Из дневника

Из дневника

За окном — Рим. Как хорошо. Пью уже вторую чашку кофе, иду в храм, потом — в театр. Солнце светит, чайки «лают», птицы поют. Мне сегодня подумалось, что, пожалуй, последний раз я была так счастлива, когда выходила замуж за Славу. И ведь опять. Рим.

Я второй день в Вечном городе. Впереди — «Мария Стюарт». Карла Фраччи танцует Марию, я — Елизавету. Хореограф — Уэйн Иглинг. Это невероятно!!! Никто другой не удивил бы меня больше.

Репетиция не состоялась: Уэйн опоздал с приездом. Вечером ужинали вместе. Я, как всегда, ужасно смущалась вначале, но как хорошо прошла наша встреча!

И все словно предначертано. Отец! Отец! Вдруг выясняется, что Уэйн был в той «звездной поездке» в Австралию вместе с ним (занимался в его классе)! А теперь мы с Уэйном в Риме, сидим в уютном ресторанчике и завтра начинаем работать.

Когда расплатились за ужин и стали собираться, заиграла мелодия из фильма «Мужчина и женщина». Отцу так нравилась эта мелодия, и я в детстве часто ее слышала. Даже не удивилась — это опять мне поддержка, «привет» от отца и благословение перед началом работы.

Отец дружил с Карлой Фраччи. Потом Андрис танцевал с ней «Жизель» в Милане. Затем Андрис поставил балеты Фокина в Римской опере, где Карла — директор, а я танцую в «Шехеразаде».

Еще с детства помню фотографию с ее автографом, которая висела у нас в комнате «за ванной»: улыбающееся семейство — Карла в платье «горохами», ее муж Беппе и маленький сын Лука. Наверное, я особенно помню ее из-за этих дерзких «горохов» — темных, разбросанных по светлому полю платья.

А теперь мы стоим с ней вместе в репетиционном зале. Я кажусь рядом еще выше, а она выглядит такой хрупкой! Мне страшно прикасаться к ее руке — кажется, я сразу сделаю ей больно.

Я повернула голову в заданном Иглингом ритме и была потрясена тем поэтическим выражением, которое увидела в лице Фраччи. Но это длилось только мгновение!

Репетиция была очень тяжелая. За три часа мы с трудом преодолели две минуты музыки, но мне казалось, что я устала как никогда. Из меня словно вытянули все силы. Помимо сосредоточенности на первой встрече с моей именитой партнершей и обычного напряжения во время постановочной репетиции, я никак не могла отключиться от пристального наблюдения за всем происходящим.

Фраччи выглядит утомленной, но иногда ее лицо принимает то удивительное поэтическое выражение, которого я не встречала ни у одной балерины. Думаю, в этом и была, и есть прелесть ее существования на сцене — в этом умении найти такую редкую сейчас ноту «надземности». Впрочем, она с легкостью спускается на землю, и тогда я вижу столько красок в ее интересном лице!

Кажется, это Гёте сказал: «Кто видел Италию, и особенно Рим, тот никогда больше не будет несчастным».

Какая-то тоска щемит сердце. Но, наверное, это эмоции. Так часто духовное перепутывается с душевным, что трудно отделить одно от другого.

Вот и подходят к концу мои «Римские каникулы». Я решила обойти еще раз Форум, Капитолийский холм. Зайти в Мамертинскую темницу — место заточения апостолов Петра и Павла, где все те же камни хранят для нас, христиан, особую атмосферу мистического трепета. Я пришла сюда снова, чтобы поблагодарить за их духовное попечительство обо мне.

Это был такой насыщенный работой и событиями месяц. И все же каникулы — «Римские каникулы»: отсутствие московской суеты, раздирающей на части, сделало прошедший месяц очень значимым. И не только потому, что результатом явился интересный спектакль, а потому что возникла возможность заглянуть внутрь, сосредоточиться и осмотреться.

И вот я стою рядом с Триумфальной аркой и Мамертинской тюрьмой, немного на возвышении передо мной — руины Форума. Расцвели маки, и, пробиваясь сквозь камни, они алеют красными пятнами, как украшение древних руин, а может быть, — как напоминание о столь обильно пролитой здесь крови древних христиан. Или — как напоминание потомкам: надо уметь быть благодарными за тот путь, который пройден идущими перед нами.

Могу себе представить, сколько чувств и переживаний возникало здесь у отца. В Риме все находило подтверждение его актерской интуиции, его предощущения этого города и даже всего этого воздуха, не сравнимого ни с чем!

Я пыталась посмотреть на Рим его глазами: гастроли Большого театра в октябре 1970 года — в Италию впервые привезли «Спартака». Вот самолет приземлился в аэропорту Леонардо да Винчи. Вот в окошке иллюминатора разноцветные крылья и хвосты невиданных в России в начале 70-х годов лайнеров западных авиакомпаний.

Это римское солнце — другое: его еще не чувствуешь, но уже предощущаешь. Вся труппа разместилась в комфортабельных автобусах. А может быть, солистам предложили автомобили? И вот через сорок минут, на протяжении которых за окном мелькают сосны с расплющенными верхушками, узнаваемые по картинам всех виденных и знаемых «итальянцев», так просто и обыденно сначала возникнут первые «руины», а потом так же обыденно глазам предстанет Колизей. Ух!

А сколько мыслей возникало у него, когда еще только шла работа над «Спартаком»! И как рвался он сюда, скорее увидеть: лицом к лицу оказаться — не оригиналом и копией, нет — но родственниками по «силе сверхсознания»! И тогда рождалось чувство, в котором, думаю, я не ошибусь: предощущение спектакля!

Это чувство похоже на натянутую струну. Кажется, струна эта протянулась или начинается где-то под твоей стопой, пронизывая тебя насквозь, очень четко ощущается в темени, вибрирует и звучит где-то в груди. А заканчивается она или уходит ввысь — кто знает?.. Но вот эта вибрация в груди и сердце возникла, и теперь будет только усиливаться. И где-то в глубине тебя — очень сильно — нарастает невыносимой мощи звук, медленно переходящий в шум рассаживающихся зрителей.

О, как необходимо все это отдать, опустошиться — иначе, кажется, тебя разорвет на части!

О, какой бешеной мощи энергетика была в тот вечер!

Удивительно легко мы переходим от «земного» к «небесному» и наоборот. Вот я пишу эти строки, так остро переживаю все вместе с отцом, а потом банально вспоминаю, что надо не забыть купить какие-то там тапочки в подарок — переворачиваю страницу дневника, делаю пометку — и снова возвращаюсь.

И в другом случае так же. Можно хранить высоту духа, стремление ввысь, о чем и свидетельствует всегда эта «натянутая струна». А потом обыденно и банально опуститься к «тапочкам». У каждого из нас — свои «тапочки».

Кто хоть раз был на балетном спектакле, наверное, согласится со мной: поклоны в балете — это второй спектакль. Какие радостные у всех лица, несмотря на то что твой герой мгновение назад, может быть, мучился и погибал!

А в драматических спектаклях я, наоборот, делаю над собой усилие: поклон мне как бы и не нужен, потому что все самое интересное уже произошло. И поклоны — лишь дань уважения традиции и зрителю.

В балете — тяжелейшая физическая работа. И каждый раз, помимо исполнения роли, ты должен, как в спорте, «взять» планку. Наверное, это чувство преодоления и светится в глазах артистов балета, когда они выходят к освещенной рампе и видят возбужденные лица зрителей.

Отец любил водить машину. Он говорил, что за рулем становится чем-то единым с машиной — сливается с ней. Я тоже это люблю. Еду как-то в потоке по Садовому кольцу и вижу плакат, сообщающий о премьере нового спектакля. Название интересное, исполнители — тоже. Смотрю на дату — премьера сегодня. На часах в машине — без пяти семь. Еду дальше (я в потоке). Начинаю размышлять. Что творится сейчас там, за кулисами?! Какое волнение витает повсюду. А может быть, — предельная собранность, что тоже, кстати, показатель волнения. Зрители занимают свои места в зале. Сколько их там? Человек семьсот, если зал этого театра полон. Итак, всего в действе, которое будет сейчас происходить, участвует по обе стороны кулис приблизительно человек семьсот тридцать. Почему же, когда ты в числе тех тридцати, что волнуются ЗА кулисами, кажется, что центр Вселенной находится в эту минуту именно здесь? И не имеет значения, на сколько мест рассчитан зрительный зал: на полторы тысячи, на семьсот человек или на семьдесят. А я вот еду в машине мимо, и мне, в общем-то, нет дела до того, что там сегодня происходит, и остальному населению планеты — тоже.

Мне кажется, неважно, сколько десятков или сотен человек будет в зале, когда откроется занавес. Неважно и то, что большинству живущих (пусть хотя бы в этом городе) нет никакого дела до твоего волнения. А важно то, что будет происходить между тобой, Артистом, и чем-то Там, наверху. Потому что, мне кажется, творчество свершается на небесах.

Оно совершается даже в том случае, если зритель не увидел спектакля, который ты репетируешь. (Так бывает. Например, ходят легенды о гениальной работе Ролана Быкова в роли Пушкина, которая так и не дошла до зрителей.) Если твое актерское нутро «заработало» и там, в твоем актерском механизме, прошла искра — значит, АКТ ТВОРЧЕСТВА состоялся.