Глава II И не судимы будете?
Глава II
И не судимы будете?
Человек, который судил футбол и испытал на себе все, чем одаривает и угнетает это рискованное занятие, не может избавить себя от одной въевшейся привычки. Все смотрят, что делают на поле двадцать два участника представления, а он не сводит глаз с двадцать третьего: насколько прав в своих решениях человек со свистком, объективен ли, не поддается ли одуряющему воздействию трибун, ведь известно, что подавляющее большинство игр (возьми хоть более или менее спокойную Россию, неистовую Италию или сдержанную в проявлении чувств Японию) заканчивается в пользу хозяев поля. Невеселыми бывают порой наблюдения. Много честных судей живет на белом свете, а сколько рядом с ними прохиндеев от футбола, научившихся разом делать два дела — терять имя, но наживать капитал.
Весной 1949 года в Баку открывался новый — Республиканский — стадион. Праздник приурочили ко дню рождения крупного партийного руководителя. Испортить ему настроение было предосудительно, хотя тут к месту больше пришлось бы слово «наказуемо». На свою беду приехала открывать сезон команда вильнюсского «Спартака». Сперва судья не засчитал гол, забитый гостями. Те горестно всплеснули руками, но быстро погасили страсти («нам, прибалтам, не привыкать») и еще дружнее взялись за дело. Потом судья назначил пенальти. Форвард хозяев, угодив мячом в штангу, чуть не лишился чувств: на правительственной трибуне осуждающе кивали головами. Пришлось рефери сочинять еще один пенальти.
(Я подумал в тот момент: как хорошо, что за несколько лет до того я выкинул в море свой судейский свисток: ведь могло засосать).
Удастся ли узнать, что стоил победителям матч?
Недолгий срок спустя на встречу с корреспондентом «Советского спорта» пришел администратор той самой команды. Его фамилия Духовный как-то не очень подходила к делу, которым он занимался. Изгнали его за то, что он недостаточно умело распоряжался финансами, которыми располагал. Говоря иными словами, плохо обеспечивал результат. А если еще проще — клал в свой карман те деньги, которым следовало лежать в карманах судейских.
Открыв толстую тетрадь в коленкоровом переплете, Духовный жалобно вещал:
— Ну чем я виноват? Команда не умеет играть, а все беды — на мою голову. Вот поглядите: тут все расписано точно и честно: кому, когда и сколько. Все основывалось на доверии. Расписок, как понимаете, я брать не имел права, да и какой придурок оставил бы расписку. Укорили за то, что администраторы других команд работают умнее, у них на своем поле команды проигрывают редко, а наши продули два матча из трех. Не поверил и даже в то, что я почти каждому судье покупал билет на самолет… До Москвы стоит пятьсот, а до Ленинграда — все шестьсот… Хотя ленинградцы берут редко, там живут совестливые люди, — философски заметил самый совестливый на свете администратор.
— Не могли бы вы вспомнить, кто брал наиболее часто, вам-то теперь терять нечего?
— Профессия научила меня держать язык за зубами. Вы напишете, сославшись на меня… привлекут за клевету, ведь доказать я ничего ровным счетом не могу. Хотите, назову тех, кто никогда не брал? Называю по алфавиту: Алов, Латышев, Цветков… Удивляюсь только, как смогли они столько лет продержаться в нашем футболе.
Произнеся «в нашем», Духовный опустил книзу уголки губ.
— А про того судью, который… ну когда открывали Республиканский стадион, не вспомните ли?
— Это когда обштопали вильнюсский «Спартак»? Какие помнить?
Слегка послюнявив пальцы, перелистал страницы и быстро нашел то, что искал.
— Вот, пожалуйста. Здесь все точно зафиксировано. Он попросил для жены лакированные туфли сорокового размера, четверть топленого масла и себе отрез на зимнее пальто… Все, больше ничего.
Отвлекшись от текста, заметил:
— Между прочим, с этими туфлями морока получилась изрядная. По всему городу искал и сороковой размер. Курьеров в
пригородные магазины отправили. Судья был очень доволен, во время ужина, мы его устроили в стороне от посторонних глаз, жалел, что раньше не бывал в Баку, клялся в любви к бакинцам, мечтал снова проводить наши игры. Было бы, конечно, хорошо, да вот, не сбылось. Субчика схватили за спекуляцию… Нам показалось, что мы осиротели.
Задумался Духовный, тяжело вздохнул. И снова завел грустную песню о том, как несправедливо отрешили его от любимого футбола и любимой команды… катись теперь она ко всем чертям.
* * *
Сердце радуется, когда видишь хороший футбол. Но оно радуется вдвойне, когда видишь, как хороший футбол судит хороший неподкупный человек. Нелегка, сверхответственна профессия его, один лишь неверный свисток, и погрузится в траур целая страна; быстрый ум, бычье сердце, железную волю и сто других достоинств надо иметь рисковому слуге футбольного закона!
* * *
Ну что за молодчина этот испанец Антонио Лопес Ньето, проводивший 17 мая в Копенгагене финальный матч на Кубок УЕФА-2000 между стамбульским «Галатасараем» и лондонским «Арсеналом». В самом начале дополнительной тридцатиминутки, когда на табло уныло горели нули, он удалил с поля за невероятно грубый прием лучшего турецкого игрока Хаджи. Оказавшиеся на грани поражения бились отчаянно, мечтая довести дело до послематчевых пенальти и при том не свалиться от усталости с ног. Выстояли! В какую сторону пробивать одиннадцатиметровые? Ньето, ни секунды не раздумывая, указал на ворота, за которыми сидели стамбульские страдальцы (среди них было, между прочим, сто восемьдесят депутатов парламента… Где еще, как не на такой игре, можно показать соотечественникам свой патриотизм и завоевать на грядущих выборах симпатии?). Английский капитан потребовал определить ворота жребием. Но ему объяснили, что выбирает судья. Разве трудно было понять его? Справедливый человек выбрал в советчики совесть: «турки уже были наказаны».
Когда к одиннадцатиметровой отметке подходили англичане, зрители что было сил размахивали руками, отвлекая их. Когда свои — смиренно затихали. «Арсенал» забил лишь один гол из трех. «Галатасарай» не промазал ни разу.
Турция первый раз выиграла европейский кубок, праздник в стране длился несколько дней и ночей. А стамбульское радио, готовое было в горячем репортаже с места события проклинать Ньето, в конце концов, насколько мне дано было это понять, посчитало его справедливейшим в мире рефери.
Я тоже когда-то думал об этом судье очень плохо. Разве не он сделал себе рекламу на весь свет, заявив, что перед одним важным матчем в Киеве его решили подкупить, предложив две (а может быть, и три) очень дорогих шубы. Ну и наплел, до чего принизил украинскую сообразительность! Если бы они захотели предложить что-нибудь ценное, выбрали бы подарок поизящнее, а то тяжелые шубы… Как их повезешь, как объяснишь коллегам: откуда, на какие гривны?
Несчастную украинскую команду исключил и из розыгрыша, унизили без меры. Судью без меры возвысили за демонстративную непорочность. Ему бы молча отказаться от взятки (разве можно было исключить, что предлагал ее провокатор?), отсудить как надо и с чистой совестью возвратиться домой. Так нет, ударил себя кулаком в грудь: глядите, какой я принципиальный.
Но 17-го мая, глядя в благородное лицо Ньето и соглашаясь с его вердиктом — в какие ворота пробивать пенальти, — я подумал, что потомок честолюбивых иберов тогда, в Киеве, не мог поступить по-другому. В финале же Кубка он был безупречен с первой до последней минуты.
Вспоминаю о Ньето потому, что перед глазами немало вершителей футбольных судеб иного разбора.
* * *
В 1970 году, едва закончился печальный матч СССР—Уругвай, я спустился с трибуны «Ацтека» в пресс-центр, чтобы услышать мнения коллег о голландском судье.
— Всем было видно, что мяч прежде, чем побывать в ваших воротах, выкатился за лицевую линию. Ясное дело, судью купили, — как о чем-то само собой разумеющемся, произнес на чистом русском журналист-болгарин.
— Ес вар зер шмуциге шпиле — это была очень грязная игра, — добавил журналист из ГДР, имея в виду «игру рефери».
То были наши товарищи, и им сам Бог велел разделить возмущение судейством.
А вот что сказал турок:
— Сон дереджеде биябырчылык — безобразие высшей степени.
А вот что сказал испанец:
— Паразито грандиозо.
И как бы заключил:
— Арбитро? Гранде ассурдито! (Большая, мол, была бессмыслица).
В этот момент меня разыскал ответственный сотрудник всесоюзной федерации Алексей Парамонов. Лицо этого спокойного в общем человека хранило отблески гнева. Едва переведя дыхание, он вымолвил:
— Пишем протест, Валентин Александрович просит вас принять участие. Надо подавать срочно, бежим.
Если бы было дозволено вставить в дипломатический документ характеристики, которые предлагал Гранаткин, то слова «продажная тварь» и «бессовестное дерьмо» оказались бы в ряду самых изысканных. Толмач долго тер лоб, безуспешно пытаясь найти более или менее приемлемые обороты.
— Для чего все это нужно, Валентин Александрович? — спросил я. — Ведь поезд ушел. Протест не поможет.
— Надо сделать все, чтобы ублюдка больше не подпускали к футболу.
(Забегая вперед, скажу, что этого удалось в конце концов добиться…. да только нашей команде стало ли легче?)
Вручив по всем правилам протокола протест руководителю коллегии судей, Гранаткин вернулся и спросил меня:
— Помнишь наш разговор в самолете, когда возвращались с английского чемпионата… четыре года назад? Я показал тебе кое-какие фотографии, а ты спросил меня, как сегодня, для чего, мол, все это надо? Теперь понял, для чего?
* * *
Не обойтись без отступления.
Незадолго до войны на кубковый матч не то с «Темпом», не то со «Строителем» в Баку приехал московский «Локомотив».
Его вратарь Валентин Гранаткин отыграл здорово, отчет об игре в «Молодом рабочем» я назвал «Победа вратаря Гранаткина»; дальние родственники Валентина, жившие в Баку, ему эту газету послали… Когда в 61-м коллегия Спорткомитета утвердила меня в должности члена редколлегии «Советского спорта», Валентин Александрович, отличавшийся завидной памятью, бесхитростно спросил меня: «Это ты, что ли, двадцать лет назад описал одного локомотивского вратаря?», я едва заметно кивнул…
Возобновившееся знакомство постепенно переросло в товарищество, между иностранным отделом «Советского спорта» и управлением футбола установились нормальные деловые отношения, поссорились же мы нелепо: Валентин Александрович не мог простить мне «Затворников», решив, что статья была направлена против него персонально.
Но почему в час, последовавший за ошеломительным проигрышем Уругваю, вспомнил Гранаткин о разговоре в авиарейсе Лондон—Москва?
Валентин Александрович уже знал, что Москва признала выступление той нашей сборной удовлетворительным, как-никак впервые возвращались с чемпионата мира «медаленосцами», был он в приподнятом расположении духа и пригласил к себе в салон скромно отметить удачу.
Когда же мы остались вдвоем, он вынул из бокового кармана несколько фотографий и, прежде чем показать их, спросил:
— Ну, как тебе показалось судейство? Наших не давили?
— Вроде бы нет, наоборот, в матчах с венграми и итальянцами мне показалось… — ответил я, не совсем понимая, к чему клонит мэтр.
— В том-то и дело, что не показалось.
Гранаткин замолк, глянул в иллюминатор, задумался, как бы сомневаясь — говорить или не говорить, оглянулся, вблизи никого не было.
— Все дело в том, что мы постарались перенять чужой опыт. Спросили себя — что, им можно, а нам — нет? Одним словом, сделали все, чтобы обезопасить наших ребят от… — снова задумался, подыскивая слово, — нечистоплотных судей. Товарищи постарались и, как будто, с делом справились неплохо.
Три с половиной десятилетия прошло, а та сцена крепко держится в памяти. Что за фотографии хранил Гранаткин? Одна сделана на фоне ресторана «Арагви», другая — на фоне гостиницы «Москва», а третья — на фоне какого-то еще ресторана, но сюжет был общий: пока наши беседовали с гостями, в багажники «Волг» загружались ящики с надписями «Коньяк», «Водка» и «Икра».
Валентин Александрович спросил:
— Узнаешь господ?
— Нет.
— А ты внимательней приглядись.
— Судьи, что ли?
— В том-то и дело.
Снова задумался:
— Теперь все ясно?
— Далеко не все.
— Ну вот, а еще в писателях числишься, сочинителем именуешься, неужели не можешь присочинить концовку к моему рассказу?
… Вот что узнал я на высоте десяти тысяч метров, вдали от грешной земли, то ли над Бременом, то ли над Варшавой.
За несколько месяцев до открытия чемпионата мира-66 группа мудрецов из управления родимого футбола постаралась с наибольшей вероятностью определить рефери, которым будет поручено («доверено» как-то не подойдет) обслуживать игры в разных городах Великобритании. Наметив же кандидатов, стал и ломать голову как превратить этих потенциальных недругов в союзников, как расположить их, как задобрить. Насколько мне было дано понять, к «мероприятию» были подключены кадры из более серьезных управлений. Совпало: двум из трех судей, посетивших в свое время Москву, пришлось в Англии проводить наши матчи. Еще я узнал, что этих уважаемых господ приглашали в Москву якобы для участия в работе семинаров, а фотографии, оказывается, сделали для спецотчетов о финансовых тратах.
Было бы неправдой сказать, что познавшие знаменитое на весь мир московское хлебосольство подыгрывали «ребятам Гранаткина». Но они и не судили (как это делали и делают до сих пор некоторые представители некоторых западных стран) против наших.
…Тем разговорам было суждено всплыть в памяти двадцать четыре года спустя на чемпионате мира-90, проведенном в немилосердно знойной Италии.
* * *
До того, как международную политическую сцену покинул Союз Советских Социалистических Республик, покинул стеснительно, круша домашние памятники и как бы извиняясь перед мировым сообществом за содеянное, с международной спортивной арены ушла его сборная футбольная команда.
Эти ребята первый раз встретились друг с другом летом девяностого года (так можно было подумать) на последнем своем чемпионате мира. Они не понимали друг друга, будто артельщики, собранные наспех с бору по сосенке, каждый тянул свою лямку, показывая при этом, какая тяжелая обязанность быть футболистом. А на тренерской скамейке сидели люди, окосевшие от горя: знали бы, какой позор ожидает их команду, от предложений возглавить ее открестились бы без раздумий.
…Верховоды, в одночасье разрушившие великую страну, наивно полагали: вот теперь нас зауважают во всем мире, нам будут помогать и мы сможем, двигаясь по новому пути «вперед-назад», явить вся свою доблесть и мощь. В нашей слабости — наша сила! Привыкшие верить в ими же сочиненный девиз «человек человеку — друг товарищ и брат», кремлевские мудрецы и представить не могли как бьют ротозеев и саморазрушителей. Посмотрели бы на этот футбол, многое поняли бы! Колотили наших бедняг нещадно. Все, кто только мог. В их дырявые ворота влетали безответные мячи. Игроков в форме «Чи-чи-чи-пи» (так звучит по-итальянски «СССР») освистывали даже самые миролюбивые тиффози. О них с жалостью и презрением рассказывали радио, телевидение и пресса. «Конечно, хилого каждый норовит унизить, — грустно замечал мой товарищ по путешествию журналист Борис Чернышев. — Ты на судей, на судей погляди. Совсем распоясались. Один Педерсон (так переименовал скандинава Борис) чего стоит».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.