Память
Память
Зоя, я умер! Ты приедешь меня хоронить?
Сон
Зоя, Света, Лина, Муханова, Большая Лиля по прозвищу Дон Базилио. Этот список можно было бы долго продолжать. Все это — поклонницы. Но все они очень разные, у всех разные отношения с Кумиром и с нашей семьей.
Все они были частью жизни отца, а значит, и нашей. Отец ценил своих поклонников, но к тем, кто составлял «стайку», облеплявшую его машину и у нашего, и у театрального подъезда, относился иногда с легкой иронией.
Поразительно, что некоторые из поклонников становились друзьями, а иные оставались рядом с отцом до его последних дней, а затем перешли «по наследству» к нам.
Муханова (кстати, потомок декабриста Муханова) была дама очень пожилая, но пылкая, как восемнадцатилетняя девушка. Сколько раз приходилось подбегать к телефону, чтобы услышать на другом конце прерывистые гудки, а потом в отчаянии сказать: «Па! Ну подойди же сам — это, наверное, Муханова». Наша мама ее не выносила, Муханова платила ей тем же.
Если в окне мы не видели около отцовской машины «пестрой стайки», мы знали, что Муханова точно притаилась где-то в кустах или за овощной палаткой. Мы с Андрисом над ней ужасно подтрунивали, а отец держал на расстоянии, раздражался ее докучливостью, но пропуск на спектакли все же оставлял.
По телевидению показывали премьеру телевизионного балета «Галатея» с отцом и изумительной Екатериной Максимовой. Мамы не было дома. А мы с Андрисом и отцом готовились смотреть балет. Стоял теплый апрельский день, и, открыв дверь на балкон, Андрис отметил: «Муханова на посту».
И вдруг отцу приходит мысль: «Ребята, давайте позовем Муханову посмотреть “Галатею”». Эта идея вызвала у нас бурю восторга — мы уже предвкушали, как за ее спиной вволю будем потешаться над пожилой «влюбленной барышней». А раз мамы не было дома, мы тут же привели наш план в исполнение.
Когда отец знаками подозвал Муханову к подъезду, а потом ввел в квартиру, она напоминала собачонку, которую приманили лакомством. Муханова была такая растерянная, такая жалкая — она не понимала, что происходит, — и наши с Андрисом хулиганские намерения моментально испарились.
И мы втроем, не сговариваясь, окружили ее вниманием, как самого дорогого гостя. Отец провел Муханову в комнату, усадил в самое удобное кресло. Кажется, кто-то из нас приготовил ей чай. Мы втроем расположились перед телевизором на полу, а она восседала, возвышаясь над нами: постепенно приходила в себя, осваивалась.
Такое замечательное качество было у отца — желание доставить удовольствие, просто так сделать что-то такое, чтобы у человека на душе стало тепло.
«Галатея» закончилась. Муханова ушла. И как-то всем нам было хорошо. Мы с Андрисом почему-то ужасно радовались, что вот эта смешная молодящаяся старушка с запахом лекарств сидела вместе с нами и оказалась совсем не смешной, а очень трогательной.
Когда Муханова умерла, отцу передали большую стопку одинаковых тетрадей, перевязанных грубой веревкой, — эти тетради назывались тогда «общими» и были ее дневниками. Она описывала каждую встречу, каждый спектакль, каждый разговор с отцом. И если бы не знать, кто автор, никаких сомнений не возникло бы — это писала юная, влюбленная девушка.
Лина Рабинович сейчас живет в Израиле. У нее две взрослые дочери и чудесный муж Давид. Когда я приезжаю в Израиль на гастроли, мы встречаемся на моих спектаклях, а потом всегда — в доме у Миши и Славы (Миша — последний массажист отца и его друг, а Слава — его жена). Мы сидим за столом. Слава — замечательная хозяйка, у нее все очень вкусно. На стене — фотография отца, и мы говорим, говорим. (В такие моменты я ловлю себя на мысли, что память этих людей о моем отце мне дороже, чем его известность артиста.)
История Лины Рабинович уникальна тем, что начиная с 1972 года, когда она случайно попала на «Легенду о любви», где отец танцевал Фархада, и до последнего его Спартака она была на всех (!) спектаклях отца, включая все поездки по стране: от Ленинграда до Новосибирска. Лина пропустила только один спектакль, потому что рожала вторую дочку.
Эти люди для меня — самые лучшие критики. Их оценки и рассказы для меня очень дороги. И потом. надо же видеть их глаза, когда они рассказывают!!! Так, Лина рассказывала о самой лучшей «Жизели». А ей можно поверить, ведь с 1972 года она видела их все!
Мне жаль, что об Альберте в исполнении отца в «Жизели» говорят мало. Но это судьба балетного артиста. По-настоящему в истории остаются работы, которые сделаны специально на танцовщика и где именно он — первый исполнитель роли.
Тот спектакль возник «вдруг». Утром отцу позвонили в репетиционный зал прямо во время класса и попросили выручить заболевшего исполнителя. Он сразу позвонил Лине, сказал: «Сегодня у меня “Жизель” — приходи». Иногда отсутствие подготовки к спектаклю дает невероятную внутреннюю легкость. Так было в этот раз!
«Жизель».
Какая-то необыкновенная атмосфера возникла в тот вечер в театре. Его актерским импровизациям не было конца! КАК он мог заставить зал переживать, когда в конце первого акта бездыханная Жизель падает и умирает в объятьях его Альберта!
А когда в финале второго акта бутафорская лилия, которую растворяющаяся в лучах восходящего солнца Жизель оставляет Альберту, зацепилась за ее тюлевую пачку?! И отец — Альберт — (по рассказу Лины) сыграл целый монолог, встав на колени, прикоснувшись лицом, губами к цветку как к величайшей драгоценности, и только потом завладел им (на самом деле освободив балерину от докучливого цветка). Как будто только так и могло быть.
Зал неистовствовал!
А сколько я сама видела разных по смыслу финалов! Он мог бездыханно склониться к могильному камню возлюбленной, и это было ПРОЗРЕНИЕМ.
То с последними звуками оркестра, когда занавес уже начинает закрываться, его Альберт обращает немой вопрос в зал и медленно идет, не понимая, что это было, и подобный финал звучал как ВОПРОС.
Он мог остановиться в центре сцены и клятвенно поднять руку, обещая до конца хранить любовь, и это была КЛЯТВА.
И еще много, много. Не знаю, придумывал он их или они рождались сами. Наверное, и то и другое. Главное, они (все эти финалы), а точнее, его танец, его игра трогали зрителя до глубины души, никого не оставляя равнодушным.
Как-то мы рассуждали о балете с моим другом, известным телеведущим, драматургом и режиссером Андреем Максимовым.
Он говорил мне, что да, балет — это красиво, но нельзя же сопереживать лебедю. Все это отстраненно.
Я его очень хорошо понимаю. Когда исполнитель партии Альберта во втором акте балета «Жизель» приходит на кладбище, чтобы положить лилии на могилу любимой, а цветы во время длинного, музыкально очень продолжительного прохода несет как школьник свой букет 1 сентября, я согласна с Андреем — сопереживать такому очень трудно.
Милый папуля, спасибо за то, что даже через столько лет, когда я вспоминаю твои спектакли и слышу музыку, глаза мои наполняются слезами — так невероятно это было!
«Большая Лиля» была из клаки. Прозвище Дон Базилио она получила за огромный, больше двух метров, рост. Она очень любила отца. Он (с его большим ростом) был ей по плечо. И она называла его «сынок».
Лиля — добрейшей души человек — была вхожа в наш дом, и мы с Андрисом ее очень любили. Видимо, в соответствии с ростом, говорила она довольно громко.
Лиля всегда давала оценку спектаклю, отмечала, что хорошо, а что раньше получалось лучше. Хотя отцу сразу после спектакля нельзя (!) было делать замечаний: он очень сердился и обижался, мог даже нагрубить. (На другой же день отец все внимательно слушал и всегда обдумывал то, что ему говорили.) Лиля, мне кажется, всегда говорила то, что думала, но отец же знал, что он — «сынок» и его очень любят.
В зрительном зале ее можно было всегда не только увидеть, но и услышать по громогласному «Браво!».
Света и Зоя. Дверь в детскую распахивается — на пороге стоит отец. В комнате темно. Мы с Андрисом уже почти спим, а Света и Зоя делают вид, что спят.
Когда они приезжали на спектакли отца из Саратова, их укладывали у нас в «детской» на полу.
«Так! — говорит отец. — СПИТЕ?! Чтобы через пять минут сидели за столом!»
Света и Зоя (или «девочки») были студентками и сначала познакомились с мамой, когда она приезжала на гастроли в Саратов с Московским драматическим театром имени А. С. Пушкина. Они ходили на ее спектакли, преподносили цветы, потом познакомились.
Потом приехали на спектакль отца. Приезжали часто. В доме стали совершенно своими людьми. Для нас с Андрисом — «тетя Зоя» и «тетя Света». Нам с ними было очень легко и весело. Они же часто смущались — например, когда отец «шествовал» по дому в пижаме или в халате.
Марис Лиепа. Я хочу танцевать сто лет
Света и Зоя приезжали, готовились к спектаклю: наряжались, доставали и упаковывали цветы, сочиняли текст на открытку. Например: «Глубокоуважаемый Марис Эдуардович.»
И вот Света и Зоя вылезают из-под одеяла, где они прячутся, делая вид, что спят. Они же только что вернулись со спектакля, полны впечатлений и переживаний. Они просто смущаются и не хотят попадаться на глаза. Отец все это очень хорошо понимает.
А отец так любит гостей после спектакля! О, конечно, кто-то уже зашел. И сейчас они очень нужны друг другу: «девочки», отец и гости.
Отец всегда сам расставляет цветы по вазам. Читает их открытки и говорит: «Нет, ну надо же! Они живут со мной в одном доме, а пишут “Глубокоуважаемый Марис Эдуардович!” Ну как не родные!»
А на следующий день у отца творческий вечер в МГУ. Большой успех, много публики. Его обступает толпа и провожает до машины, прося автографы, задавая вопросы и т. д. И вдруг, открывая дверцу машины, над всей этой толпой он кричит: «А где мои девочки?.. Девочки! В машину!» И Света с Зоей, радостные, гордые, счастливые, садятся — машина трогается!
Много всего написано о «Спартаке». А мне всегда было интересно: как это было в первый раз на публике? Ведь есть вещи необъяснимые. Есть энергетика спектакля, есть дух, атмосфера действия — то, что непередаваемо, но чего нельзя не ощутить!
Вот зал заполняется людьми. Еще никто не знает, что такое этот балет — «Спартак». Вот оркестр привычно настраивается, и свет огромной хрустальной люстры Большого театра из яркого становится приглушенным. Выходит дирижер, аплодисменты — спектакль начался.
Вот на увертюре знаменитый золотой занавес разлетелся в стороны и становится виден другой — с надписью «SPARTAKUS». Сейчас он взметнется вверх, открыв так называемую «черепаху», составленную из щитов римских легионеров, центр которой ОН — КРАСС.
Как же это было?
Зоя смотрела и генеральную репетицию, и премьеру. Когда вышла из театра, она забыла, куда ей надо идти, и около часа ходила кругами по скверу, вокруг фонтана, пытаясь осознать происшедшее, прийти в себя и успокоиться. Но у нее это не получалось.
А в ночь, когда отец умер, он ей приснился — отец разбудил ее и сказал: «Зоя, я умер. Ты приедешь меня хоронить?»
Она приехала.
Мы дружим с ними до сих пор. Теперь они приезжают нечасто. Но на моей «Пиковой даме» были. Мы потом проговорили с ними всю ночь. Я достала костюмы отца из «Спартака» — они по-прежнему хранятся у нас в доме. Мы говорили, а его костюмы лежали рядом. слушали.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.