Глава IV Алтарь Зевса

Глава IV

Алтарь Зевса

Протяжный звук трубы пронёсся над Альтидой, вышел за её пределы и поплыл над Олимпией. Он долетел до самого холма Крона, у подножия которого разместился огромный палаточный город, втрое превышавший по численности население расположенного по соседству с Олимпией городка Пиза. Значительную часть жителей Пизы составляли атлеты и педотрибы. Их притягивала сюда возможность заниматься любимыми видами агона на том самом стадионе, на котором раз в четыре года проходили любимые народом состязания — Олимпийские игры.

Трубач стоял на специальном возвышении недалеко от входа в подземный тоннель — крипту. Был ранний час. Но, несмотря на это, звуки трубы вряд ли кого-нибудь застали врасплох. Они возвещали о начале олимпийских торжеств. Служители и гости Олимпии задолго до рассвета были на ногах. В предвкушении долгожданного зрелища они спешили занять лучшие места на пути следования колонны с участниками Игр, элланодиками и жрецами.

По традиции Игры начинались с жертвоприношений и присяги Зевсу Хоркиосу[11]. В последние двадцать пять олимпиад на Игры в Олимпию съезжались представители разных народов, входивших в многонациональную Римскую империю. Для многих из них Зевс давно уже не был одним из богов исповедуемой веры. Но он был и оставался для всех участников Игр тем божеством, в честь которого проводились атлетические состязания в Олимпии. И ни у кого из участников Игр не вызывало сомнений, что клятва о честном участии в соревнованиях и поединках должна приноситься именно ему. Они верили, что всемогущий Зевс может покарать клятвопреступника. Лишь после клятвы наступал черёд атлетических состязаний, победителей которых ждала высокая награда — венок из ветвей священной маслины. Так предписывалось древними законами.

Однако времена изменились. Помимо оливковых венков, вручаемых устроителями Игр, большинство атлетов уже давно получали за свои победы богатые дары от города, который они представляли. В какой-то мере это было понятно: далеко не все желающие выступить на Играх могли позволить себе полноценную десятимесячную подготовку у себя на родине, а затем тридцатидневную в Элиде под руководством педотрибов. И, наконец, путешествие в Олимпию, часто издалека, и пребывание в течение недели на Играх — всё это требовало больших расходов. Участие в Олимпийских играх было бы для многих недоступной роскошью, если бы городские власти не выделяли специальных средств для подготовки своих атлетов к состязаниям и участию в Играх. Конечно, можно было бы найти какую-то золотую середину и оказывать лишь самую необходимую помощь тем, кто не жалел своих сил, чтобы прославить себя и свой город. Но, как это часто бывает в большом деле, такая середина была уже давно пройдена, и Олимпийски_е игры постепенно становились уделом полупрофессионалов.

Всё чаще поговаривали о том, что дело идёт к закату Игр и что дни этого прекрасного праздника сочтены. Потомки гордых эллинов и сами отдавали себе отчёт в том, что Игры не были уже тем светлым праздником во славу богов, здорового духа и здорового тела, какими они были раньше. Но в разговорах о вырождении Игр они видели козни надменного Рима, кичившегося своим историческим прошлым, своими военными подвигами и свершениями, но не сумевшего за всю свою историю создать ничего, что могло бы хоть отдалённо сравниться с Олимпийскими играми, приносившими радость и мир…

Над Альтидой вновь прозвучала труба — на сей раз четырежды, и сразу же вслед за последним сигналом глашатай, выбранный из самых громкоголосых жителей Элиды в специальном конкурсе, известил о начале торжеств.

Жертвенным обрядам посвящался весь первый день Олимпийских игр. Большая торжественная процессия начинала своё шествие от Пританея[12]. В назначенный час у его массивных дверей собрались элланодики, которым сюда от места их жительства, Элланодикеума, было рукой подать. Жрецы с жертвенными животными приходили ещё раньше. Они шли от западных стен Альтиды и затем выходили к Пританею через Северные ворота. Здесь же собирались представители власти и главы посольств. Последними под руководством педотрибов появлялись состязатели и поединщики.

Едва трубач опустил трубу, как толпа у Пританея перестроилась в колонну. А когда до элланодиков долетел зычный голос глашатая, они пустились в путь, увлекая за собой всю колонну. Дорога была не длинная. Торжественная процессия вышла из Северных ворот и двинулась по улице вдоль южного портика гимнасия. Дойдя до угла, шествие повернуло налево. Возглавлявшие процессию элланодики ступали медленно и важно. Солнце до боли в глазах разжигало пурпур их одеяний и усиливало контраст между белоснежными хитонами жрецов и смоляной шерстью мелко блеющих баранов, которых вели жрецы и их помощники.

Сразу же за жрецами шли римский проконсул и официальные посольства различных городов и стран.

Из-за недостатка места состав посольств был ограничен. Каждого посла сопровождали лишь по два-три приближённых и по пять-шесть рабов. Последние несли жертвенные дары. Сразу же после того, как процессия миновала термы и вступила на Дорогу шествий, к многочисленным состязателям и поединщикам, замыкавшим процессию, примкнули две украшенные золотом и серебром колесницы. ‘Под стать колесницам были и запряжённые в них богато убранные кони рыжей и серой масти. На конях и в колесницах не было ни всадников, ни возничих. Их вели за шитые серебром уздечки чёрные рабы.

Всё свободное пространство, насколько охватывал взгляд, было заполнено зрителями. Если у гимнасия и палестры, вдоль реки Кладей, у терм и Леонидайона можно было увидеть разношёрстную толпу, то на территории Альтиды находились лишь жрецы и почётные гости Олимпии. Право занять места внутри Альтиды, в непосредственной близости от алтарей, где должны были происходить жертвоприношения, покупалось задолго до Игр у специальных распорядителей, постоянно дежуривших в Булевтерии[13]. Что касается простых смертных, то они с самого раннего утра устремлялись на возвышавшийся над Олимпией холм Крона, откуда открывался величественный вид на священную Альтиду с её алтарями и жертвенниками, к которым медленно двигалась торжественная процессия, возглавляемая элланодиками.

Миновав около семидесяти жертвенников, процессия направилась к большому алтарю Зевса. По знаку элланодиков колонна расположилась полукругом. В первых рядах оказались жрецы с баранами, блеявшими всё громче и тревожнее. Сзади расположились кони и колесницы.

По знаку верховного жреца помощники подвели крупного чёрного барана к жертвеннику. Баран пугливо оглядывался по сторонам, но, ступив на преджертвие — профисис, стал почему-то спокойнее. В это время к нему подошёл один из помощников с небольшим острым ножом в руке. Он ловким, привычным жестом закинул вверх голову животного и резким движением перерезал ему горло. Алая кровь брызнула на профисис, потекла по чёрным мраморным ступеням, ставшим сизыми от пепла сожжённых ранее животных. Двое помощников принялись быстро освежевывать тушу барана, затем отделили бёдра и передали сочившиеся кровью конечности поднявшимся сюда жрецам, которые понесли их дальше, на верхнюю часть жертвенника.

Толстый слой пепла покрывал вершину алтаря. Здесь, на вершине, были особым образом сложены дрова из белого тополя. Жрецы уложили на них бёдра барана, другие части разделанной туши оставили на профисисе. Только шею барана отложили в сторону. Она предназначалась дровосеку, принёсшему на алтарь Зевса дрова белого тополя.

Верховный жрец поднялся на самую вершину алтаря. Во время жертвоприношений, посвящённых Играм, этой чести удостаивался только он. В другое время подниматься на верхнюю площадку алтаря могли и другие жрецы. И не только жрецы, а вообще все мужчины, приносящие жертву. Женщинам и девушкам дозволялось подниматься на алтарь не выше профисиса.

Седой, белобородый жрец, одетый во всё белое, молча поднял руки до уровня глаз. В руках его сверкнул прозрачный диск. Полированная поверхность диска собирала в пучок яркие лучи летнего солнца и посылала их в одну точку — в центр будущего костра. Это был самый торжественный миг. Если костёр разожжётся быстро, значит, жертва угодна богам. В Альтиде воцарилась тишина. Не было слышно даже блеяния чёрных баранов, которые, испугавшись внезапно наступившей тишины, робко озирались по сторонам. Напряжение достигло высшего предела. Застывшая на вершине алтаря фигура жреца словно превратилась в изваяние. Минута казалась вечностью.

Вдруг жрец резко выпрямился. Голова его запрокинулась назад, белая борода задрожала на лёгком ветру. Он вскинул вверх обе руки. В правой вновь блеснул прозрачный диск. Над дровами показалась тонкая струйка дыма. Ещё мгновение, и сложенные лесенкой тополиные дрова затрещали, охваченные языками пламени. В воздухе явственно запахло жареным мясом.

Верховный жрец опустил руки, и по этому знаку все прочие жрецы повели к профисису упирающихся баранов. Помощники жрецов споро и ловко сбивали с ног животных и, крепко схватив их за передние и задние ноги, удерживали в лежачем положении. Белые фигуры жрецов наклонились над жертвенными животными. Почти одновременно вокруг алтаря блеснули ножи, засверкали в свете солнечных лучей. Полетели в стороны бараньи головы. Фонтаны крови забили по всему полукружию алтаря, оставляя алые разводы на белых хитонах жрецов. Вскоре около десятка чёрных бараньих голов, отделённых от туловищ, валялись на профисисе. Эти головы ещё жили. Веки над их глазами ещё вздрагивали, будто стремясь постигнуть тайну непознаваемого. А их туши, вмиг разделанные, уже размещались на алтаре. Бёдра верховный жрец подкладывал в костёр, шеи оставлялись для дровосеков, остальные части туши ожигались на профисисе. Но прежде чем жрецы и их помощники бросали части туши в костёр, проворные руки помощников отрезали от них лучшие куски и откладывали в сторону. Быстро наполнявшиеся мясом котлы уносили служители Олимпии, чтобы потом лучшие повара приготовили из свежей баранины изысканные блюда для вечерней трапезы в честь официальных посольств и знатных гостей Олимпии.

Вскоре на всех алтарях Альтиды закурились костры. Повсюду слышалось блеяние баранов, приносимых в жертву друзьями и родными состязателей и поединщиков.

Ещё дымились костры на вершине алтаря Зевса и профисисе, а жрецы, ведомые своим старейшиной, двинулись, разрывая полукруг участников процессии, к Портику Эхо. Представители посольств, делегации городов, состязатели и поединщики повернулись спиной к алтарю и приблизились на несколько десятков шагов к двум жертвенникам, стоявшим перед Портиком, недалеко от входа в крипту. В отличие от алтаря Зевса, у которого испрашивали успеха для всего грандиозного празднества в Олимпии, эти два жертвенника имели непосредственное отношение к самому исходу состязаний. Один из них принадлежал Гермесу — покровителю молодых атлетов, а другой — Счастливому случаю, от которого, увы, также зависело немало, и не только для исхода самих состязаний, но особенно для результатов жеребьёвки, проводимой перед началом Игр.

Порядок жертвоприношения здесь был иным, что объяснялось, конечно, целью обряда. Верховный жрец и его окружение освящали сам процесс жертвоприношения, но не участвовали в нём непосредственно. Жрецы выстроились в Портике Эхо над жертвенниками, едва превышавшими высотою рост человека. Приносимых в жертву баранов совсем не было видно за загорелыми, мускулистыми телами атлетов, которые должны были прикоснуться к густой шерсти жертвенных животных, прежде чем бараньи головы будут отсечены острыми ножами.

Заклание жертв на этих двух алтарях производилось от имени и на средства атлетов, но делалось от лица всех участников Игр. Они молили Гермеса дать им своё покровительство и просили Счастливый случай ниспослать им удачу.

Верховный жрец снова поднял руки вверх. Другие последовали его примеру и замерли так, пока костры, зажжённые от факелов, принесённых от алтаря Зевса, пожирали мясо жертвенных баранов. Сильный порыв невесть откуда взявшегося ветра подул из-за спины участников и погнал дым от костра жертвенников прямо на жрецов. Но те стояли не шелохнувшись в белых хитонах с кровавыми разводами, и только самые старые среди них слегка щурили глаза, чтобы защитить их от едкого дыма. Верховный жрец стоял как статуя, с широкими, развевающимися по ветру рукавами хитона, строгий, величественный, а его старое, морщинистое, словно выточенное из паросского мрамора, лицо продолжало сохранять полное бесстрастие.

Но вот он медленно опустил руки. Шеренга жрецов тотчас же двинулась по балюстраде Портика к каменным ступеням. Спустившись с Портика, жрецы снова оказались во главе процессии, которая успела к тому времени перестроить свои ряды и принять прежний порядок. Возглавив процессию, жрецы пошли в сторону Римских ворот.

Шествуя мимо уходящей в небо стелы со статуей крылатой Ники, жрецы, а за ними и другие участники процессии поднимали вперёд и вверх левую руку, приветствуя ту, что дарует победу. Когда Вараздат, как и другие поединщики, проходил с приветственно поднятой рукой мимо стелы с Никой, он заметил за невысокой оградой, отделяющей храм Зевса от остальной части Альтиды, неразлучных братьев и Тироца-армена. Они стояли в окружении небольшой группы соотечественников. Их лица с отрешёнными взорами застыли, и только губы чуть заметно шевелились, моля даровать победу единственному среди поединщиков варвару, представителю маленького, но сильного духом народа, обитающего у самого неба, по соседству с богами, в неприступных горах, за три сотни фарсахов[14] от прекрасной Эллады.

Двое стражников огромного роста в традиционных одеяниях римских воинов с секирами в руках были живым напоминанием мощи и величия обеих римских империй, раскинувшихся на берегах двух морей и подчинивших своему господству не менее половины государств мира.

Миновав ворота, жрецы ещё некоторое время шли прямо, пока не оказались перед центральным входом в Булевтерий, возвышающийся у южной стены Альтиды.

Огромное чрево Булевтерия без видимых усилий приняло жрецов, элланодиков, атлетов, представителей официальных посольств и греческих колоний. Двое стражников решительно преградили вход в здание всем остальным. Ведя лошадей под уздцы, рабы поставили колесницы справа и слева от больших деревянных ворот.

Лавина зрителей, находившаяся на территории Альтиды, вытекла из Римских ворот вслед за процессией и присоединилась к тем, кто стоял перед Булевтерием с раннего утра в надежде услышать слова священной клятвы — последнего ритуала перед состязаниями. Вскоре всё пространство перед Булевтерием заполнилось людьми. Было тихо, все молчали, остерегаясь, очевидно, гнева Зевса Хоркиоса и боясь помешать таинству клятвоприношения.

Войдя во внутренние помещения Булевтерия, Вараздат с интересом осмотрелся. Ему не приходилось бывать тут ранее. Резким контрастом с уличной жарой воспринималась царившая здесь прохлада. Стены и потолок приёмной были расписаны сценами из эллинской мифологии. Тщательность отделки, яркие краски, богатство сюжетов свидетельствовали о высоком мастерстве художников, выполнявших эту работу.

Миновав приёмную, процессия вышла во внутренний двор Булевтерия. Согласно традиции, клятву Зевсу Хоркиосу давали под открытым небом. Суровая каменная кладка стен и голубое небо над головой создавали чувство отрешённости от мирской суеты.

По знаку элланодиков, которые должны были принять торжественную присягу атлетов, вперёд выступили представители заморских колоний и официальных посольств. Они прошли в противоположный конец двора и заняли место справа и слева от большой статуи Зевса Хоркиоса. Выполненная из чёрного дерева, слоновой кости и золота, эта статуя намного уступала, конечно, по размерам и внушительности той, что находилась в храме Зевса в Альтиде. Но статуя Зевса Хоркиоса была, пожалуй, выразительнее. Ваятель изобразил Громовержца разгневанным. На его грозном лице горели всевидящие очи. Достаточно было любому из смертных поднять глаза на божество, как его взгляд встречался с пронзительным взором Громовержца, вне зависимости от того, на каком расстоянии от статуи он находился.

Впечатление неотвратимости наказания за нарушение клятвы усиливалось и самой позой Зевса, который не только пристально вглядывался в тех, кто присутствовал при клятвоприношении, но и держал в каждой руке по чёрной молнии, готовый поразить любого клятвоотступника, независимо от его положения и заслуг.

Церемония клятвоприношения была длительной. Она держала в постоянном напряжении всех участников торжественной церемонии и была ещё одним испытанием крепости духа атлетов перед Играми. Один за другим атлеты подходили к подножию статуи и, подняв вверх и вперёд левую руку, произносили торжественный текст клятвы. Но прежде, чем в зале Булевтерия зазвучали первые слова клятвы, жрецы подвели к подножию статуи огромного кабана, отловленного в лесах Аркадии, и всадили ему под левую лопатку длинный, узкий нож. Поражённый в сердце кабан ещё издавал хриплые звуки, когда первый атлет произнёс начальные слова клятвы. Кулачных бойцов приводили к присяге в самом конце церемонии — перед возничими квадриг.

Пройдя к балюстраде, огораживавшей статую, Вараздат положил правую руку на барьер и, подняв левую, посмотрел в глаза божеству. Ему показалось, что взор Зевса, за минуту до этого устремлённый в конец двора, теперь упёрся в него. Под этим взглядом храбрый поединщик почувствовал невольное беспокойство. Правда, внешне он не проявил своего волнения, но когда стал произносить первые слова клятвы, не узнал своего голоса. Гулкое эхо разносило по внутреннему двору Булевтерия чей-то чужой, вибрирующий от волнения голос.

— Именем бога богов, верховного бога Эллады, сына мудрого Крона, брата несравненного Посейдона и Аида, мужа прекрасной Геры, блюстителя справедливости, клятв и гостеприимства, Собирателя туч и Громовержца, всемогущего Зевса я, поединщик Вараздат, сын Аноба из Артаксаты, клянусь, что готовился, согласно законам Ликурга, десять месяцев, не жалея сил своих, что прошёл тридцатидневное обучение в Элиде, строго следуя наставлениям педотрибов, и теперь перед образом всемогущего заявляю, что готов выступить в освящённых веками и угодных великому Зевсу Играх Олимпии. Клянусь строго соблюдать все предписываемые состязаниями правила и вести честную борьбу во славу богов, мира и своего родного города! Если же я нарушу каким-либо образом правила честной борьбы, если преступлю клятву Зевсу Хоркиосу, пусть поразит меня насмерть молниями могучий Зевс, пусть имя моё, имена моих родителей и моего родного города навечно покроются позором, а свободорожденные граждане империи предадут меня проклятью и презренью!

Произнеся последние слова клятвы, Вараздат вытянул руки вдоль тела и, дождавшись знака элланодика, стоявшего у статуи Зевса, направился к своему месту, продолжая чувствовать на своём затылке пронизывающий взгляд Зевса. Короткая процедура клятвоприношения отняла у него много сил. Он чувствовал себя так, будто бился полдня на арене с превосходящим его по весу и силе кулачным бойцом.

Подходя к своему месту, он увидел Никандра, который, в свою очередь, шёл к Зевсу для принесения клятвы. Брат Деметры смотрел прямо перед собой, весь во власти притягивающего к себе взгляда Громовержца.

«Он уже приносил клятву четыре года назад, но трепещет, как в первый раз», — невольно подумал Вараздат и, вспомнив историю неудачного выступления Никандра в гонке квадриг на прошлых Играх, от всего сердца пожелал удачи этому мужественному юноше.

Последний атлет принёс клятву Зевсу. Но до конца церемонии было ещё далеко. Над тушей принесённого в жертву кабана готовились давать клятву элланодики. Строгие номофилаки с безучастным видом стояли в отдалении за статуей Зевса. Они уже сделали своё дело: подготовили элланодиков к выполнению ими своих обязанностей. Их помощь больше не требовалась. Считалось, что за десятимесячный период обучения номофилаки передали элланодикам всё, что знали о состязаниях и правилах их проведения.

Клятва элланодиков отличалась от клятвы, которую приносили атлеты. Прежде всего они клялись строго следить за неукоснительным соблюдением правил состязаний. Они клялись в том, что без колебаний накажут любого атлета, невзирая на лица, будь он новичок или даже олимпионик, если он нарушит правила состязаний или ведения поединка.

Когда последний, десятый, элланодик возвратился на своё место к подножию статуи, послышались нежные звуки флейты. Через минуту к ним присоединился хор девушек, стоявших дотоле на небольшом возвышении за статуей Зевса. Зазвучал торжественный гимн.

Вараздат, как и большинство атлетов, не мог, как ни старался, разобрать ни одного слова. И это было неудивительно, потому что гимн по традиции исполнялся на дорическом наречии, которым владели немногие из присутствовавших. Но величественная мелодия гимна, выразительность исполнения, торжественность обстановки и сама церемония клятвоприношения не оставляли никакого сомнения в том, что гимн исполнялся в честь Зевса и других богов Эллады. Хор прославлял героические подвиги Геракла, воспевал доблести героев-атлетов, молил богов вдохновить участников Игр мужественными примерами, столь многочисленными в богатой событиями истории Эллады.

Для толпы, заполнившей площадь перед Булевтерием, звуки гимна явились сигналом к началу праздника. На многочисленных алтарях Альтиды почти одновременно вспыхнули костры. Родные, близкие и друзья атлетов закалывали жертвенных животных во славу Игр, во исполнение своих желаний. В лучах заходящего солнца над жертвенниками Альтиды курился дым, в то время как по всей Олимпии, и особенно в раскинутом недавно палаточном лагере, загремела музыка. Люди пели, плясали, присаживались к столам, на которых в огромных мисках аппетитно дымились куски баранины, принесённые сюда из Олимпии после жертвоприношений.

— Дорогу участникам Игр! Слава Зевсу! Дорогу доблестным состязателям и поединщикам! Да здравствует Геракл! Дорогу элланодикам и жрецам! Привет посольствам стран и городов! — без устали выкрикивал глашатай, размахивая длинным древком с флагом олимпийских празднеств — белым полотнищем, на котором изображены семь разноцветных колец.

Белый цвет и яркие краски радуги были официальными цветами атлетических Игр в Олимпии. Дневной свет, преломляясь в мельчайших каплях росы или дождя, проходя сквозь призму кварцевого камня, превращался в семь цветов. Вот почему на флаге Олимпийских игр, на белом его фоне, покоились семь разноцветных колец. Самое большое — красного цвета, следующее, внутри него, — оранжевого, ещё, поменьше, — жёлтого, затем — зелёного, голубого, синего и фиолетового. В середине этого семицветного кольца оставался маленький белый круг.

Толпа подалась назад — из Булевтерия показалась процессия. Первыми опять шествовали элланодики. Через Римские ворота они вновь вошли в Альдиду и круто свернули налево. Этот путь вёл вдоль южной стены к Парадным воротам. В том месте, где процессия сворачивала налево, участники Игр поднимали в приветствии руку, салютуя Нике, парящей над их головами.

Миновав стелу, участники опускали руки, но продолжали смотреть направо. И вовсе не потому, что этого требовал церемониал. Их притягивали статуи, установленные в честь олимпиоников разных лет. Проходя мимо них, каждый думал о своём. Одни отдавали дань уважения успехам своих предшественников, другие смотрели на статуи, чтобы вдохновить себя на атлетические подвиги, третьи возносили хвалу Зевсу. И каждый мечтал о победе, о таком памятнике, на котором будет высечено его имя.

Между тем элланодики, возглавлявшие колонну, уже скрылись в Парадных воротах. Постепенно и остальные участники процессии покинули священную Альтиду. Они шагали по Дороге шествий мимо терм и Феоколеона в гимнасий и палестру, где им предстояло дожидаться вызова на стадион.

Ничто не должно было тревожить сон атлетов перед Играми. Они шли, чтобы отдохнуть от впечатлений первого дня и набраться сил перед испытаниями, которые им предстояли в дни Игр. Правда, далеко не всем атлетам удалось уснуть сразу. Некоторые, и в их числе Вараздат, ещё долго лежали в темноте, не смыкая глаз, ловя отдалённые звуки веселья, бурлившего в Олимпии.

Несмотря на поздний час, гулянье только разгоралось. Четыре года Олимпия ждала очередных Игр. И теперь, дождавшись, предавалась бурной радости. Это был великий праздник, никого не оставивший равнодушным. Не только язычников, боги которых сами совершали атлетические подвиги, но и христиан, которым вера запрещала восхваление телесной красоты и физической силы. Все, кто находился в эти дни в Олимпии, были захвачены праздничным вихрем.

Гулянье продолжалось до самой полуночи. Затихло оно лишь после того, как трубач протрубил коротко и тонко, возвещая, что первый день Олимпийских игр, день, посвящённый жертвоприношениям и умиротворению богов, закончился. Но люди, заполнившие Альтиду, площади Олимпии и улицы палаточного городка, не спешили разойтись на ночлег. Толпа хлынула на стадион. Ночлег на мраморных ступенях стадиона не сулил, конечно, сладкого сна, но давал редкую возможность занять наиболее удобные трибуны. Правда, на гигантском стадионе, вмещавшем почти сорок тысяч зрителей, почти не было сидячих мест. Но в праздничную ночь на стадионе собралось, конечно, не сорок тысяч, а гораздо меньше предусмотрительных гостей Олимпии, и им хватило места, чтобы растянуться на прохладном мраморе и отдохнуть под звёздным небом перед началом состязаний.

Братья, как всегда неразлучные, провели весь вечер в обществе своих земляков. А когда настало время расходиться, Карен обратился к Тироцу-армену:

— Мы пойдём на стадион и постараемся занять хорошие места для себя и для вас. Встретимся утром на трибунах.

— Милые мои, — отвечал купец, — спасибо за заботу, но идите-ка лучше спать. Мои люди уже давно на стадионе. И когда завтра начнутся состязания, нас с вами будут ждать самые лучшие места.

Юноши, не раз участвовавшие в сражениях и не знавшие усталости в трудных походах, были утомлены до крайности из-за множества впечатлений, обрушившихся на них в этот день. Они не дали себя долго упрашивать и без лишних слов последовали совету Тироца-армена.