Повороты в латвийском футболе, спортивном строительстве и биографиях отдельных архитекторов после государственного переворота 1934 года

Отчетливая переоценка спорта вообще, и футбола в особенности, наступила в годы, последовавшие за государственным переворотом 15 мая 1934 года, упразднившим основанную на многопартийности парламентскую систему предыдущих двенадцати лет. Карл Ульманис (1877–1942), прежний премьер-министр и один из основателей государства в 1918 году, отныне стал править судьбами страны единовластно и способствовал формированию вокруг себя своего рода культа[177]. Стабильно возрастающее ритуализированное почитание проявилось позднее, после того как в 1936 году Ульманис занял и сохранившуюся с периода парламентаризма должность президента. В общественно-политический контекст времени[178] прямо-таки мастерски вписывается то, что именно в этом году был обнародован план соорудить на левом берегу Западной Двины (Даугавы, Дюны), прямо напротив Старого города, обширный комплекс – симбиоз сооружений для проведения спортивных и праздничных мероприятий, а также торжественных собраний под общим названием площади Победы (латв. Uzvaras laukums).

Ил. 1. План Риги, архив Андреаса Фюльберта. 1 местонахождение площади Победы (запланированной с 1936 года); 2 Старый город; 3 район Кайзервальд; 4 стадион «Даугава»; 5 Национальный спортивный манеж; 6 остров Лутсаусгольм; 7 местонахождение Дворца спорта, открытого в 1970 году; 8 Новая хоккейная арена; 9 стадион «Сконто»

То, что в самом центре города существовала обширная, расположенная к востоку от западных окраин территория, избежавшая жилой или промышленной застройки, являлось следствием запрета на строительство со времен, когда Рига была городом-крепостью под шведским, а позднее русским владычеством, запрета, отмененного только в 1904 году. Годами, минувшими после его отмены, для урбанизации огромной площади не смогли воспользоваться ни чиновники царской администрации, ни их наследники в юной Республике Латвии[179], поскольку для этого прежде следовало исключить опасность затоплений. Даже спустя три десятилетия осушение территории все еще не было завершено вполне; между тем показалось гораздо целесообразнее превратить ее в парковую зону. С 1925 года эта идея получила официальное название «Парк Победы» (латв. Uzvaras parks), которое в годы правления Ульманиса наконец превратилось в площадь Победы.

Даже если разница в названиях не столь велика, она дает понять, что новому руководству государства на этом месте представлялось нечто гораздо большее, чем классический парк, который предназначен прежде всего обеспечивать отдых посетителей. Теперь и планы стали гораздо масштабнее: возвести большой стадион, как минимум на 25 000 зрителей, наряду с ипподромом, велодромом и разнообразными сооружениями для водных видов спорта; по соседству поместить постоянную площадку для фестивалей латышской песни, на которые традиционно с 1873 года каждые пять лет собирались бы певцы со всей страны, а также включить в общую концепцию комплекса строительство сооружений для проведения военных парадов, рабочих праздников или обращений президента к сотням тысяч людей.

Одна возможность для президента говорить перед тысячами в те годы уже воплощалась в реальности полным ходом – впрочем, в более скромных масштабах: после 1935 года перед северным фасадом рижского Домского собора были снесены три ряда жилых домов, и на их месте устроена небольшая площадь, открытие которой пришлось как раз на третью годовщину переворота. Вопреки своему торжественному посвящению дню 15 мая (латв. 15. maija laukums), форум посреди Старого города авторитарному правителю вроде Ульманиса мог служить, однако, лишь временной мерой, раз дело касалось удовлетворения типичных для системы представительских потребностей. Напрашивалось ускорение земляных работ на территории будущей площади Победы, в идеале – с переходом к воплощению проекта, победившего на архитектурном конкурсе, результаты которого ожидались к концу декабря 1938 года.

Согласно представлениям режима, ожидаемый эффект ускорения могло дать участие в работах населения. С политической точки зрения оно было желательным, поскольку якобы укрепляло идентификацию отдельного гражданина с государством и его столицей, а также укрепляло единство народа, которому в годы правления Ульманиса присягали все чаще. Инициированные впервые в 1936 году и после повторявшиеся каждое лето общественные работы не давали, однако, впечатляющего прогресса на строительной площадке. Помимо ограниченного климатическими условиями строительного сезона (основной проблемы многих современных проектов в регионе), отчасти виной тому было и совпадение строительного и сельскохозяйственного сезонов: год от года следовало организовывать работы так, чтобы сельские жители могли выполнить предписанные наряды прежде, чем дома у них начиналась уборка урожая. Финансовым проблемам, встававшим в связи с проектированием площади Победы, личный трудовой вклад населения тоже не мог помочь. Поэтому приходилось уповать и на организованную специально для финансирования проекта лотерею. Последняя также была идеальна с практической стороны, поскольку давала ощущение личного участия каждому, кто не принимал непосредственного участия в работах, а мог только внести откуп[180].

Латвийские архитекторы тоже подошли к проекту так, словно никто из них не мог уклониться от приглашения принять участие в упомянутом конкурсе. Впечатляющее число заявок – 44 – в любом случае позволяет заключить (главным образом потому, что среди них было много совместных проектов двух архитекторов), что большинство восприняли участие в конкурсе как своего рода патриотическую обязанность. Дополнительными стимулами были, очевидно, и продвижение по карьерной лестнице, которое могло обеспечить присуждение приза, и высокие премии, которыми, как обещалось, сопровождались три первых и три вторых места. Кроме того практически для каждого одобренного жюри проекта открывалась перспектива приобретения. То, что в конце концов это коснулось больше половины поданных заявок, сделало конкурс, с одной стороны, мероприятием дорогим, с другой же – как и предполагал Ульманис – событием, после которого не осталось недовольных.

Если же нашелся все же один, кто был разочарован, то разве что Карл Зале (1888–1942), автор скульптурного оформления открытого в 1935 году в Риге памятника Свободы, а также торжественно освященного годом позже Братского кладбища, символического места захоронения павших в Первую мировую войну и в последовавшую войну за независимость. Честолюбие, подвигшее Зале подготовить свой проект площади Победы, и его надежда получить заказ в результате вероятного нового этапа конкурса могли поддерживаться тем, что в современной прессе его проект изображался третьей знаменательной вехой латвийской архитектуры – после Братского кладбища и памятника Свободы. И о преображении пустыря в будущее «сердце города» говорилось неоднократно, поскольку площадь Победы оставалась пока единственным проектом авторитарного режима. Закладные камни обоих других памятников были установлены, напротив, еще в период парламентаризма, и в этом смысле площадь Победы по любой шкале ценностей тоже выходила на первое место. Не говоря уже о том, что смена политической системы в 1934 году в каком-то смысле ограничивала готовность Зале создавать новые памятники монументального искусства для Латвии. Однако шанс показать себя в третий раз на этом поприще решительно перечеркнул отзыв жюри конкурса, состав которого утверждал лично президент Ульманис.

Одну из трех первых премий жюри присудило заявке двух граждан Латвии, частично с немецкими корнями. Фридрих Карл Скуиньш (1890–1957) и Георг Дауге, который был младше на полтора десятилетия, предлагали несколько четче, чем большинство прочих участников, наглядное деление местности транспортной осью, которая на левом берегу должна была представлять некое подобие оси на правом, значительно более прямолинейной – оси, которую образовывали улица Калькю и бульвар Бривибас (бульвар Свободы).

Ил. 2. Модель проекта площади Победы, арх. Фридрих Скуиньш и Георг Дауге

Отгороженные от берега реки компактными общественными постройками, пятна стадиона и площадки для певческих фестивалей располагались, согласно этому проекту, в точности симметрично относительно разделяющей их посредине аллеи. В конце аллеи была предусмотрена башня высотой 60 метров, у которой могли завершаться праздничные шествия. Ее предлагалось использовать как место памяти героев народа, наверху же сооружения возможно было представить себе чашу для Огня победы.

Проект Скуиньша и Дауге заслуживает здесь столь подробного описания и чести быть отнесенным на передний план среди других проектов-победителей, поскольку после повторного рассмотрения всех заявок, поданных на конкурс, именно Скуиньшу доверили руководство разработкой окончательного проекта. По горькой иронии судьбы, архитектору, удостоившемуся этой высокой чести, оставалось жить на родине совсем недолго. Именно немецкие корни склонили его к решению участвовать в несколько поспешном «переселении» прибалтийских немцев вследствие пакта Молотова – Риббентропа 23 августа 1939 года. Переселение предполагалось еще в секретном соглашении между Германией и Советским Союзом, перед тем как в октябре 1939 года, параллельно с фактическим началом процесса миграции, между рейхом, латвийским и эстонским правительствами были заключены официальные соглашения, в которых, устанавливая порядок освобождения прибалтийских немцев от латвийского и эстонского гражданства, обходили молчанием прежде всего имущественные вопросы. Меньшинство прибалтийских немцев игнорировало призывы покинуть Латвию и Эстонию до самого конца 1939 года, хотя лучше было бы подождать еще год, когда после присоединения этих стран к Советскому Союзу для них неожиданно вновь открылась возможность «второго переселения».

Скуиньш сравнительно поздно воспользовался шансами, вытекающими из его немецко-латвийского происхождения. Тем не менее именно это дало ему возможность в 1941 году перебраться из Риги непосредственно в Берлин[181]. Позже, в ГДР, где он руководил институтом при Немецкой строительной академии, он оказал влияние – пусть в неравной степени – на внешний облик двух известных зданий. В течение двух лет с 1949 года он возглавлял архитектурный отдел проектной мастерской нового здания советского посольства в Восточном Берлине, а в 1953/54 году состоял главным архитектором в мастерской по проектированию здания оперы в Лейпциге[182]. Достойно упоминания и то, что в 1945–1948 годах Скуиньш занимал пост архитектора при магистрате Большого Берлина, ибо именно в этом качестве ему, возможно, иной раз случалось поглядывать на олимпийский комплекс 1936 года, вспоминая при этом свой проект площади Победы в Риге. Соответствующие ассоциации могут возникнуть и у нас, поскольку оба проекта вполне соразмерны по размаху. По крайней мере, ясно, что в этом случае в Латвии замахнулись на градостроительный проект фактически масштаба «большой диктатуры»; провал же замысла объясняется тем, что в Риге 1930-х годов не предполагалось никаких крупных спортивных мероприятий международного уровня с фиксированными сроками проведения – таких, как Олимпийские игры, например, для которых Берлин был просто вынужден подготовиться.

Массовым мероприятием, для которого площадь Победы даже в недостроенном состоянии была признана удовлетворительной, стал вошедший в анналы латвийской истории певческий фестиваль 1938 года. Ему было суждено остаться самым крупным мероприятием в Риге, проведенным здесь, на левом берегу Западной Двины, хотя даже в 1940 году та многофункциональная площадь, какой желал видеть ее Ульманис, все еще не сформировалась здесь настолько необратимо, чтобы могла показаться советской власти, даже с учетом политико-идеологических корректив, ст?ящим завершения проектом[183]. Половинку названия сохранила, впрочем, и при советской власти, и после нее б?льшая часть этой территории: с послевоенных лет в топографию Риги она вошла не как площадь, а снова как парк[184]. Архитектурный акцент местности с тех пор представляет один-единственный, сооруженный в 1985 году и неоднозначно воспринятый в постсоветской Латвии памятник.

Несмотря на провал проекта площади Победы времени Ульманиса, в нем бесспорно нашла выражение некая до сих пор неизвестная форма прославления спорта. Вместе с тем остается неразрешенным вопрос, в какой мере в то время, когда над этим проектом велась работа, переоценка коснулась конкретно футбола, о чем свидетельствует учрежденный президентом Ульманисом кубок. В 1937-м и в два последующих года ведущие футбольные команды страны были приглашены, помимо ежегодной борьбы за титул чемпиона, сразиться между собой также и за кубок, что было гораздо престижнее любого прежнего регулярного соревнования, не считая чемпионата страны. Дважды, в 1937 и 1939 годах, кубок завоевывал восьмикратный чемпион Латвии клуб «Ригас футбола клубс», тогда как в 1938 году он достался клубу, которому в титуле чемпиона регулярно отказывали. Название этого клуба было, между тем, иным, чем при его создании в 1927 году; ибо после того, как в течение более чем десяти лет он производил фурор как «Рига вандерер» (SV Riga Vanderer), внезапно обнаружилось, что по вступлении в силу одного из принятых режимом Улманиса законов о леттизации имен в стране название его, как и имена тысяч частных лиц, подлежит адаптации к латышской языковой среде. Так старое название клуба уступило новому, «Ригас вилки» (R?gas Vilki, «Рижские волки»), образованному вполне во вкусе Ульманиса. В очередной раз политический акт, который, казалось, должен был бы затрагивать в большей степени иные сферы жизни, нежданно быстро возымел характерные последствия и в области спорта.

Еще более нежелательным, чем непривычно звучащие названия клубов, режиму, возглавившему Латвию в 1934 году и столь упорно озабоченному единством народа, должно было представляться выяснение отношений между приверженцами разных клубов – побочное явление футбола, о котором тогда слишком охотно умалчивали и о котором в результате осталось не слишком много упоминаний. Известно все же, что ни одного клуба оно не коснулось так сильно, как СК «Рига вандерер», или ФК «Ригас вилки». Если, как в тогдашней Риге, многие лучшие футбольные команды собирают своих почитателей на ограниченном пространстве, случаи проявления силы априори предсказуемы; в нашем же конкретном случае причина их была в том, что клуб «Рига вандерер» в 1927 году непосредственно после своего основания и вопреки прежним заверениям успешно переманил ряд игроков из «Ригас футбола клубс». Разногласия вспыхивали, среди прочих, из-за кандидатуры игрока национальной сборной Арвида Юргенса (1905–1955) – вратаря того состава сборной, который в 1924 году участвовал в Олимпийских играх в Париже.

В 1936 году Юргенс в очередной раз стал олимпийским победителем, на сей раз благодаря своей страсти к хоккею, которую переживал особенно сильно с 1932 года и которая обеспечила ему возможность принять участие в Зимних играх в Гармиш-Партенкирхене. В дальнейшем свою многосторонность он доказал в баскетболе: в этом виде спорта он входил в состав команды, одержавшей победу на чемпионате страны 1925 года. Тройной талант Юргенса сделал его одним из величайших спортивных идолов в истории Латвии – хотя «историю Латвии» и здесь, впрочем, опять же можно заменить на «историю Риги», поскольку в 1920–1930-х годах ни в одном из указанных видов спорта он не участвовал в соревнованиях, проходивших вне столицы.