Глава 8 ИСПЫТАНИЕ

Глава 8

ИСПЫТАНИЕ

После победы над басками наступило блаженное время. Душевное напряжение сменилось ликованием. Куда бы ни появился – поздравления и пожелания дальнейшего преуспевания. Пожалуй, это была самая счастливая пора моей футбольной жизни. Нет, не только футбольной. Ладилось все – на работе, в семье, даже «хвосты» по предмету «финансовое обращение» – я заочно учился в институте Всекопромсовета – стали казаться короче. Одним словом, жизнь сияла улыбками, и, наверное, душевное состояние, которое переживал я, называется «счастьем».

В самом деле, в тридцать лет, когда всех знакомых считаешь близкими, а всех друзей верными, когда окружен талантливыми людьми, а на жизненном горизонте ни облачка, нельзя после большого спортивного успеха не благодарить судьбу и не ощущать себя счастливым. И я нежился в теплом житейском излучении, как на морском пляже в безоблачный летний день.

– Гриша, да знаешь ли ты сам-то, что сотворил вчера? – восторженно говорил я Федотову, когда мы на другой день шли с ним по Петровке фотографироваться для выездных документов. Нам сразу после игры объявили, что на Антверпенскую рабочую олимпиаду, а из Бельгии в Париж на Всемирную выставку поедет «Спартак» в том же составе, в каком команда выступала против басков.

Ему, еще только начинающему молодому футболисту, позволительно было выслушивать любую похвалу. Во-первых, потому, что переоценить качество его игры было нельзя. А во-вторых, против вируса зазнайства у него от природы был иммунитет. Мне уж приходилось видеть его и на поле, и в раздевалке: скромность в прямой пропорции соотносилась с его футбольным дарованием. В ответ на мои комплименты Григорий только застенчиво улыбался. Как и «профессор» Исаков, он был немногословен.

После фотографирования я должен был встретиться с Яншиным. Он ждал меня в кафе «Метрополь». И я решил сделать ему сюрприз, прийти туда вместе с Федотовым. Увидев нас, артист встал, радушно развел руки в стороны и по-яншински – «здра-а-авствуйте» – приветствовал футболиста.

– Вот вы какой, – не скрывая своего дружелюбного любопытства, приговаривал Яншин, пристально разглядывая севшего против него за столик Григория. Я поспешил другу на выручку. Было видно, что стеснительный по характеру Федотов смущен и всей обстановкой, и деликатным обращением к нему, совсем еще юному футболисту, на «вы» известного актера.

– Едем с Григорием в Париж, – сказал я весело Яншину. – На Елисейских полях встретимся.

Яншин был в восторге. Художественный театр в это же время выезжал на гастроли в Париж. И встреча, по тем временам фантастичная, приобретала черты реальности. Но одно дело собираться поехать, а другое осуществить поездку. Поэтому мы, посмеявшись над назначенным свиданием, тему разговора перевели с Елисейских полей в Петровский парк, на стадион «Динамо», к событиям вчерашнего дня.

– Скажите, Григорий Иванович, а когда Ауэдо?.. Скажите, Григорий Иванович, а когда Мугуэрса?.. – пытал Яншин юного футболиста, снова переживая все вчерашние экспромты Федотова на поле.

Однако, пожимая на прощание друг другу руки, мы все же сказали: «До встречи в Париже!» Григорий, оставшись со мной один, смущенно признался, что от разговора о футболе за столом устал больше, чем в игре с басками.

Встреча в Париже все же состоялась. Но сначала мы побывали в Бельгии.

В Антверпене «Спартак» в труднейшей борьбе завоевал звание чемпиона рабочей Олимпиады. Полуфинальный матч со сборной Каталонии оставил неизгладимый след в памяти.

На нашем пути к победе теперь вместо басков встали каталонцы. Они были полны решимости взять реванш за своих соотечественников. Антипод Лангары, невысокий, худощавый каталонец, с выжженной на фронте залысиной и острым взглядом подвижника, занял место центрального нападающего. Он не признавал никаких отклонений на своем атакующем пути: мчался вперед к нашим воротам по прямой, не обращая внимания на препятствия. В самом начале игры он успел уложить на землю Малинина, Акимова, Соколова. Не щадя себя, торпедировал противника со всего размаха. Я тоже вскоре испытал на себе удар 65-килограммной массы его тела, помноженной на автомобильную скорость, с которой он мчался на принимаемый мною мяч. Я рухнул навзничь, но и ему пришлось испытать на себе, что такое сила в движении, мы ведь не были толстовцами. Но он не сетовал. Лежа на спине, каталонец делал себе искусственное дыхание, поднимался и бросался в очередную атаку, действуя согласно девизу английских футболистов – «душу – богу, тело – клубу».

Нам было очень трудно удерживать минимальный материальный перевес, который выражался в одном забитом в самом начале игры голе, и вряд ли бы мы его сохранили, но с нами был Федотов.

Из моих дневниковых записей… «Федотов прибежал к штрафной площадке помочь защите в трудную минуту. Вот он отобрал мяч у противника и своей мягкой, стелющейся, неторопливой поначалу, вкрадчивой, волчьей рысью (другого слова не подберу) направляется к чужим воротам.

Он начал рейд, имея впереди девяносто метров тернистого пути, трех противников, не считая вратаря, нескольких преследователей, бросившихся за ним со всех ног и только одного партнера в лице травмированного, прихрамывающего в одиночестве где-то возле центрального круга поля Петра Старостина.

В ту минуту, когда разыгрывалась эта классическая футбольная микропьеса, Федотов показал себя великим артистом, глубоко постигшим всю суть любимой роли – центрального нападающего.

Находясь в кольце противников, он понял, что реальной помощи ждать не от кого, разве что от травмированного Петра. Для начала исполнив великолепный финт, Григорий проскользнул мимо первого противника и, прибавив скорость, выиграл пятнадцать метров пространства. Сделав ложный маневр к центру поля, как бы намериваясь сыграть с Петром в передачу, он резко изменил направление, повернул к левому флангу, направив по ложному курсу второго противника, и, набирая предельную скорость, выиграл еще двадцать пять метров. Теперь на него, успевшего уже пересечь среднюю линию поля, с оглядкой, будучи последней опорой обороны, надвигался центральный защитник. Не сбавляя скорости, нападающий опять сменил направление и двинулся к центру поля, будто намереваясь использовать в меру сил поспешавшего за линией атаки прихрамывающего Петра, отлично подыгрывавшего главному исполнителю своими действиями без мяча и показывающего полное понимание намерений солиста: эту футбольную арию пропеть одному до конца.

Дезориентированный «стоппер» на мгновение поверил Федотову и чуть подался к центру. Этого было достаточно, чтобы нападающий резко протолкнул мяч вперед и устремился мимо центрального защитника к цели.

Теперь на пути к ней оставалось одно препятствие – вратарь каталонцев.

Григорий находился в жесточайшем цейтноте: навстречу ему двинулся вратарь, а на пятках сидели преследователи, отчаянно напрягавшие силы, чтобы выбить мяч или сшибить с ног мчавшегося к штрафной площади форварда. Исполнитель главной роли отлично чувствовал обстановку и понимал, что надо делать. Он ни на миг не сбавил скорости, чтобы не дать себя сбить ударом по ногам сзади, потом говорили – «у него четыре глаза: два на затылке», – при этом зорко наблюдая за выбежавшим навстречу вратарем.

В нужную долю секунды, выманив вратаря на критически близкое к себе расстояние, он успел протолкнуть мимо него мяч в направлении ворот и распластался на земле, сбитый одновременно и вратарем и подоспевшими к месту столкновения противниками. Тела сплелись в клубок и нельзя было разобрать, где вратарь, где защитники, где Федотов. А мяч не быстро, но по точно заданному курсу катился в ворота противника. И ничто и никто не могло помешать ему докатиться до цели… Это был футбольный шедевр Федотова».

В Париж мы приехали чемпионами Олимпиады. В столице Франции стояла необычайная жара. Но город был переполнен. Несметное количество иностранных туристов понаехало на Всемирную выставку-37.

Турнир, организованный в связи с проведением выставки, мы тоже выиграли, наши гастроли закончились. «Кончил дело – гуляй смело» – гласит старинная пословица, и в эти парижские дни, накануне отъезда домой, мы забыли о режиме. Мы располагали массой времени и весьма ограниченными финансовыми средствами. Но «презренные» франки не могли сорвать свидания с Яншиным.

Художественный театр давал гастроли в помещении театра на Елисейских полях. Поблизости в гостинице разместились и артисты.

С большинством из них я уже был достаточно близко знаком, чтобы позволить себе, разыскивая Яншина в гостинице, зайти в номер к любому. Пошли с Акимовым, полтора года назад снискавшим здесь на парижском стадионе «Парк де Прэнс» всеевропейскую славу. Обнаружили Яншина в номере у Василия Осиповича Топоркова, любимого мною актера еще со времен отроческого увлечения театром Корша.

Ощущение домашности с первого дня приезда в Париж, наверное, свойственно каждому иностранцу.

Но Яншин с его располагающим протяжным приветствием «Здра-а-а-вствуйте, мастер!», гостеприимный Топорков, лихо набекрень надевший синий берет и озорно – каков, мол, я есть! – подмигивающий себе в зеркало, повстречавшийся нам в тот день на Елисейских полях Фадеев с Ангелиной Осиповной Степановой, Иосиф Моисеевич Раевский, Анатолий Петрович Кторов – все это совсем приближало нас к настроению на родных улицах Москвы. Очень обрадовала меня и встреча с Анатолием Петровичем Кторовым, которого я как артиста знал гораздо раньше, чем познакомился с ним лично. Он всегда представлялся и является по сие время личностью из числа внутренне благородных и внешне элегантных. Вот он идет под руку с супругой Верой Николаевной Поповой, вдохновенной героической актрисой – это все театр моей юности, театр Корша, – радостное чувство высшей уважительности к этой супружеской чете, как всегда, возникает во мне при такой встрече.

Вот он бежит по большому футбольному полю стадиона «Пищевик» (стадиона «Юных пионеров»), одет в спортивную форму: бутсы, синие трусы, темные гетры и белоснежная майка. Не побоюсь сказать, бежит грациозно с мячом в ногах, через все поле, до противоположных ворот, забивает мяч в сетку и, воздев руки к небу, кричит на весь стадион: «Красивый гол забил!»

Он снимался тогда в какой-то картине с футбольным эпизодом.

Юрий Карлович Олеша писал о Богемском: «Он сейчас побежит, и все поле побежит за ним, публика, флаги, облака, жизнь!..» Вот таким мне запомнился и Анатолий Петрович. Фильм снимался в 1926 году. Образ не стерся в памяти, наверное, потому, что на сцене он увлекал точно так же, за ним хотелось «бежать» – за его внутренним благородством, за его элегантностью, не изменявшими ему никогда.

Мхатовцы пригласили нас в театр. Мы, группой человек в пять, пошли на «Любовь Яровую», разодетые, по нашим представлениям, в пух и прах. Наши олимпийские чемпионки по легкой атлетике – Мария Шаманова, Зинаида Борисова – в ярких летних платьях. Александр и я в светлых костюмах по погоде. Однако в переполненном фойе нам стало не по себе. Театр оказался заполненным эмигрантской знатью. Фраки и смокинги, декольтированные вечерние туалеты, сверкающие самоцветами серьги, диадемы, колье, броши.

Но всеобщее внимание привлекали не разодетые дамы и господа, а появившиеся в театре советские летчики, совершившие героический перелет из Москвы через Северный полюс в Америку: М. М. Громов, Юмашев и Данилин.

Я видел, как встречали в столице Перу – Лиме американских космонавтов, летавших на Луну. Перуанцы с большим любопытством разглядывали космонавтов, сидевших в открытом автомобиле, не спеша продвигавшемся по улицам города к президентскому дворцу. Шутка сказать – эти люди ходили по Луне! Но в свое время и рекордный перелет экипажа Громова казался непостижимым. И мы, позабыв про несоответствие своих костюмов протоколу, аплодировали своим землякам не менее восторженно, чем перуанцы космонавтам.

Яншин, не будучи занят в спектакле, позаботился о нас, мы устроились в партере, образуя светлый кустик среди темных фраков, визиток и смокингов.

Спектакль шел в напряженной атмосфере. Остроконфликтная пьеса К. А. Тренева бередила старые раны предвзято настроенного зрителя. Наглая реплика секретарши Пановой при эвакуации белых из города в адрес наступающих революционных сил нашла в зрительном зале злобно-радостный отклик. Послышались отдельные антисоветские выкрики. Но сила исполнительского мастерства актеров подавила нервозное возбуждение публики. Искусство мхатовцев не могло не заставить наслаждаться спектаклем.

Под занавес раздались дружные аплодисменты. На вызовы, взявшись за руки, вместе с артистами вышел Немирович-Данченко. Стоя у самой рампы, долго раскланивался. Приветствия нарастали: мхатовцы одержали очередную крупную победу над враждебной предвзятостью.

Михаил Михайлович пригласил нас за кулисы. В большом кресле, как на троне, сидел Владимир Иванович. Вокруг толпились еще не разгримировавшиеся артисты. Лицо прославленного руководителя театра с ухоженной седоватой бородой и нафабренными усами излучало благорасположение ко всем окружающим за сделанное доброе дело.

– Владимир Иванович! – выбрав удобный момент, обратился к Немировичу-Данченко Яншин. – Нас пришли поздравить москвичи. Он отрекомендовал нас, и мы смущенно, в ответ на рукопожатие старейшины русской сцены проговорили что-то поздравительное.

Наше радостное смущение возросло, когда, приветливо улыбаясь, Владимир Иванович сказал:

– Примите и наши театральные поздравления по поводу спортивных успехов, они сродни нашим, – и добавил: – Я не ошибаюсь, ведь это ваша команда победила испанскую?

Яншин тут же дал исчерпывающую справку, не забыв упомянуть, что мы только что стали олимпийскими чемпионами в Антверпене. Разумеется, не к месту было разъяснять, что игры в Бельгии проводились для рабочих спортивных организаций.

В радостном настроении мы возвращались к себе в отель «Кавур». Поздравление Владимира Ивановича наводило на мысль о сопричастности спорта искусству, как бы призывало нас, спортсменов, к творческим устремлениям.

Мы возвращались домой экспрессом «Норд» по маршруту Париж – Негорелое – Москва. Приподнятое настроение не покидало меня весь обратный путь: переживал впечатления о поездке. Вспоминались совместные прогулки с мхатовцами по Парижу, Лувр, Эйфелева башня, музей восковых фигур, поездка в Версаль, на Монмартр, где всегда ново и всегда интересно. Все это так ярко стояло перед глазами.

Побывали мы с Яншиным и в эмигрантском филиале известного до революции московского ресторана «Мартьяныч» в районе Монпарнаса – «в целях ознакомления с бытом артистической эмиграции», – куда нас сопровождала посольский работник по культуре, милейшая болельщица футбола и театра Н.Натарьева.

Там выступал Александр Николаевич Вертинский, исполнивший для нас специально новинку, в которой, помнится, были такие слова тоскующей по родине супружеской пары: «мы возьмем свою сучечку и друг друга за ручечку и поедем в Буа де Булонь». С неизбывной тоской в голосе он сказал Яншину, подсев потом к нашему столу: «О, с какой радостью я поехал бы в Сокольники».

Но в Париже был известен ответ нашего дипломата на просьбу Вертинского о возвращении в Москву: ваше искусство, Александр Николаевич, нам полезнее за рубежом. Тогда ни он, ни мы не предполагали, что двадцать лет спустя вместе будем встречать Новый год в ресторане ВТО на улице Горького, у «Бороды», и шутливо вспоминать вечер у «Мартьяныча».

Там же под гитару популярный артист Павел Троицкий исполнял свою пародию на Вертинского – «Я знаю, Саша не был в Сингапуре» – и со слезами на глазах расспрашивал нас о своих сподвижниках по искусству В. Я. Хенкине, А. А. Менделевиче, завидуя тому, что они с огромным успехом выступают в «Эрмитаже» и в «Аквариуме». Он замирал при упоминании названий московских улиц – Каретный ряд, Садовая-Триумфальная – и, хватаясь за голову руками, повторял: «О, боже мой! О, боже мой!»

Пел и единственный из эстрадных артистов дореволюционного времени, получивший звание «солист его Императорского Величества», Александр Спиридонович Морфесси, грек по происхождению, с белоснежной шевелюрой, розовощекий, с черными бровями «под Станиславского». У него в свое время московские цыгане учились петь цыганские таборные песни и салонные романсы. Здесь же он пел по заказу иностранных туристов, считавших посещение «Мартьяныча» в Париже непременной данью моде. Спев свой коронный романс «Полсо[2] было влюбляться» и получив за исполнение от английского туриста сувенир, кажется часы, Морфесси со вздохом показал их нам и грустно произнес: «Вот так мы и живем».

Они не скрывали своей ностальгии. Она читалась в их глазах, кричала словами романса «Тоска мне выжгла очи». Мы испытывали к ним чувство сострадания. Они были благодарны нам за понимание их душевного надрыва, свою трудную судьбу они воспринимали как расплату за добровольную ошибку. И пели весь вечер не для иностранных посетителей, а для нас.

Поезд подошел к Берлину. Воспоминания о Париже уступили место реальности. Резкие крики железнодорожных служителей с широкой красной лентой через плечо, коричневые гимнастерки и черные френчи, повязки со свастикой переключили и слух, и зрение на другую волну. Три года назад, будучи проездом в Берлине, направляясь в наше посольство на фешенебельной Унтер-ден-Линден, я обратил внимание на толпу людей на Вильгельмштрассе. Оказалось, что они ожидали выхода фюрера. Через толпу я увидел маленького человечка с косой челкой и поднятой рукой. Для мирной улицы там было очень много штурмовиков в фашистской форме. Сейчас же на вокзальном перроне людей в форме было больше, чем штатских.

Крикливо-суматошная атмосфера перрона Берлинского вокзала чем-то претила душе, как раздражает иногда чрезмерно громкая музыка в механическом исполнении, совсем не считающаяся с личностью и настроением слушателя.

Всего пятнадцать минут остановки. А ведь не изгладились и по сие время. Наверное, потому, что стали ложкой дегтя, омрачившей радужное настроение, не оставлявшее меня всю дорогу от Парижа до Москвы. Куражило, что футбол приобрел такой авторитет. Радовало, что Владимир Иванович Немирович-Данченко, режиссер, драматург, искусствовед, человек театра, казалось бы, вне стадиона, и вдруг: «Это вы басков обыграли?»

Футбол, еще до встречи с басками, для меня уже перестал быть только увлекательной забавой, развлечением для себя. Еще дядя Митя, бывало, ворчал в случае плохой игры: «Человек деньги платит, а ты на поле в носу ковыряешь!»

Носу не в носу, думалось мне, а зрителей действительно масса, о них забывать нельзя. В игре с басками мы о зрителях не забывали. Выиграли. Но ведь вот что написал «Красный спорт» на другой день после матча в передовой статье «Выше класс советского футбола».

«Сборная басков сильный противник. С футболистами такого высокого класса нашим командам еще встречаться не приходилось. Пребывание басков в Советском Союзе приносит огромную пользу советскому футболу. Вчерашний выигрыш «Спартака», а он достаточно убедителен, свидетельствует, что наши команды уже успели усвоить кое-что от наших гостей.

Но даже в этом матче, в котором баски понесли первое поражение в Союзе, было видно превосходство гостей в индивидуальной технике. Выход на мяч, точная передача, виртуозная обводка, великолепная техника приема мяча, точные удары из любых положений, техника борьбы за мяч, игра головой, наконец, блестящие удары по воротам – все это надо изучать и кропотливо усваивать.

Повышение индивидуальной техники – основа дальнейшего улучшения класса советского футбола. Индивидуальная техника владения мячом у басков доведена до автоматизма.

Наши футбольные команды обладают прекрасными качествами: волей к победе и спаянностью, хорошими физическими данными игроков, неутомимостью и выносливостью. Эти качества должны быть помножены на технику. Тогда советский футбол неизмеримо поднимет свой класс.

Победа «Спартака» над сборной басков – свидетельство высокого класса советского футбола. Мы с гордостью это отмечаем. Вывод, который мы делаем, заключается в следующем: не почивать на лаврах, а работать над собой и учиться. А учиться надо еще очень многому».

Как будто написано про сегодняшний футбол, после игры, скажем, со сборной Голландии.

Или выдержка из статьи Николая Старостина «Почему мы выиграли?» в том же номере газеты.

«…Определила победу команды – уверенность в своих силах, широта и смелость действий каждого игрока.

Этой уверенностью, приведшей к победе, команда в первую очередь обязана секретарю ЦК ВЛКСМ А. В. Косареву и председателю Комитета по делам физкультуры и спорта И. И. Харченко. Именно они посоветовали команде применить в игре атакующий стиль»…

Это была правда, чистая правда. Александр Васильевич со всей страстью своего пылкого комсомольского сердца говорил, что нужна только победа. А чтобы ее добиться, надо атаковать, мобилизуя свое умение и возможности и даже превышая их…

Все эти рекомендации и отзывы откладывались в сознании, отрезвляли легко хмелеющую от больших успехов голову. В самом деле, басками восторгались все, от мала до велика. Так и говорили – испанские спектакли! И в этом была тоже правда, чистая правда. Гастролеры наглядно показали, что футбол дело творческое, сродни большому искусству. Так я считал и потому, что постоянно об этом слышал от окружающих, и потому, что Яншин и до басков многократно сближал понятия футбол и театр. А тут еще Владимир Иванович – «наши успехи сродни».

– Знаешь, что сказал Станиславский о самовыражении актера? – спросил однажды меня Яншин. И тут же процитировал: – «…я хочу, чтобы наши актеры так же трепетно, жертвенно относились к творчеству, как те комсомольцы на стройке метро». Вместо слова актеры поставьте футболисты – и найдете свое верное самовыражение.

Жертвенное творчество! – вот суть вопроса, настойчиво требовавшего лучшего решения. Возникала аналогия: режиссер и актер, тренер и игрок. Тенденция и в театре и в футболе просматривалась развивающейся в одном направлении: и тут и там на красную строку в афише выходили педагоги. Личность исполнителя притушевывалась. И это несмотря на то, что великие режиссеры Станиславский и Немирович-Данченко ставили фигуру артиста во главу угла сценического искусства. Из записи Станиславского в дневнике спектаклей 4 июля 1931 года: «…я почти 50 лет работаю в театре, посвятил всю свою жизнь на то, чтобы главным лицом в искусстве и в театре сделать артиста»…

Ведь вот как рассуждают великие режиссеры. Плохо-бедно, а футбольная команда может играть без тренера. А что тренер без команды? Ничто. Пример Персимфанса – оркестра без дирижера был налицо. Так думалось мне, когда разговор заходил о взаимоотношениях тренера и игрока.

Нет, не подумайте, что я ставил тренера ни во что. Я уважительно относился и к Ромму, и к Козлову, но в их времена они и не игнорировали футболистов. Наоборот, и Михаил Давыдович и Михаил Степанович обращались к футболистам только на «вы», называя игрока вне зависимости от возраста по имени и отчеству.

В конечном счете дело даже не в вежливости. Известно, что самым изысканным обращением можно доконать человека. Вон Иудушка Головлев куда как ласков был на словах со своей маменькой, а доконал ее все-таки.

Но Ромм и Козлов не посягали на личность игрока, прислушивались к общественным институтам: тренерскому совету, секции футбола. Они отлично понимали, что взаимоуважительность – необходимое условие для создания оптимального микроклимата в футбольной команде.

В нашей футбольной жизни эта взаимосвязь «тренеры – игроки», как мне казалось, все больше и больше принимала характер диктата первых над вторыми, ограничивающего самовыражение личности футболиста.

Позднее я прочту высказывание известного кинорежиссера А. Роома по этому поводу: «непрекращающиеся поклоны в сторону режиссуры объективно затемняют, снижают значение артиста»…

А пока у меня только возникли сомнения. Уж очень быстрыми шагами утверждал институт тренеров свой неколебимый приоритет над творческой жизнью футболиста.

Эти размышления не мешали мне возвращаться в Москву в лучшем расположении духа. С чувством исполненного долга я шел по перрону Белорусского вокзала. Однако на лицах встречающих родных и друзей я, кроме обычной радости встречи, больше угадал, чем увидел, затаенное беспокойство. Да и вопросы – «У вас все в порядке?», «С вами ничего не случилось?» – настораживали.

Потом все выяснилось. Кто-то распустил слух, что спартаковцы якобы намеревались скомпрометировать престиж нашего футбола «неполноценным» выступлением на рабочей Олимпиаде. К этому времени в печати проскочила статья «О насаждении в обществе «Спартак» буржуазных нравов». Несмотря на вздорность разговоров, было не до шуток.

Из Парижа возвратились Яншин, Фадеев. Мы шли с Яншиным к нам, на Спиридоновку.

– Михаил Михайлович, – озабоченно, нервничая по поводу всякого рода болтовни вокруг команды, спросил я его, – что же это делается, ведь так и «загреметь» можно?

– Что вы, мастер, что вы, уж если нам с вами «загреметь», то дальше ехать некуда!

Подъехали Фадеев и Корнейчук, которых связывала крепкая дружба. Сандро звал тогда еще совсем молодого драматурга Сашко. Невысокого роста, привлекательный с виду воспитанник украинского комсомола имел пылкое сердце и смелый нрав. Я однажды у себя дома был свидетелем, как он с комсомольской непримиримостью «ставил на место», вышедшего «из берегов» старшего по возрасту и положению чинушу. И Сашко добился своего, тот извинился.

Когда я за столом завел разговор об оскорбительных для команды толках, Сашко также прямолинейно и без обиняков выговорил мне: «Чего тут хныкать. Клевета слез не боится – она опровергается делом. Вы же в Бельгии выиграли. Продолжайте и дальше так». Сидели мы долго. Я запомнил этот вечер потому, что оптимистическое настроение и Яншина, и Фадеева, и Корнейчука передалось и мне. Прощаясь, Сандро сказал: «Все образуется, делать надо то, во что веришь». Эту истину нетрудно было усвоить.

Когда мы вчетвером, Николай, Александр, Петр и я, по нашей просьбе были приняты Косаревым, так как наши фамилии упоминались в статье относительно «буржуазных нравов» в «Спартаке» как первоисточник вредных направлений, то и он, расхаживая по своему кабинету, говорил: «Не волнуйтесь, разберутся, а вы свое дело делайте: задачи из испанских уроков решайте».

Дельного мы из этих уроков извлекли много. Большее место, чем раньше, в наших тренировках заняли индивидуальные занятия. Я бесконечное множество раз отрабатывал технические приемы точной перепасовки «с левой – влево, с правой – вправо». Партнером была деревянная стенка. Глазков с завидным упорством осваивал резаный удар с углового. И когда журналисты назвали этот удар «сухой лист», якобы изобретенный Диди, они опоздали с этим открытием на двадцать лет. Степанов первым стал разучивать и единственный применял прием мяча на грудь, что впоследствии получило повсеместное распространение. Буся, жонглируя мяч головой, добивался скоростного преодоления пространства. Воздушный дриблинг он довел до совершенства, но только на тренировке. Забить гол, пройдя сквозь строй защитников финтами в воздухе, ему не удавалось. Сделал это Диди в Бразильском чемпионате, но много лет спустя после Бусиных попыток. От первого номера, Акимова, до одиннадцатого, Корнилова, мы все, не щадя сил и времени, решали задачи из испанского учебника.

Это были годы технического и тактического перевооружения спартаковских футболистов. Ведра пота проливались за тренировку. Вознаграждены мы были сторицею в 1938 и 1939 годах. «Спартак» установил рекорд, непобитый по сие время. Два года команда выигрывала и первенство страны и Кубок СССР – дважды подряд дубль.

Именно тогда, во время высшего восхождения «Спартака» по ступенькам популярности, я все больше утвердился во мнении, что футболист сам творец своей судьбы, тренер же – его советчик. И к чести тренеров «Спартака» тех лет, они и не претендовали на диктаторские полномочия. Константин Павлович Квашнин, Владимир Иванович Горохов, Петр Герасимович Попов отлично понимали душу футболиста. Они были требовательны к соблюдению дисциплины и терпимы к мнению игрока. Подотчетность тренерскому совету они рассматривали не как усечение своих прав, а как осознанную необходимость для приближения к истине.

Самый демократический принцип лежал в основе руководства футбольным коллективом. Поди, попробуй, пофордыбачь, как говорил дядя Митя, на тренерском совете при обсуждении плана игры или утверждении состава. Здесь были свои Мараты и сен-жюсты, дантоны и Робеспьеры. Никаких поблажек ни игроку, ни тренеру, ни брату, ни свату. Только коллегиально и объективно.

Конечно же, болтовню и всяческие басни о «буржуазных нравах» как ветром сдуло. Дело оказалось сильнее слов. В «Известиях» было извещение: «Дело братьев Старостиных прекращено».

Разбирательство вели принципиальные и объективные работники прокуратуры Андрей Андреевич Воронов и Лев Романович Шейнин, и им не стоило большого труда разглядеть наносное и отделить плевела от зерна. Бомба, как говорится, не взорвалась.

Впоследствии я встречался со Львом Романовичем и на его квартире в Москве, и на даче в Красной Пахре, слушал его занимательные рассказы на тему знатоков, а он обычно шутливо приговаривал: «Конечно, в футболе страсти посильнее бушуют!..»

Действительно, сильные неприятности иногда преподносит футбол. Дернула меня однажды нелегкая пригласить на футбол и Марка Наумовича Бернеса. О замечательном артисте я знал еще до знакомства с ним. Однажды Арнольд, зайдя ко мне на Спиридоновку, беспрекословно заявил: «Был я сейчас на просмотре нового кинофильма, поет там молодой артист песню, которую завтра весь народ петь будет». Как в воду он глядел. Песню «Тучи над городом встали» запели все.

Сблизились мы с Марком сразу: Юрий Карлович нас познакомил. В футболе он не был искушен. Я и соблазнился, наверное, бес честолюбия попутал. Ты, дескать, знаменитым артистом стал. Но и мы не лыком шиты. Я уже сборную выводил как капитан. Дважды дубль под моим капитанством команда выиграла. А играла как раз сборная тренировочный матч. Готовились мы к зарубежной встрече. Назначен был новый тренер. Словом, пригласил я Бернеса на матч, а вместе с ним и Яншина, Олешу, Арнольда. Они согласились, и мы поехали на «Динамо». Усадил я гостей на трибуну и пошел в раздевалку.

Все ребята в сборе. Весело здороваюсь. В сборную собирались как в родной клуб, друг друга годами знали. Входит тренер. Деловито, сухо роняет: «Здравствуйте, товарищи!» На меня, да и на других, никакого внимания. На лице наставника выписана сосредоточенная озабоченность – вчера только назначен. Я (это постыдство меня потом в особенности угнетало, сейчас краснею) стараюсь попасть ему на глаза; ноль внимания. Объявляет состав, и я чувствую, как начинает пылать мое лицо: моя фамилия не называется. «Ослышался?» – мелькает в голове. Но неумолимо звучит: «Капитан команды (на мгновение замираю) – Сергей Ильин».

Достойный капитан, ничего не скажешь, мы с ним нога в ногу прошли несколько лет в составе сборной команды. Но тренер меня даже и в запасных не назвал. Как будто и не было такого игрока десять лет в сборной команде! Как будто вообще меня и в раздевалке нет. И ребятам неловко. Я вижу, с каким состраданием взглянул на меня Григорий Федотов. Какой стыд! Зачем же он вызвал меня? Почему хоть словом не обмолвился в мой адрес? Удар был прямой, в подбородок, как говорят боксеры, уложивший меня от неожиданности навзничь. Я с трудом соображал, как сохранить достоинство. Неизмеримую тяжесть оскорбительной неловкости я чувствовал на своих плечах, когда двинулся к выходу из раздевалки.

Самое же унизительное впереди: что я скажу приглашенным? Ведь сколько я разъяснял Марку свое новое амплуа, щеголяя модными футбольными терминами, вроде «стоппер» и даже «полицейский», как назывался в Англии центральный защитник. Одним словом, я ушел в раздевалку искать триумф, возвращаюсь поверженным. Меня на мгновение посетила малодушная мысль – сбежать, настолько стыдно мне было появляться перед ними и вообще перед публикой. «Не поставили» – самое неприятное для футболиста слово. Оно по-комариному назойливо и нудно звенело в голове, угнетая сознание. Я даже несколько раз вслух его произнес, проверяя, как оно прозвучит: «не поставили», «не поставили»… Получалось фальшиво, потому что скрыть смущение, замаскироваться равнодушием не хватало сил. Морально я был выбит из седла. «Ну, хотя бы одно слово сказал, предупредил, дал бы какое-то обоснование, было бы не так оскорбительно», – горько рассуждал я, направляясь все же на трибуну.

Но мои спутники были куда деликатнее тренера. Только на мгновение проскользнуло недоумение в их вопросительном взгляде, когда я пробирался к ним на трибуне. А потом помогающие полувопросы, полуутверждения: «Что, отдыхаешь сегодня? Ну, и правильно!»

О дружеская теплота и сочувствие, они неоценимы! Матч я досмотрел до конца. Клял внутренне себя, но ничего не мог поделать – болел за противника сборной, за иногородний клуб, который – гадко самому себе признаться – к моему удовлетворению, встречу выиграл.

На обратном пути Марк, улыбаясь своей заговорщицки лукавой и потому удивительно доброй улыбкой, говорил: «Я тебя понимаю, это как у нас в кино, когда на пробу не пройдешь. Но ты еще свое сыграешь».

А дома жена, заметив мое мрачное настроение, с беспокойством спросила:

– Что с тобой, на тебе лица нет? Опять неприятности: написали что-нибудь?

– Не поставили, – наконец через усилие наказал я себя искренностью признания, как бы очищаясь от недостойной спортсмена необъективности.

– Не поставили? – удивленно переспросила Ольга. – Ну и что, в следующий раз поставят, а тренера уберут.

Пророчества Марка и Ольги сбылись. Тренера быстро освободили. Мы удачно съездили в Болгарию. Победы в Софии над «Славией» и сборной Софии с крупным счетом стали материальным подтверждением того, что из испанских уроков выводы были сделаны верные. Система игры «в три защитника» надолго утвердилась как в нашем, так и еще раньше в мировом футболе.

Оттуда же из Болгарии мы привезли тягостное впечатление о событиях, происходящих в мире. В стране правил царь Борис. Порядки были царские, профашистские. Гитлер оккупировал всю среднюю Европу. Германская фирма «УФА» демонстрировала вторжение фашизированного рейха во Францию. Мы смотрели эти кадры хроники войны в Европе, и больно сжималось сердце, когда на экране мерным топотом вышагивала германская пехота, обтекая Триумфальную арку на площади Этуаль, и бесконечной колонной двигалась по Елисейским полям. Мимо здания, где совсем недавно гастролировал Художественный театр, мимо знакомых мест, где мы прогуливались с Фадеевым, Яншиным, Топорковым. На экране сменялись картины торжествующего наступления фашизма. Его черная туча заволакивала горизонт, и в сознании откладывались беспокойные мысли о приближающейся грозе и к нашему дому. Уж больно ликовал Гитлер на нюрнбергских парадах, демонстрируя свою фашистско-партийную и военную мощь, уж больно фанфаронски паясничал в открытой машине, разъезжая по Берлину среди ослепленных победами в Европе сограждан, бурно приветствовавших новоявленного мессию, опьяненного безграничной властью. Весь этот политический маскарад предвещал недоброе.

И вот мы сидим за ужином в ресторане ленинградской гостиницы «Астория». За столом – Марк Бернес. У меня завтра очередной матч на первенство страны. У Марка свои заботы – предстоящие концерты, киносъемки. Разговор идет на самые мирные темы, о лидерах чемпионата, о литературных и театральных новостях. В беседе постоянно всплывает тема о прохождении территориальных военизированных сборов. Ее поднимают знакомые работники творческих цехов, подсаживающиеся к нашему столу. Они только что со стрелкового полигона, полны впечатлений о повысившихся требованиях в боевой подготовке. Я еще шучу: «Вот бы вас на выучку к Суворову». – «К фельдмаршалу неплохо бы», – соглашаются они, не зная, что у меня свой фельдмаршал из Московской пролетарской стрелковой дивизии, которого я всегда с благодарностью вспоминаю.

Через несколько часов грянет война, но нам настолько не приходит такое в голову, что, расставаясь, назначаем свидание в Москве на ближайшие дни.

А в шесть часов утра меня разбудил телефонный звонок, в самом звуке которого инстинктивно предугадываешь беду. Есть такие телефонные вызовы.

Звонил мой школьный друг Сергей Ламакин, начальник гражданской противовоздушной обороны Ленинграда. Мы долгие годы тесно общаемся и семьями, и в спорте. Он игрок сборной Ленинграда в футбол и в хоккей. Что такое режим в день игры, знает – не зря звонит.

– Вставай, война! Игры не будет. Я на казарменном положении, – лаконично отрапортовал Сергей и положил трубку. А я так и остался сидеть с трубкой в руке, потрясенный ошеломляющей новостью.

В двенадцать часов дня мы на стадионе имени Ленина слушали выступление В. М. Молотова. Навсегда запомнилась последняя фраза: «Враг будет разбит – победа будет за нами!»

Ни о каком футболе в этот день, разумеется, не могло быть и речи. С вечерним поездом наша команда отправилась в Москву, наблюдая в окна вагона, как под утро к станциям потянулись цепочки первых призывников из окрестных деревень.

Столица с первых дней войны резко изменила свой облик. Зеркальные витрины магазинов по улице Горького были забаррикадированы мешками с землей. Крестообразными линиями заклеены окна жилых домов и нежилых помещений. Широкие пространства мостовых, площадей декоративно расписаны самыми разнообразными пейзажами, ландшафтами, дезориентирующими фашистских наблюдателей с неба.

Вскоре по улицам Москвы, как гигантских слонов, стали водить на привязи аэростаты. Они поднимались вверх и висели над городом, на разной высоте, создавая воздушный заслон против вражеских самолетов.

Мирная жизнь осталась позади. Озабоченность, серьезность легла на лица людей.

Фабрика, где я был директором, стала военизированным объектом. Производство бутс, легкоатлетических туфель и другого спортивного инвентаря и туристического снаряжения уступило место изготовлению противогазов. Как начальнику объекта мне пришлось перейти на казарменное положение. Запомнилась из тех лет такая картина: дело к вечеру, я возвращаюсь на работу, при выходе с улицы 25 октября на Красную площадь мне навстречу марширует батальон. Его ведет молодой командир, лихо заломивший пилотку, широкоплечий здоровяк, уверенно шагающий впереди колонны, как бы отбивающий такт вдохновенно звучащей песне, которую впервые слышали приостанавливающиеся прохожие. Красноармейцы пели ее от всей души. Слова песни брали за сердце: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна, идет война народная, священная война». Слезы подступали к глазам у людей, глядевших на этих ладных молодцов, с таким девизом следовавших на фронт. Вера в правоту дела, в то, что «победа будет за нами», читалась на лицах москвичей.

Приехал из Минска Михаил Михайлович Тарханов. Война застала Художественный театр в столице Белоруссии. Ходили самые разнообразные слухи о трудностях возвращения труппы с гастролей в Москву. Красок и умения рассказать о пережитом в лицах народному артисту не занимать стать. И Михаил Михайлович, не утаивая испытанного страха, показывал, и как лежал в канаве под бомбежкой, уткнувшись лицом в тину, выставив мягкую часть тела на обозрение фашистским летчикам – «пусть по моему тылу стреляют, а может, испугаются!» – и как их машина едва успела проскочить мимо стены многоэтажного дома, рухнувшей за ними через секунду от взрыва бомбы.

– Михаил Михайлович, – пытали мы его поочередно, то Фадеев, то я, встретившись в обеденное время в «Жургазе», – а как остальные доберутся, такие страсти на пути?

– Доберутся все, народ поможет! – сказал Михаил Михайлович с такой твердой убежденностью и верой, что у нас спокойнее стало на душе.

После обеда пошли с Фадеевым ко мне. Зашторили окна и сели к столу «поговорить за жизнь» за бутылкой «Тархуна». Такое название имело ходовое вино зеленого цвета в начале войны. Саша не преминул звонко рассмеяться, что-то сострив по поводу «зеленого змия».

Однако беседу нашу прервали какие-то глухие удары, доносившиеся с улицы. Мы настороженно прислушались. Выключили электричество и выглянули в окно. Темное небо местами довольно ярко освещалось висевшими в небе желтыми, как нам показалось, лампами. В перекрестных лучах прожекторов поблескивали вражеские самолеты. Фашисты бомбили Москву. Гитлеровцы приурочили этот налет к месячной дате своего вероломного нападения. Трассирующие следы обстрела исчертили темные участки неба яркими пунктирными линиями. Разрывы наших зенитных снарядов дополняли феерическую панораму. С четвертого этажа были видны зарева занимавшихся пожаров в разных концах города. Мы замерли, многозначительно переглянувшись с Фадеевым. Нас одновременно поразила одна и та же, болью отозвавшаяся в сердце, мысль – немцы бомбят Москву!

Вдруг наш двор озарился фантастическим, неестественным белым светом, в котором какой-то неживой показалась вся знакомая обстановка – двери подъездов, клумбы, деревья.

И тут же появилась привычная для жильцов фигура Пахомыча, как дружественно звало все взрослое население нашего дома, почтенных лет дворника.

Пахомыч бежал, быстро семеня полусогнутыми в коленях ногами, таща перед собой фанерный щит и ведерко с песком. Мы поняли, во двор упала «зажигалка», и Пахомыч, небольшой старичок, по деревенской привычке ходивший летом в валенках, отважно кинулся засыпать бомбу песком. Ловко орудуя лопаткой, он быстро расправился с ней и ликвидировал опасность пожара.

Пахомыча давно уже скрыл наступивший мрак, а Фадеев все не мог успокоиться, взволнованный бесстрашной деловитостью старого дворника. Ведь о зажигательных бомбах, об их огневой силе столько было разговоров!

– Вот так Пахомыч! – не переставал восхищаться Сандро. – Да разве с таким народом пропадешь! – И все повторял слова Михаила Михайловича Тарханова: «народ поможет!»

Вся труппа МХАТа в полном составе вернулась из Минска. На даче, в заметно опустевшей Тарасовке, Яншин рассказывал о трудностях, пережитых артистами на дорогах войны от Белоруссии до Москвы. Восхищенно говорил об интендантских способностях Ивана Михайловича Москвина, вдруг обнаружившихся у народного артиста в тяжелые дни эвакуации из Минска: «Он всех нас просто заражал своим деятельным оптимизмом, словно родился распорядительным генерал-квартирмейстером».

Невеселые рассказы очевидцев первых дней войны, как это ни странно, действовали ободряюще. Из-под самого фронтового огня все вернулись живыми и здоровыми. Тревога из-за событий на фронте не покидала сознание, но уныния не было и в помине. Мы даже сумели выехать в прифронтовую летную часть сыграть товарищескую игру в футбол.

Однако бомбежки Москвы все учащались. К осени грозовые тучи войны сгустились над столицей. В критически трудный момент середины октября эвакуировались театры. Тарасовская дача опустела. Уехали Яншин и Лесли с семьями. В кафе «Националь» уже не шли «на Олешу»: он находился где-то в Средней Азии. На востоке работал с цирком Арнольд. Фронтовые заботы поглотили Фадеева, занятого в Совинформбюро. Все более неутешительные сведения поступали с переднего края. Шестнадцатого октября Москва была объявлена на осадном положении. Москвичи еще более посерьезнели и внутренне напряглись. Но тархановское «народ поможет» накрепко засело у меня в голове. Мысль об эвакуации из Москвы не укладывалась в голове, хотя «пикап» с бочкой бензина согласно инструкции для начальников военизированных объектов на случай отступления с армией стоял у ворот фабрики. В это напряженное время футбол отошел в самую глубинку моей души.

Москва выстояла. Фашисты откатились, с тем чтобы уже никогда не вернуться на оставленные рубежи. Начался процесс восстановления превосходства моральных и материальных сил народа и его армии.

А весной 1942 года шальная «фугаска» упала не по адресу. Бывают такие случайности во время войны, когда снаряды ложатся по своим. Взрывная волна огромной силы разбросала нас кого куда: Николая в Комсомольск, Александра в Воркуту, Петра в Соликамск, меня в Норильск.

Столица Таймыра, так условно я назвал бы этот город, еще ждет своего летописца. Он бесспорно появится и напишет, как наперекор стихии, у семидесятой параллели, среди пустынной тундры, на вечной мерзлоте вырос современный город, с многоэтажными домами, комфортабельными квартирами для трудящихся крупнейшего металлургического комбината, гостиницами, театрами, современными спортивными сооружениями и производственными корпусами самого разнообразного профиля.

Одним словом, побывайте, скажем, в районе московского «Сокола» и посмотрите на семи-восьмиэтажные дома, и получите представление о сегодняшнем Норильске, только без зеленых насаждений: на улицах Норильска пока деревьев нет.

Так сейчас.

А когда я туда следовал на теплоходе «Серго Орджоникидзе», то слышал о поселке на семидесятой параллели от бывавших в Заполярье людей отзывы самые разнообразные и разноречивые. Черная пурга, во время которой ходить можно, только держась за веревку, чтобы не потерять ориентира; шестидесятиградусные морозы; многомесячная тьма – «двенадцать месяцев зима, остальное лето» – и другие страсти-мордасти про затерявшийся в заснеженной тундре поселок «на краю света».

В противовес им бывалые на Севере люди развенчивали жупел о Норильске: ничего, мол, страшного нет.