Мы — маленькие
Мы — маленькие
У меня очень плохая память. Мне кажется, я ничего не помню. Кто бы меня ни спросил: «Помнишь?..» — отвечаю: «Нет, ничего не помню».
Мне семь лет. Мы живем в большом сером доме на улице Неждановой. Там еще женская головка из белого камня вполоборота, прямо у самого подъезда, — это мемориальная доска. В нашем доме жила знаменитая русская балерина Екатерина Гельцер. А теперь мы живем в ее квартире. Мы — это я, мой брат Андрис (он старше меня на год и одиннадцать месяцев), наша бабушка (мамина мама — бабуля), наши мама и папа. В нашей квартире — белые колонны и лепнина на потолке с вензелями «Е. В. Г.» (Екатерина Васильевна Гельцер). А еще — подоконники из белого мрамора; все охают, когда приходят к нам в первый раз, а мы привыкли. У нас четыре комнаты: спальня, большая, детская и «за ванной».
В спальне живут папа и мама, и ее закрывают от нас на ключ. Ну, потому, что если спальню не закрыть (а такое иногда случается), то. Меня интересуют мамины шкафы: там есть розовый пеньюар — предел моих мечтаний. Однажды на Новый год мне разрешили в нем походить, а так — нет, это НЕЛЬЗЯ! Но если спальня открыта, то ведь никто не узнает! А еще я люблю покопаться в ящиках — там можно найти кучу всяких удивительных вещей: кружевное белье, цветные бусы, а внизу, под пеньюаром, — коробки с туфлями. ТАКИМИ!!! Там есть совершенно золотые, как у принцесс, а еще черные на прозрачном каблуке, а еще с каблуком, который весь в камушках!
У Андриса свои интересы — он копается в отцовском столе. Андрис может отыскать подарки, приготовленные для нас к празднику, но спрятанные. А еще в спальне прячут от нас сладкое: если не спрятать, мы все съедим, сколько бы ни было!
В детской раньше жила я с моей бабушкой и моим братом. Наши кровати стояли по разным стенам: моя — ближе к окну, а его — ближе к двери. А бабушкина кровать «выезжала» из Андрисовой. Но теперь у Андриса своя комната, потому что он уже большой — и живет «за ванной»: чтобы попасть к нему, нужно пройти через ванную.
В воскресенье в школу идти не надо, и я очень люблю, пока родители не встали, поскрестись в дверь к Андрису — он тоже уже не спит (я знаю) — и забраться к нему в постель. Он иногда меня пускает. Вообще-то мне не разрешают лежать с ним в одной постели, но все еще спят. Комната крошечная — там только секретер и диванчик Андриса, где мы лежим и тихонько болтаем. У секретера можно открыть крышку, накинуть на нее покрывало, и получится что-то вроде шалаша. Тут мы играем в геологов (наша тетя — сестра мамы, она геолог).
Но вот в ванной хлопнула дверь, потекла вода — отец проснулся, собирается в театр. Театр — это его мир, он где-то там. наверху. высоко-высоко! Там все другое, но иногда нас тоже туда берут. Когда отец завтракает, можно и поболтаться рядом. Он ест все правильно: пьет свежий морковный сок, потом — много разных витаминов: это для сил. У меня тоже есть свои — называются «поли-вита-ми-ны»: желтые, кругленькие, я их приберегаю. Мне кажется, что, если засунуть их под верхнюю губу, — это очень красиво. И я хочу дождаться выхода на улицу, чтобы все видели, как это здорово. А еще отец варит кашу, и мы будем ее есть. Но каша — такая гадость! Без молока, без соли и сахара! Можно, конечно, полить ее сверху медом, но попробуй только скривиться — у отца не побалуешься. «Спасибо, папочка!»
Отец сидит в шелковом халате — халат пахнет им. А спит он в пижаме, иногда — и в вязаной шапочке, потому что холодно. Окна на ночь открыты настежь. Ноги всегда в носках: ноги — это его «хлеб». А в уши он вставляет затычки специальные — чтобы не слышать, когда на прогулку выйдет Прут. Прут — огромный пес, он живет в нашем доме, на первом этаже, а гуляет во дворе и громко лает. Отец очень сердится, может и бросить что-нибудь в форточку — что под руку попадется: как-то бросил свой любимый одеколон. После завтрака отец собирается на работу. Он складывает вещи в большую плетеную полосатую сумку, отец привез ее из Мексики. А мне он привез настоящий мексиканский костюм: белое платье, все вышитое разноцветными нитками, а к нему настоящее сомбреро!
Мы с Андрисом выйдем на балкон, чтобы посмотреть, как отец идет в театр. Улица пустая — она и так-то тихая, и машин по ней ездит мало, а в воскресенье и совсем тихо. Отец идет своей «выворотной» походкой, большой и очень красивый. На нем замшевая куртка цвета его волос — золотистая. Отец поворачивается, машет нам рукой и улыбается. У него сегодня хорошее настроение. Он очень разный. А вчера в гараже кто-то сказал ему «Эй, парень!» — отцу понравилось. (Перед его уходом слышу приглушенные голоса в самом конце длинного коридора, у входной двери. Медленно выползаю из детской и выглядываю. Они стоят и целуются. Мама обняла отца за шею, он меня видит, но не останавливается: «А подглядывать нехорошо». — «А я и не подглядываю, я — так»).
Сегодня отца отправили за продуктами. Нам нужно всего много — у нас семья. Но мы не будем стоять в очереди и выбивать чек. Отец откроет неприметную дверь, и мы окажемся в магазине, но с другой стороны — как бы за кулисами. Отец пойдет по коридору, а вокруг все будут всплескивать руками, улыбаться и восклицать: «Марис пришел! Марис пришел!» Знакомые «тетушки» станут отдавать распоряжения, отца усадят и начнут сносить к его ногам (которые его «хлеб») в ящиках и больших пакетах — огурцы и помидоры, мандарины и венгерские компоты (мы их с Андрисом так любим), а еще душистый ананас! Разве это видано — ананас зимой! Отец сидит, смеется, шутит с удовольствием. Его черная норковая куртка расстегнута, шапочка — набекрень. Я стою рядом — мне все интересно. Потом эти «тетушки» придут на его спектакль нарядные и очень довольные. Загружаем продукты в машину. «Па, а почему ты никогда не считаешь сдачу? Вот бабуля — она всегда считает». — «Ну. — он молчит, думает, — если меня на много обманут, я увижу, а если на мало — ну и ладно, Бог с ними».
Потом мы едем в мастерские. Они тоже рядом с домом — у нас все рядом, потому что из наших окон виден Кремль. В мастерские Большого театра мы везем вещи в стирку — бо-ольшой баул: постельное белье и всякое там. Прачечная внизу, в подвале, там всегда очень жарко, клубы пара, резкий запах, потому что рядом красильный цех. В прачечной — Люба. Отец входит, все улыбаются: «Марис пришел!»
Потом поднимаемся выше. Отец идет через ступеньку, я еле поспеваю. Проходим мимо обувщиц. Там все вскакивают, радуются: «Ой, Марис пришел!!!» Отцу балетные туфли шьет Дуся. Дуся заполняет баул, опустевший после прачечной, разноцветными туфлями, где на подошве написано «Лиепа». «Тапочки?! В тапочках в гроб кладут, так и запомни, а это — балетные ТУФЛИ!» Когда к нам приходят гости, им дают надевать отцовские туфли вместо тапочек, у него их много — весь шкаф в коридоре ими забит.
А потом самое интересное — пошивочный цех: нам надо отдать рубашки, заузить их в талии — отец так носит. Тут тоже все лица расцветают улыбками: «Марис, Марис пришел!» Отец каждому дарит шутку или словечко. Потом выдвигает какой-то ящичек и берет оттуда ЦЕЛУЮ ГОРСТЬ (!) блестящих больших камней и сует в карман. Никто не возражает, все только улыбаются. Я с наслаждением предвкушаю, что мне тоже что-нибудь перепадет из этого богатства: как я люблю эти камушки! У нас в коридоре рядом с нашей одеждой висят отцовские костюмы: например, костюм Красса — с целыми рядами больших красных камней, или костюм из другого акта — с бледно-розовыми камнями. А из второго акта «Жизели» (у отца много разных «Жизелей») мне больше всего нравится бархатный светло-синий колет с синими камнями и серебряной нитью. Я часто хожу мимо, облизываюсь — так хочется незаметненько срезать один-другой камешек, но знаю, что за это убьют. Не смею.
Сегодня отец взял меня в театр, у него — «Легенда о любви». Сижу тихо на диванчике в углу. Он переодевается: только один раз зайдет за занавеску, а так — не стесняется, и я не стесняюсь. Я так хорошо его знаю, все родинки и точечки на его большой спине и волоски на груди. У него в театре полосатый халат. Отец всегда гримируется сам, а на столике лежит столько всего интересного! Баночки, кисточки, круглое зеркало в ярко-розовой рамке — из-за границы! Особенно я жду момента, когда тоненькой кисточкой он будет рисовать линию по самому краю глаза — над ресницами. «Не смотри под руку», — говорит отец. Я сижу, вздыхаю, не смотрю.
«А ты знаешь, о чем этот спектакль — “Легенда о любви”?» Я ужасно растерялась: не оттого, что не знаю, а оттого, что отец вызвал меня на разговор — здесь, в театре, где надо сидеть тихо, ничего не спрашивать, не «смотреть под руку», пока тебя не отведут и не устроят в кулисе. Голос у отца не резкий, как обычно перед спектаклем, а звучит мягко — он рассказывает о любви Фархада и Ширин и о Мехменэ Бану, которая тоже любит Фархада, как и ее сестра Ширин. И вот ей снится сон, где Фархад любит ее, царицу Мехменэ, а он — ее возлюбленный и ее повелитель. Отец говорит это так же вкрадчиво, тихо, таким же голосом с мягкими теплыми нотками, каким рассказывает мне перед сном про большую белую птицу, голубое небо без единого белого облачка (это чтобы я скорее уснула, а то я долго не могу заснуть) и что белая птица — это я.
«Аня!!!» — отец кричит, зовет костюмера, ему пора «разогреваться». Аня очень хорошая и добрая. Сейчас она придет за мной и уведет устраивать в первую кулису у самого портала — там такой откидывающийся стульчик, он устроен высоко, и ноги будут болтаться, зато сцена так близко, а мимо будут ходить разные балерины. А еще Аня (когда мы с Андрисом приходим вместе) водит нас в буфет. Отец велит ей купить нам только лимонад, а булок не покупать — мы толстые. Андрис тихо спросит: «А можно хлебушка?» Аня сжалится и купит нам булки потихоньку.
А потом будет спектакль… На сцене отец — совсем другой человек. И мне никогда не захочется крикнуть: «Это мой папа!» Здесь он мне не принадлежит, я это как-то чувствую.
Недавно была в гостях у наших друзей. Они любили отца, и он был им душевно открыт. Отец оставил им на хранение свои шикарные новые ботинки и бордовый муаровый пояс для смокинга, сказав: «Пусть у вас полежит, я потом заберу». Ему все казалось: то, что происходило тогда с ним, когда-нибудь вдруг кончится и начнется другая жизнь, лучше. И в ней, этой новой жизни, будет место шикарным ботинкам и муаровому поясу под смокинг.
Она и началась, эта новая жизнь, лучшая… Моего отца не стало 26 марта 1989 года…
А 27 июля — день его рождения. 2004 год. Я в Лондоне и с утра получаю подарки и поздравления. Даже не помню лиц тех людей, которые шлют мне в отель милые открытки, фотографию отца с автографом 1969 года, букетики цветов. Но мне кажется, их имена всплывают в памяти в рассказах отца — Джуди, Тед, маленькая Джейн и просто Джейн.
Джуди. Милая Джуди 27 июля в пять часов вечера, как мы и договорились, стоит у Stage-door с дивным букетом фиалок — таким же, как на той открытке, которую она подписала. Джуди — фотограф, снимает цветы… А балет — это ее любовь. На ней цветастое платье из хлопка — такое английское!
А вечером, когда спектакль закончился (сегодня последний «Ромео») и я вышла из театра, Тед разложил прямо на дороге перед театральным подъездом мои гигантские (полтора на полтора метра) фотографии из «Дон Кихота». Отцовские поклонники обступают меня и не хотят отпускать.
— Мы так любили вашего отца!
Кажется, это говорит Джуди. Впрочем, они говорят все сразу, потому что просто не могут остановиться.
— Мы были такие молодые, такие же, как он. Он — не просто наша молодость, он — лучшая часть этой молодости!
— Он был очень добрый, всегда спрашивал, есть ли у нас билеты, и доставал, если их у нас не было.
Это вступает Тед. Он уже собрал с земли мои невероятных размеров фотографии. Одной рукой Тед поправляет свои совершенно белые волосы, а другой держит мою руку, не отпускает и говорит… говорит…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.