Глава шестая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава шестая

Меж тем дела его приближались к нежданному повороту. Узнал он об этом от Залёткина, залучил-таки в сауну «Паруса», хоть не без труда: Алексей Фёдорович на все приглашения коротко отвечал, что у него дома вполне приличная ванна. Деятель старого закала не одобрял, даже презирал номенклатурные пирушки с парными радениями, веничным шаманством и плесканиями в персональных бассейнах. Но Емельян как-то всё же его уговорил, и генеральный директор, тяжело неся тучное тело на слоновьих ногах, походил, осмотрел райский уголок. Самую малость погрелся в сухом пару: Емельян настрого приказал, чтобы выше ста градусов не нагоняли, а то юные кандидаты в мастера спорта любили устроить здесь пекло. Оглядел директор и даже костяшками пальцев обстукал предбанник, обшитый декоративными поленцами, неошкуренными, но лакированными. Оценил мягкую мебель, холодильник, где индевела бадеечка с квасом, электрический трёхведёрный самовар, цветной телевизор «Горизонт». «Богато живёте», — не то похвалил, не то охаял — не понять.

И вот тут-то, за чайком, Емельян развернул перед ним перспективы работы с детьми ни водной глади Мурьи. Слушал ли Залёткин, не слушал — не понять. Емельян вдруг заметил, что в ушах директора, в раковинах, сплошь всё замшело — поди пробейся туда со своими речами. Изящная чашечка годилась ему ровно на один хлебок, и он знай подливал, сопел да отмалчивался.

— Э-эх, — вздохнул наконец, — чем бы дитя ни тешилось… Только, думаю, не успеете вы в адмиралы выйти. Вас местное руководство по другой линии надумало пустить. По сухопутной. Фельдмаршалом назначить. Сиречь — полевым маршалом. А не водяным.

Выражение «местное руководство» звучало обычно в его устах так, словно оно было несмышлёнышем перед ним, мудрецом и провидцем.

— Будете теперь, — продолжал он с ухмылкой, — надо всей областью спортивный начальник. Удельный князь северостальский и прочая, с чем и имею честь поздравить.

— Отдаёте меня? — обомлел Парамонов и, розовый после полка, аж побледнел. — А сколько дел задумано! Открытый бассейн собираемся строить, с подогревом, как в Москве… Пансионат… С теплоходом дело на мази… Убей бог, Алексей Фёдорович, мне не понять!

— А чего не понять? — Залёткин втянул в себя новую чашку чаю и выдохнул пар. — Хорош чаёк! Что же вы в него добавляете — мяту, что ли?.. А понимать тут надо, Пугачёв, что уж больно ты Пугачёв. Больно партизанишь. То землю чужую норовишь прирезать, с ГАИ меня поссорить. То профсоюзного деятеля выгнал взашей. Не много ли опять берёте на себя, товарищ Парамонов, не закружилась ли слабенькая ваша головка?

Он имел в виду два обстоятельства, мелких, хотя и скандальных. Парамонов, во-первых, собирался — чего и не скрывал — копать открытый бассейн на месте платной автостоянки. Рядом с водноспортивным комплексом уж явно она находилась не на месте. Во-вторых, месяца полтора назад председатель облсовпрофа, хлебосольный мужчина, принимавший комиссию из центра, в воскресенье готовил пикничок, но пошёл дождь. Ввиду этого гости были доставлены для веселий и забав — в помещение «Паруса», а Парамонову последовало срочно свернуть остальные мероприятия и удалить посторонних. Парамонов, как на грех, отсутствовал, но телефонную связь, как всегда, поддерживал. И когда дежурный по смене инструктор Саня Алексеюшкин доложил ему о происходящем, Емельян отозвался коротко: «Гони вон», что и исполнил двухметроворостый Саня с суровой миной и соловьиными трелями в душе. Профсоюзный бог бегал жаловаться в обком, оттуда звонили Залёткину, однако Алексей Фёдорович сказал, что «пострадавшего» не только из бассейна, а из служебного кабинета следует попереть за боярские гулянки. Ограничились, правда, устным внушением Парамонову.

Так что всё это, понимал Емельян, для Залёткина, как говорится, «семечки», а «собака зарыта» в другом месте.

— Работаете вы неплохо, — говорил Алексей Фёдорович. — Рентабельно. Даже доход кое-какой имеется. Мы с ваших отчислений могли бы пролёт отремонтировать. Уж не говорю о пользе для народа. И всё-таки, Пугачёв, ты у меня сейчас — гвоздь в башмаке. Небольшой такой гвоздик. Много к себе внимания привлекаешь. Ах, «Парус», инициатива, новаторский подход — в газетах пишут, по телевидению показывают. Того гляди, созовут всесоюзный симпозиум… Хочешь не хочешь, повышенное внимание и к комбинату. А нужно ли нам на данном отрезке это внимание? В момент, когда, не буду скрывать, предстоят трудности. Когда мы — очередь за очередью — встанем на реконструкцию. Притом не снижая ни темпов, ни объёмов. Словом, на данном отрезке задача — уйти, елико возможно, в тень. На что ты, Пугачёв, не способен — шумная у тебя натура. И не прогневайся — это я сегодня заинтересован отделаться от тебя. Я заинтересован, чтобы «Парус» работал как работает. Не хуже, но и не лучше. Видишь, я с тобой откровенен предельно. Поймёшь — не поймёшь, обидишься — не обидишься, всё равно сделается по-моему.

— Инерцией чтобы жил наш «Парус», — горько упрекнул Парамонов.

— Начала механики надобно знать. Старика Исаака Ньютона — не дурак был старик. Всякое тело продолжает удерживаться в своём состоянии покоя или — заметь! — равномерного и прямолинейного движения… Покуда и поскольку ему не помешают. А помешать не дадим. Сиречь, инерция — полезная в иных случаях штука, ибо одними только толчками и рывками дело не делается. А вы, Емельян Иванович, вообще-то излишне склонны к толчкам и рывкам, о чём советую поразмыслить на досуге. Хотя за полученное ускорение низкий вам поклон.

— Мать честна, как же вы меня под корень-то срубили!

Он вскочил и забегал по предбаннику.

— А не зажирел директор, — с удовольствием констатировал Залёткин. — Сухощавый. Вот что значит лёгкая нога. У меня, знаете ли, примета: как кто из командного состава стал жирком заплывать, надо к его участку присмотреться. Это мне, пожилой щуке, надлежит быть толстой, сидя на КП, чтобы караси не дремали.

Парамонов не слушал его откровений. Парамонов ерошил, терзал свою чуприну.

— Ну, положим, положим, у вас я на данный момент гвоздь. А им — области? Я ведь и их могу допечь!

— Мой шофёр говорит: «Возможно, так, а скорей всего навряд ли». Пока ты был моей номенклатурой, они твой шурум-бурум терпели, а достижения наши замечательные физкультурные писали себе в дебет. Авторитет с «Паруса» — это и городской, и областной авторитет тоже. Сейчас твой пост будет повыше, да и контроль над тобой повнимательней. Ты в упряжке, но ты пристяжная. Поскачешь, куда надо скакать, чтобы санки бежали. Вот и совпроф успокоится, и ГАИ.

— Откажусь, — грустно молвил Парамонов, и Залёткин не менее грустно ответил:

— Не откажешься. Я лично тебя на бюро так отрекомендую… заметь, совершенно искренне… что предстанешь ты, Емельян Иваныч, спасителем отечества. И отказаться тебе не позволят.

И вот мы видим Парамонова на трибуне. Перед ним в зале, в удобных креслах, за специальными пюпитрами, на которых лежали специально к случаю выпущенные блокноты в ледериновой обложке с золотым тиснением, восседают областные орлы, львы, тигры. Властители дум и чувств, экономики и культуры. Здесь каждая голова ценная и незаменима, в президиуме же попросту бесценна, в особенности такая, как тускло поблёскивающая нагими буграми головища Залёткина. В эти часы вся Северостальская область — от её индустриального юга до малоосвоенного севера, где дремлют в земле несказанные клады и щиплет над ними прошлогодний ягель тощий по весне олень, — вся область ходит на цыпочках, боясь помешать ходу актива. И будто на цыпочках, осторожно идёт за окнами зала косой снегопад.

Парамонов выступает в новом качестве — тоже северостальского монастыря. Физкультуры и спорта. Речь подготовлена сдержанная, солидная, под стать ей и галстук, выбранный из самых неброских и соответственно повязанный. Закончил, получил скупо отмеренную порцию хлопков. Но вдруг — вопрос из зала:

— А какое место вы гарантируете области на спартакиаде республики?

Вопросец с подковыркой. На прошлой спартакиаде, около трёх лет назад, северостальцы замкнули десятку сборных команд. Здесь, в этом здании, удар по престижу был пережит довольно болезненно, тем более что соседи при встречах в верхах знай подтрунивали: ай-яй-яй, что ж вы, братцы, — и сталь варить умеете, и выпускать умные машины, а прыгать и бегать кишка тонка? Прежний председатель комитета по физкультуре нажил стенокардию, и медицина рекомендовала ему менее нервную работу.

На вопрос, какое Парамонов гарантирует место, стоило ответить скромно: мол, гарантии давать трудно, мол, прогнозы в спорте, как известно, вещь ненадёжная, но лучшие посланцы армии северостальских физкультурников постараются приложить все силы, чтобы не посрамить.

Однако Емельян есть Емельян. Смял и сунул в карман бумажку с выступлением, вздыбил пятернёй хохол и сам (что не больно пристойно) обратился к залу с вопросом:

— А какое место наша область занимает по республике?

Председательствующий позвенел пробкой по графину, унимая лёгкий шумок, и недовольным голосом поинтересовался, что имеет в виду Емельян Иванович. Место по общему объёму валовой продукции, или на душу населения, или что-нибудь ещё?

— Ну пускай на душу. — Он вольно облокотился, склонясь в сторону президиума — глаза хитрые, брови дыбком.

Залёткин низко опустил голову — с затылка её заливало бурой краской стыда за недостойную комедию, затеянную выучеником и выдвиженцем.

— Вам это надо знать, товарищ Парамонов, — строго заметил председательствующий. — Как номенклатурному работнику. Пятое место у нас. Запомните. Или запишите.

— Дак пятое и займём, — раскинул руки Емельян и, бойко стуча каблуками, пошёл со сцены.

Хлопки… Смешки… «Ну, силён заливать», — это прямодушный генеральский бас облвоенкома.

— Почему заливать? — Емельян резко обернулся на голос. — Была просьба гарантировать. Я и гарантирую.

В перерыве, в фойе, к нему подплыл, недовольно стуча своей палкой, Залёткин. Толкнул животом, проговорил со своей вышины:

— Знал, сударь, что вы нахал, но что до такой степени, даже не догадывался. А есть ли у вас скрытые резервы?

— Как не быть… Кстати, просьбица у меня к вам, Алексей Фёдорович. Отдайте мне Песчаного. Я его в замы хочу взять.

Залёткин даже слегка поклонился — с трудом, придерживая на животе вечный бостоновый пиджак:

— Ну, утешил. Ну, спасибо. Я ведь было думал, что он навечно к нам приговорён. Нельзя же в приказе писать формулировку «уволен за филателизм», а больше не за что. Только вам он зачем, умная вы голова?

— Документацию знает как вести.

— Н-да-а… — протянул Залёткин, — Впрочем, хочется верить, что это не единственный ваш скрытый резерв.

Он мало что понял: на огромном комбинате было кому вести документацию.

— Очень кстати, — сказала Маргарита обыденным голосом, принимая взлёт мужниной карьеры как должное. — У тебя будет персональная машина, и мы сможем ездить на дачу.

Завещание деда Менар-Лекашу, по которому, как полагала мечтательница, профессорская дача достанется именно ей, ещё не было вскрыто, поскольку и сам профессор ещё дышал, хотя и на ладан. Но грезила Маргарита с такой силой и мощью, словно как бы уже обладала вожделенным.

— Теперь у меня будут фирменные кроссовки, — сказала бедная неродная Валентина.

Маргарита сидела на пуфике перед трюмо спиной к Парамонову — подбористой спиной, резко расширяющейся книзу, такой дразнящей прежде и такой безразличной теперь спиной — и самоуглублённо трудилась: фабрила ресницы. Валентина лежала на кушетке и плевала в потолок — буквально. Всё старалась доплюнуть.

И тогда он пошёл прочь из своего дома, зная, что ни одна из двух не заметит его ухода.

Позвал в кабинет Аннушку, сообщил ей новость. Она было обрадовалась, но когда он сказал так: «Для нас с тобой это тоже облегчение — сплетен меньше, если мы не сослуживцы», Аннушка выбежала вон, хлопнув при этом дверью.

И тотчас в кабинет ворвалась разъярённая Татьяна Тимофеевна: «Сколько можно девку мучить?»

— Чем на этот раз вы её допекли?

Объяснил.

— И вы могли такое ляпнуть? Знаю, что мужики — сплошь деловая древесина, но вы, Емельян, хуже — вы просто коряга.

— Дак Татьяна же Тимофеевна, давайте разберёмся!.. Аннушка ведь ни на что не претендует — это собственные ей слова! Вот она всегда так говорит, я дословно помню: «Наши встречи — каждый раз как нечаянная радость, не то что у других женщин — кальсоны мужьям стирать».

— С вами смех и горе. Она же бравирует, бедняжка. Она же хочет, она жаждет свить гнездо. Послушайте меня, одинокую бабу: когда любишь, то и портки стирать — великое счастье. Да когда вы, наконец, бросите к чёртовой матери свою «священную корову»?

— Почему «священную»?

— Ах, не знаю. В Индии их не режут, может быть, даже не доят — представляете, какие они там наглые бездельницы?

Борис Степанович Песчаный, вновь назначенный заместитель председателя, чуждался неискренности и заспинных шепотков. Свои сомнения он высказал Парамонову прямо в лицо.

— Мы с вами начинаем деятельность, по меньшей мере, несерьёзно (он сказал «мы», благородно подчеркнув, что согласен разделять ответственность за Емельянову безответственность). Пятое место — это на пять ступенек вверх в таблице. На подготовку остаётся меньше года. Емельян Иванович, вы отдаёте себе отчёт, в каком вы положении? Слушайте, неужели вы это просто для красного словца?

— Дак знаешь, — удручённо признался Емельян… — Для него. Зачем сморозил, не пойму. А ты всё в себе понимаешь?

— Я — всё, — категорически ответил Борис Степанович. — Но вы знаете, как называется ваше поведение? Вспышкопускательство.

Парамонов встал, обнял его и даже прижал.

— За что люблю — за принципиальность. Да и слово-то какое красивое: вспышкопускательство — вот так слово! Я ведь, Борюшка ты мой дорогой, после этого головотяпского заявления очень сильно казнился. Но я и очень сильно думал. И додумался, с чего начать. Начнём мы с тобой именно со слов. Видал, что это такое? — Он потряс перед Песчаным толстой затрёпанной книжкой.

— Ну, допустим, каталог подписных периодических изданий. А что?

— А то, что это для нас не каталог. Это для нас путеводная книга. Посредством её мы станем, как всевышний, отделять свет от тьмы.

И поделился своим планом — довольно остроумным.

Надо срочно оформить подписку на газеты именно тех областей, чьи сборные способны оттеснить северостальцев от вожделенного пятого места.

— Молодёжные, Борюшка, газеты, молодёжные! Партийные, они ведь заняты другими проблемами, о спорте помещают тютельные заметки, а комсомольцы фугуют вовсю. Ребята зубастые, так недостатки вскрывают, что комитетским деятелям вроде нас с тобой только икается. Вот мы эти недостатки маленько поанализируем и определим слабые их места, которые именно у нас должны стать сильными. И мы их усилим.

— А надо нам, — задумчиво произнёс Борис Степанович, — как максимум, позиций шесть-семь.

— Вот видишь, ты и уцепил мою мысль.

— И значит… — Песчаный уже подсчитывал в уме… — чтобы их усилить, со стороны нам надо пригласить человек… пятнадцать.

— Своими резервами обойдёмся!

— Нет, Емельян Иванович, нет. В общем, два десятка надо брать для круглого счёта. Ведь и с тренерами у нас напряжёнка.

— Эх, Татьяна-то Тимофеевна вот бы где сгодилась! Да откажется, пожалуй: ей с ребятишками — люли-малина.

— Прыжки в воду — не профилирующий для нас вид, — холодно заметил Песчаный.

Это напоминало дни (также ночи) запуска воды в бассейн. Только тогда денёчки бежали, а теперь год летел, точно сплошной беспрерывный день, сумасшедший, горячечный. Тогда, прежде, повелевали Емельяном страсть и азарт, но и убеждённость, и сейчас полыхал азарт, убеждённость же…

Ну, старался не философствовать. Не отвлекаться. Если от нежелательных мыслишек избавления не было и бессонница одолевала, говорил себе: «Вот же ведь и Кормунин завозил в эти места необходимые кадры, и Залёткин, и не десятками — тысячами. А что те кадры спасали страну, оружие ковали, что жили в палатках и бараках…» Время, говорил он себе, сейчас другое. Но и кадры нужны другие, и условия для них. Сравнивать, утешать себя этим — типун тебе, Емельян, на язык.

Чуть свет в кабинет к нему входил Песчаный — спокоен и неумолим. Садился, придвигая к себе перекидной календарь, молча проверял, что исполнено из записанного собственноручным песчановским бисером. Если со вчерашнего дня оставалось что неисполненное, между ними молчаливо считалось, что число на календаре вчерашнее. Если Емельяну чудом удавалось выполнить всё, что ими было намечено, Песчаный даже не переворачивал листок, а с облегчением срывал, комкал, кидал в корзину.

Какие такие особенные требуются усилия, чтобы в полумиллионный индустриальный город переселить два десятка человек? Да огромные. Надо ведь спортсменов и тренеров и уговорить, создать стимул. Баскетбольному центровому, акселерату, вымахавшему в свои семнадцать на два семнадцать, — пообещать устроить в институт. Да не ему, лопушку, — что он решает? — родителям. Папаша и мамаша — люди бывалые, хлебнули и сладкого, и горького, сомневаются, прикидывают… Переговоры берёт на себя тренер, он оттуда же переезжает. Здесь, на месте, надо уломать ректора института — престиж вуза, честь и слава… Тренеру, чтобы не потерял, а выиграл в зарплате, — организовать повышенную почасовую нагрузку… Приискать работу его жене, по специальности провизору… На первое время номер в гостинице — разумеется, люкс.

— Павел Филиппович? Как жизнь молодецкая? — Директор гостиницы верхним чутьём, как добрый гончак, чует, откуда и почему такой веет ласковый ветерок.

— Миазит, говоришь, замучил? Дак ты разве не знаешь, что я заговором лечу? Какие шутки — сотни вылечил. Только самое эффективное средство — сауна. Да и развеяться иной раз полезно такому, как ты, государственному человеку.

С этим, Павлом Филипповичем, кажется, порядок. Емельян мнёт ладонью щёки, стирает льстивую улыбку. Новый посетитель является — плечищи такие, что едва в дверь протиснулся, голову нагнул под притолокой. Уши примяты, поломаны, лицо бурое, грубое, а глаза на нём младенческие — васильки. Борец-тяжеловес классического стиля, сам по себе приехал, за собственный счёт и даже не просит оплатить дорогу. Его в соседней области из команды дураки списали — ввиду критического возраста, а в нём ещё силушка по жилушкам играет. Он на любую работу готов. Рабочим на стадион — пожалуйста: «Общежитие дадите?»

Хоть чутошный, да праздник. Перед тем как вызвать служебную машину. «Саша, на трубопрокатный». Верный шофёр молча вздыхает, сочувствует. Директор трубопрокатного — мужчина кремнёвый: набычился, насупился. Это, конечно, не Залёткин: тот, когда Емельян сунулся к нему с подобным делом, заявил, уставясь в столешницу, что ясности в вопросе не видит, а видит туфту. Выгнал, по существу. Здесь же шанс Емельяна в том, что трубопрокатчик самолюбив не в меру. «Перспективное, понимаешь, предприятие, — иронизирует над ним Емельян, — развивающееся, ёлки-палки, производство. А наш вот анализ показывает — что? Что в спортивном плане вы глядитесь пониже, чем кожевенная артель». — «Кожевенная?» — Директор взъяряется, жмёт пятернёй на все кнопки селектора сразу. «Внимание всем! Нас тут один… якобы деятель… уличил, что кожевенная артель, полтора инвалида, вносит больший вклад, чем мы в спортивные успехи области. Товарищи, нам дорога наша честь? Значит, так: прибывают три гандболистки. Гандбол, ручной мяч — рукой кидают. Вниманию кадров. Где у нас имеются единицы, не больно влияющие? В ОТК, знаю, ставка есть. В УЖКХ. Третью подыскать». Даёт отбои. «У тебя ко мне всё?» — «А жильё строишь?»

В собственной приёмной ждёт, ножка на ножку, флиртует с секретаршей моложавый, жизнерадостный руинный крепышок, весь в бобрах, точно оперный певец. Это знаменитый тренер по тройным прыжкам. Сложное движение — тройной, три стадии. Называется: скачок, шаг, прыжок. Знаменитый тренер всегда прыгает, скачет и шагает куда надо. Он привёз перспективного питомца. Он шагает через порог кабинета и усаживается, ножка на ложку. «Климат у вас суровый, весна поздняя, баба слабая. Нам нужен сбор, нужны юга». Знамо дело: чеши к начфину исполкома, потому что, только заручившись его согласием, целесообразно предстать пред строгие очи зампреда. Дополнительные средства требуются, свои на нуле, а «юга» влетают в копеечку.

Парамонов время от времени берётся за голову — на место ли она ещё? Борис Песчаный головы не теряет. Хорошо, что у Парамонова есть Песчаный: вот уж подлинно вошёл парень патроном в патронник. На исходе трудового дня Песчаный вновь появлялся в его кабинете и вновь поворачивал к себе численник. Без слов, но почти всегда с немым укором. На Песчаном гнедая, с отливом, тройка, воротничок ослепителен. Емельян по воскресеньям дома занимается постирушкой и глажкой: на шесть дней нужны шесть рубашек: ровно столько, сколько их у него есть. Песчаный приглашает Парамонова проследовать в свой кабинет, заместительский — не откнопливать же от стены простыню-таблицу, которая всё испещрённей цифрами. Текущий анализ динамики будущих результатов спартакиады, прогнозирование — его конёк. И отчасти — для Парамонова — тайна; Это можно ещё понять, как оперировать сопоставимыми величинами: ну, там, метрами, секундами, килограммами, показанными на прикидках, но взвешивать результаты несыгранных игр, нестанцованных гимнастических танцев?..

Песчаный прощается и уходит домой по ночному городу, чтобы вернуться, почитай, тоже по ночному. Парамонов ночует в кабинете на диване. Под утро варит на плитке «Геркулес»: стакан овсяных хлопьев (у него кружка) залить тремя стаканами воды или молока (какое там молоко, кому за ним бегать? Рукомойник налево по коридору), помешивать 15–20 минут, соль и сахар по вкусу. Вкуса Емельян не замечает.

Иногда посреди рабочего дня к нему заглядывала Аннушка — с пирогами, жаренными в масле, начинка — мясо с рисом, с термосом, в котором — ах ты, умница, — крепчайший, как чифирь, сладчайший чай: усталость враз снимает. Ему бы хоть ласковое слово ей сказать, и на языке уж вертелось, но язык сам собой принимался молоть: «Понимаешь ты, дело какое, на сегодняшний день Астрахань очков на пять может стоять выше Саратова, а Краснодар — вклиниться между Красноярском и Пермью, а если Краснодар обштопает Красноярск, то у нас фактически санш… шанш…» Не мог выговорить «шанс» — зарапортовался. Аннушка склонялась к нему, целовала в макушку и уходила на цыпочках.

Однажды вместо неё пожаловала Татьяна Тимофеевна Рябцева. Та стесняться не стала, что мешает, отрывает от самонужнейших забот. Отгребла в стороны бумаги, которыми был завален стол, вымотала из полотенца кастрюлю, вынула тарелку. Из-под крышки пахнуло упоительным ароматом кислых щей. Бухнула в них одну за другой три ложки сметаны.

— Ну дак это какое же спасибо вам огромнеющее, — воскликнул Емельян, принявшись уминать лучшее на свете угощение.

— Ничего, ничего. Сейчас я вам аппетит испорчу. Скажите вы мне, — и тряхнула гривой, — как назвать человека, который засеял поле, а потом сам потравил всходы?

— Как?

— Вот я и спрашиваю, как. Вы были в Северостальске физкультурный маяк. А сейчас вы кто?

Он молча ел — не мог оторваться.

— Спасибо говорить, видимо, должна я, — продолжала Татьяна Тимофеевна. — За квартиру, Я ведь было хотела отказаться от ордера. Разве я не понимаю, что это из того фонда — для приезжих ваших? Вам для меня, думаю, она дорого далась.

— Пустяки всё это, не берите в голову, — воскликнул он, хотя проницательная женщина была полностью права. Борис Песчаный стеной стоял за эту двухкомнатную в экспериментальном доме, предназначая её залётному баскетбольному специалисту. И только то, что специалист вовсе не собирался покидать свой номер-люкс (а следовательно, и оседать в Северостальске намерения не имел), да и репутация, которую имела в городе Рябцева, единственный, как-никак, здесь заслуженный тренер страны, позволили Емельяну выиграть тяжбу.

— В голову не беру. А ордер взяла. Имею право. Здесь уже мои корни, мои детишки. Я не из ваших… шабашников.

— Ну, зачем так-то уж всех?

— Пусть не всех. Дело в принципе. Послушайте, вы же честный человек. Не вертун, не показушник. Не дубина стоеросовая. Неужели вы не понимаете того, что даже мои детишки понимают? Я сама из большого спорта, знаю, чем даются успехи. Резервами. Их долго растят. А где они у вас? Вам-то какая польза от этого запланированного рывка на пятое место, от авантюры по существу? Карьера? Не верю. А области какая польза? Что, у нас карман безразмерный?

Он избегал таких мыслей. Они лишали его по ночам уж последних, жидких обрывков дрёмы, и он пристрастился к снотворному. Он ведь не мог выпрыгнуть на полном ходу из машины. Тем более сам был за рулём.

— А пришла я — жаловаться. Щи можете понимать как взятку. Нам время на воде сократили до предела. И из тренажёрного зала вообще грозятся выпереть.

Он не стал спрашивать, кто сократил и кто грозится. Финалы спартакиады проводились не в одном городе, но по разным видам в разных. И Северостальску, имея в виду наличие замечательного бассейна, выделили водное поло (несколько позже, когда другой областной центр замешкался с подготовкой, Емельян вырвал ещё шоссейные велосипедные гонки). Песчаный же, как мастер спорта по ватерполо, удостоился поста заместителя главного судьи.

— Завтра приеду, разберусь, — пообещал Емельян.

— Обманете — в следующий раз отраву подсыплю. Вы меня знаете.

Завтра закрутился, послезавтра завертелся, да и должен же был когда-нибудь отдыхать — хоть душой. Отдыхал на шоссе, на тренировках областной велосипедной сборной. Сборная — радовался — была сильная, её спаял и не щадил приезжий капитан, он же тренер, Лев Гущин, прямой и упрямый мужик, горлопан, въедливый, характерец — наждак: этот, поди, приживётся.

Емельян влезал в техничку — полугрузовичок, где на приваренных стойках висели запасные гоночные велосипеды, поджарые и невесомые, как стрекозы. Хозяйски щупал шины, не перекачаны ли, и в случае надобности с коротким ши?пом приспускал, и зорко в профиль проверял ровность и натянутость запасных ободов.

Впереди на шоссе давал своим отмашку Лев Гущин, и они делали первый, сильный и осторожный нажим на педаль. Они удалялись, сперва гурьбой и вперевалку, стоя в стременах, потом приникали к рулям и вытягивались в кильватерную колонну. Вслед им летела техничка, Емельян мчал в ней стоя, ветер омывал лицо, и хотя шумел мотор, казалось, слышен был ровный, знакомый, родной стрёкот передач, словно кузнечики куют вдоль всей дороги.

Словом, когда через неделю Емельян сдержал слово и приехал, наконец, на улицу Кормунина, то картину застал удручающую. Во дворе возле гаража, прямо на земле, едва тронутой весенней травкой, были сложены маты, на них прыгали и кувыркались рябцевские детишки, что-то покрикивала Татьяна Тимофеевна.

— Это что такое?

— А то такое. — Рябцева сотворила изысканный реверанс. — Выперли. Там теперь у нас заседатели по водному поло будут заседать.

Парамонов круто развернулся и махом полетел по лестнице.

Из-за директорского стола вылез навстречу долгий, как стебель, инструктор Саня Алексеюшкин, ныне и.о. директора.

— А что я мог сделать? — стал он оправдываться. — Борис Степанович распорядился разместить в зале судейскую коллегию, и хотя я предполагал, что вы будете возражать, я предупреждал…

— «Предполагал, предупреждал»! Длинный вон какой вырос, а ума не вынес! Ведь и без того массовая работа у вас наполовину сократилась! Из-за этого… водного поло. Детей обидели, умники! Да как ты вообще мог пустить к себе эту отару!

— Минуточку. — Саня выставил ладони. — Вы же начальник. Вы бы меня так и так заставили.

— Может, я и заставил бы, — сказал ошеломлённый этой мыслью Парамонов. — А ты всё равно обязан был сопротивляться. Ты мне, между прочим, другое сообщи. С теплоходом как дела? Перевозка-то продвигается ли?

— Товарищ Залёткин всю документацию потребовал себе и передал, что, когда надо, займётся лично.

— Э-эх, люди вы тут сидите или инфузории-туфельки? Ладно, айда в зал. Посмотрим, какая она такая — судейская.

Дверь оказалась заперта. Все ключи находились у Песчаного. Парамонов приказал взломать замок.

И когда Борис Степанович Песчаный во главе группы работников центрального ватерпольного аппарата, прибывших в Северостальск убедиться в полноценности подготовки, а значит, в его, Бориса Степановича, рачительности и служебной рьяности, явился в водноспортивный комплекс, его глазам предстала возмутительная картина. Из самовольно, насильственно вскрытой двери, с которой сорвана была и валялась на полу ватманская, каллиграфическая табличка «Судейская коллегия», сантехник и теплотехник, нагло посмеиваясь, волокли столы. Те самые столы, которые тщательно и любовно выбирал по безналичному расчёту Борис Степанович и указывал, в каком порядке расставить. Медицинские сёстры Люба-чёрная и Люба-блонд с весёлым гомоном таскали со двора маты. Всем этим хулиганством руководил, подбоченясь посреди зала, председатель комитета Парамонов.

— Ты извини, Борюшка, — так он приветствовал Бориса Степановича. Как ни в чём не бывало. — Я тут без тебя похозяйничал. Ты малость перестарался, дружок.

Песчаный стал бел как мел. Находившиеся за его статной спиной работники центрального аппарата наблюдали, как он сжимал и разжимал пониже поясницы кулаки.

— Емельян Иванович, это самоуправство, — произнёс он спёртым голосом. — Я как заместитель главного судьи не потерплю такого…

— Какого? — осведомился Емельян. — Тебе что, заспалось? Дак протри глазёнки-то, протри, уясни себе своё место. А не уяснишь, гляди — штанишки спущу. Диагоналевы. Да нахлопаю. Ты кого отсюда выселил, вельможа — сыта рожа? Ты Татьяну Рябцеву выселил! Она у нас такая одна! И в стране такой больше нет! А таких, как ты, — вон на улицу выйду, крикну, свистну — тыща набежит. Словом, вот вам указание: судейскую эту вашу коллегию извольте — в комитет. В личный ваш кабинет. Ну, ещё пару комнат выделю на бедность. Столы сдать назад, где брали. Выговор объявляю пока устно. До приятного свидания, дорогие товарищи.

Эту историю Борис Степанович Песчаный переживал долго и тяжко.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.