходу.

Зал неистовствовал.

Я был все еще зол на публику и, догнав негра, остановил его и пожал ему руку.

Реакция зрителей оказалась неожиданной: нам обоим бурно зааплодировали.

Выиграв встречу, я больше не стал прыгать. Не к чему было расходовать силы — предстояли еще два матча; и потом, свою задачу на этих состязаниях я выполнил: сегодня важен был не результат, а победа.

После этого успеха я стал настоящим кумиром в Соединенных Штатах Америки. Обо мне принялись писать, помещать в журналах мои фотографии, придумывать всякие клички, прямо на улицах меня обнимали, просили автографы. Возникла странная ситуация — в Америке я стал более популярен, чем дома.

Потом меня пригласили на телевидение.

За столом рядом со мной сидели два американца: комментатор, бойкий блондин лет сорока, и переводчик. Поначалу комментатор расспросил меня, где я родился, сколько человек у меня в семье, когда начал заниматься прыжками, что делаю сейчас — работаю или учусь, какие у меня доходы, и все в том же духе.

Затем комментатор перешел к другим вопросам. Я тотчас почувствовал в них подковырку. Со своей обаятельной улыбкой комментатор явно намеревался посадить меня в лужу. Притом так изящно, чтобы я не заметил, как уже сижу в ней. Мне это сразу не понравилось.

Прервав его, я попросил:

— Не могли бы вы задать мне все свои вопросы сразу? Тогда я, может быть, отвечу на них связно и логично. Ведь наверняка план вашей передачи составлен заранее…

Ведущий заколебался, затем широко улыбнулся и выложил мне около десятка вопросов:

«Что вы думаете о нашей демократии?», «Сколько у вас в среднем получает рабочий?», «Как вы относитесь к своим выборам?», «Существует ли у вас свобода высказываний?», «Понравилась ли вам наша страна?» и так далее…

Немного подумав, я ответил:

— Прежде всего вы должны помнить, что я не политик, а спортсмен. К подобной теме разговора вы подготовлены лучше меня — это ваша профессия. И все же мне совершенно ясно, что вы — кстати, не вы первый — пытаетесь сейчас доказать своим телезрителям, что американский образ жизни лучше советского. Говорю прямо: мне это не нравится. Конкретно я согласен ответить только на один из ваших вопросов.

— О, конечно, конечно! — закивал комментатор. — На какой?

— О вашей стране. Она мне по душе. Нас хорошо приняли, у вас много толковых, симпатичных людей, и вообще я чувствую себя здесь, как говорится, «в своей тарелке». Скажу еще больше: вы богаче нас. Всем это прекрасно известно, поэтому незачем задавать вопрос о средней заработной плате. — Неожиданно мне стало обидно, я спросил ведущего: Простите, но когда вы в последний раз воевали?

Он уточнил:

— Вы имеете в виду Соединенные Штаты Америки?

— Да.

— В 1945 году. Потом Тайвань, Корея…

— Я интересуюсь той войной, которая происходила на территории вашего государства?

Мой собеседник широко улыбнулся:

— О! Это было очень давно!

Я сказал:

— Так почем же вы забываете об этом, когда так объективно, — я подчеркнул это слово, — сравниваете уровни жизни в наших странах? Или хотя бы тот факт, что, как абсолютно новая формация, мы существуем всего сорок три года, а вы уже не одну сотню лет? — Выдержав паузу, я повторил: — да, вы сейчас богаче. Однако это ничего не доказывает. Придет время, и мы сравняемся. Я не собираюсь спорить о преимуществах нашей системы и недостатках вашей. Мне хочется сказать одно: я гражданин своего государства, своей земли, своей Родины, Я родился, вырос и воспитывался в России. И какие бы трудности она ни испытывала, я люблю свою страну и верю в ее будущее. — Я обернулся к ведущему: — Мне нет надобности доказывать американцам, что их государство хуже, чем наше. Они лучше меня знают его достоинства и отрицательные стороны. И если их когда-либо что-то будет не устраивать, они во всем разберутся сами. Я думаю о другом: действовать и разговаривать нашим странам по принципу: «А у нас в квартире газ! А у вас?» — бессмысленно. Сегодня мы два самых мощных государства. В настоящий момент именно от наших стран зависит нормальная человеческая жизнь всех остальных людей. А если соперничать, так давайте только в спортзалах, бассейнах и на стадионах.

Комментатор заметил:

— А вы говорили, что не политик! — И, переводя разговор в другое русло, поинтересовался: — Кто, на ваш взгляд, выиграет два последних матча?

Я ответил:

— Я.

Он понимающе улыбнулся:

— Это что, психологическое давление на нашего Ника Джемса? Так сказать, предварительная атака.

Я пожал плечами:

— Отчего же? Я просто трезво оцениваю его и свои силы.

Комментатор восхитился моей уверенностью в собственных силах и, подводя итоги передачи, заверил меня, что, по его мнению, я наверняка понравился американской публике.

— После победы в первой встрече, — сказал он, — это ваш второй успех в Соединенных Штатах Америки. Не менее важный!

Вечером меня пригласил наш посол в США и долго со мной беседовал. Поздравив меня с победой в первом поединке, посол заметил, что мое выступление по телевидению тоже было очень удачным. Тут же он очень тактично предупредил меня об опасности «самолюбования».

— Скромность, — сказал посол, — не правило приличия. Это самый надежный тыл, резерв каждого человека, признак настоящей личности.

Эти слова засели во мне, как семена.

В поездке я подружился со Звягиным, бегуном на средние дистанции. Он был старше меня на семь лет, рекордсмен Европы, трижды чемпион Советского Союза и бронзовый призер двух Олимпиад — в Мельбурне и Риме. До состязаний в США мы были знакомы шапочно. Звягин, высокий, интересный парень, всегда с усмешечкой на губах, посматривал на меня мельком, как на нечто малопримечательное, и вдруг я так бойко «обскакал его». Первую встречу в Америке он, как и я, выиграл. Однако никакого шума вокруг его имени не случилось, потому что заболел его основной соперник. Звягин чувствовал себя несправедливо обойденным, а тут еще нас поселили в одном номере гостиницы.

Номер, кстати, был шикарный: четырехкомнатный, с огромной ванной, кондиционером и прочими бытовыми благами. Вообще, американцы ни в чем не скупились. На пять человек нашей команды они предоставили три автомобиля, которыми мы могли пользоваться в любое время суток. Мне и Звягину выделили «Кадиллак» — черный, блестящий, похожий на огромного жука. Я водить не умел, за рулем ездил мой товарищ. Наши отношения постепенно наладились — самолюбивый и тщеславный к своим спортивным успехам, Звягин во всем остальном оказался неплохим парнем, с которым легко было общаться.

Нашу команду всюду возили, нам постоянно показывали что-то интересное. Когда мы перебрались в Лос-Анджелес, нас повезли в Голливуд. Сопровождающим был спортивный журналист, приятный, очень свойский и веселый парень Динк.

Огромнейший киногород мы объехали на машине. Время от времени Динк давал нам разные пояснения, а когда мы покатили мимо роскошных особняков, стал называть имена известных актеров и режиссеров, которые в них обитали.

Чтобы показать свою осведомленность в кино, я спросил его:

— А где тут живет ваша Элизабет Тейлор?

— Вон! — Динк указал на трехэтажный дом, который стоял на горе. — Это ее особняк. Но сейчас Элизабет нет, она на съемках в Италии. — И полюбопытствовал: — А почему вы ею интересуетесь?

За меня ответил Звягин:

— Он очень давно мечтает с ней познакомиться!

Динк улыбнулся и развел руками: мол, ничего нельзя поделать, в Америке ее сейчас нет.

Но вечером к нам в номер принесли телеграмму. К моему большому удивлению, я прочитал:

«Мистер Буслаев! Узнала, что вы хотели со мной встретиться. Давно мечтаю об этом сама. Час назад прилетела из Италии. На одни сутки. Если Вы будете так любезны и у Вас найдется для меня немного времени, позвоните по телефону: Голливуд — 4188367. Весь вечер жду вашего звонка. Элизабет Тейлор».

Я не поверил своим глазам. Звягин, не сдерживаясь, досадно проговорил:

— Ну и везет же тебе! — И ехидно поинтересовался: — А о чем ты с ней разговаривать будешь? Ты же в английском ни бум-бум!

— Ничего, — ответил я. — Слов десять знаю, остальное жестами. Да и потом, не я же ее приглашаю.

Звягин захохотал:

— Ну звони, звони! Я погляжу, как ты с ней объяснишься!

Сам он английский знал довольно прилично.

Мы договорились, что поедем вместе. Звягина я представлю как своего переводчика…

Он сразу набрал номер телефона, по-английски произнес:

— Здравствуйте! Я от мистера Буслаева по телеграмме Элизабет Тейлор. Моя фамилия Звягин.

Что-то выслушав, он обернулся ко мне, шепнул:

— Сейчас сама подойдет.

Я взял у него трубку, приставил к уху. Услышав приятный женский голос, солидно представился:

— Хелло, Элизабет. Вас приветствует мистер Буслаев.

— Да погоди ты! — Звягин вырвал у меня трубку, что-то сказал по-английски. — Ручку и бумагу! — вдруг приказал он.

Я протянул ему блокнот. Звягин записал адрес, сказал: «О’кэй!» — и нажал рычаг.

Я спросил:

— Ну что?

— Поехали! — нетерпеливо сказал он. — Говорит, ждет не дождется.

Нарочно неторопливо я стал одеваться.

Мы сели в «Кадиллак» и покатили. Дороги мы не знали, поэтому приходилось часто останавливаться и спрашивать, как проехать в Голливуд. Вдобавок уже спустились сумерки, и окраина города погрузилась в сплошную тьму.

Примерно через час мы подкатили к небольшому дому. На нем значился нужный нам номер.

Я недоверчиво протянул:

— Что-то не то! Не может быть, чтобы она в таком доме жила.

Звягин нетерпеливо сказал:

— Да вылезай! У нее это, наверное, такое место, где она принимает всяких неофициальных лиц, вроде нас с тобой! И потом еще неизвестно, что там внутри.

Мы позвонили. Открыла горничная. Я вежливо произнес:

— Добрый вечер! Я мистер Буслаев. Я приехал со своим переводчиком по приглашению вашей хозяйки Элизабет Тейлор.

Звягин тотчас все это переколпачил на английский.

В ответ горничная заулыбалась и жестом попросила нас войти в дом.

Как только мы переступили порог, она сразу куда-то исчезла. Звягин предположил:

— Звать хозяйку, наверное, пошла.

Я, оглядевшись, заметил:

— И внутри тоже ничего особенного.

Мой товарищ протянул:

— Интересно, сколько ей сейчас лет! Говорят, вроде уже под пятьдесят?

Рядом вдруг кто-то ответил:

— Около сорока.

Мы обернулись и увидели улыбающегося Динка. Звягин обалдело посмотрел на него:

— Вы что… тоже приглашены?

Динк кивнул и вдруг, не выдержав, стал хохотать. Мы медленно начали кое-что понимать.

Наконец, справившись с собой, Динк выговорил:

— Ребята, простите… Если вам не по вкусу мой розыгрыш, извините. Но мы с женой уже давно хотела пригласить вас в гости, а как заманить, не знали.

У Динка мы хорошо и просто провели время за ужином. За столом я и Звягин весело хохотали, рассказывая Динку подробности наших треволнений. Однако, уходя, мы попросили Динка никому, и особенно газетчикам, не говорить о «приключении» с Элизабет Тейлор. Он пообещал этого не делать и слово свое сдержал.

На другой день нам пришло приглашение от Грегори Пека. В телеграмме он сообщал, что к такому-то часу пришлет за нами в гостиницу свою машину.

— Дудки! — воскликнули мы в один голос со Звягиным. — Теперь нас не купишь!

К нам в номер зашел руководитель команды Кислов и показал точно такую же телеграмму.

Я и Звягин покатились со смеху.

Он ничего не понял. Когда мы ему все объяснили, Кислов разыскал по телефонной книге номер знаменитого Грегори Пека и позвонил ему.

На этот раз все оказалось правдой. Актер действительно хотел видеть нас, чтобы познакомиться с русскими атлетами и поближе узнать их.

Наша команда побывала у него на ленче. Пек оказался живым, веселым человеком. Мы приятно провели у него время.

За двадцать дней пребывания в Америке у нас набралось более тридцати встреч с самыми разными людьми. Принимали везде широко и радушно, мы чувствовали себя как дома. Каверзных вопросов никто не задавал. Напротив, разговоров о наших — как они считали, «болезненных» проблемах не заводили, американцы предпочитали говорить о собственных недостатках.

Однажды меня спросили:

— Не хотели бы вы еще раз побывать в Америке?

Я ответил:

— Хотел бы. Даже с удовольствием.

— А жить? — осторожно поинтересовались у меня. — Смогли бы вы здесь жить?

— Если бы я был американцем, то, конечно, смог бы! А так — зачем? У каждого человека своя земля, своя родина. Как, например, собственная мать или отец. Понимаете?

Мне кивнули:

— Вполне!

Вторые состязания состоялись в зале куда меньшем, чем «Медисон-Сквер-Гарден». Но были они гораздо значительней — открытый чемпионат Соединенных Штатов Америки.

Всем приглашенным спортсменам на сей раз предоставлялась почетная возможность стать чемпионом этой страны по своему виду.

К этому времени я окончательно переакклиматизировался и как следует отдохнул. К тому же меня воодушевляла первая победа над Ником Джемсом и перспектива стать первым советским чемпионом США по прыжкам в высоту.

В легкоатлетический манеж я вышел теперь абсолютно уверенным в себе. Американские зрители приветствовали меня продолжительной овацией.

На чемпионате США я поставил перед собой другую задачу: не просто выиграть, а показать максимальный результат. Именно на него я и настроился.

Все высоты, включая и семь «великих американских футов», я и Ник Джемс взяли с первой попытки.

При этом я вел себя согласно своей тактике: «пренебрегал» соперником. Я сознательно не обращал на него ни малейшего внимания и не смотрел на Ника даже тогда, когда он прыгал. От публики я отрешился тоже.

И что интересно, от этой «игры в психологию» мне действительно удалось «уйти в себя».

Почувствовав мое состояние, Джемс начал нервничать. Он привык соревноваться с соперником, а не с планкой. А я ему такой возможности не давал.

Первая попытка на 216 ему вдруг не удалась.

Я же преодолел эту высоту сразу.

Неудача не должна была подавить американца. Два метра шестнадцать сантиметров — эта высота для него далеко не предел. Я полагал, что настоящая борьба у нас развернется где-то на высотах 220–222.

Я ошибся.

Психологическое состояние моего конкурента походило на снежный ком, несущийся с горы. С каждым новым прыжком он все больше обрастал неуверенностью, страхом и паникой.

Публика, недовольная своим недавним кумиром, начала выкрикивать негру что-то обидное. Джемс окончательно «сломался» и в двух оставшихся попытках сбил рейку.

Что кричали моему сопернику, как он на это реагировал, я не слышал и не видел. Об этом мне потом рассказал Скачков. Я сидел, повернувшись к американцу спиной, и старался раньше времени не радоваться своей победе. Мне предстояло показать еще вой максимальный результат.

Сначала я покорил 218, затем 222 — повторил мировой рекорд Ника Джемса.

Когда стали устанавливать 226, трибуны напряженно притихли — ни один из прыгунов мира никогда еще не покушался на такие высоты. Зрители, видимо, пытались понять: наглость ли это или уверенность в собственных силах?

Почему я попросил поднять планку именно на два метра двадцать шесть сантиметров?

Мне и самому было непонятно. Просто в данный момент я почувствовал идеальное состояние — внутренний подъем, спокойную уверенность и ощущение каждой мышечной клетки.

По всей вероятности, мне никто не верил. Ни зрители, ни мой соперник, ни тренер.

Но самое удивительное было в том, что я и сам знал, что высоту не возьму.

И все же я шел на нее. Настала пора бороться с планкой по-настоящему — попытаться взять высоту большую, чем способен в эту минуту.

Повторяю, я не сознавал этого, а лишь чувствовал. И если существовал во мне какой-то дар, так только этот: пренебрегая логикой разума, вдруг без всяких видимых причин доверять внутренним сигналам своего организма.

226 я не взял, но нисколько не пожалел об этом. На третий раз рейка соскочила со стоек в самый последний миг — от микронного касания шиповки.

Я сразу вырос в собственных глазах: одним махом мне удалось подготовить себя к рекорду.

Понял это не только я — публика тоже. После того как планка сорвалась, зрители, точно один человек, с сожалением вздохнули и, встав, долго аплодировали моим усилиям взять эту фантастическую высоту.

Потом я стоял на пьедестале почета и, подняв над головой руки, выражал свои дружеские чувства к американцам. Мне удалось повторить мировой рекорд, во второй раз обыграть Ника Джемса и стать чемпионом Соединенных Штатов Америки.

Впервые в честь чемпиона своей страны американцы поднялись со своих мест и, замерев, слушали Гимн Советского Союза, который мощно звучал над всем манежем.

После третьего матча им пришлось сделать то же самое.