...И немного удачи

...И немного удачи

Когда, отвечая на вопрос журналиста, я упомянул об удаче, то имел в виду чисто спортивный смысл этого слова. Ведь недаром говорят, что немного спортивного счастья нам, спортсменам, никогда не помешает. Конечно, речь идет не о каких-то особых обстоятельствах, которые помогают выиграть состязания. Есть такая спортивная поговорка: условия для всех одинаковые. И это верно, но все-таки не совсем. Например, бегуны на 200 м бегут одну и ту же дистанцию, но по разным дорожкам, а это значит, условия немного разные. Тот, кто бежит по ближней к бровке дорожке, видит своих конкурентов, а тот, кто выступает на последней, восьмой дорожке, рискует в конце поворота, при выходе на прямую, увидеть впереди сразу всех соперников. Так и у нас, прыгунов. Вроде бы все выступаем в одинаковых условиях, в одном и том же секторе, в одну и ту же погоду, но... бывает так, что ты прыгаешь первым, как говорят, открываешь соревнования и после своей последней попытки ждешь, как прыгнут все остальные участники. Или наоборот, ты завершаешь выступление и, значит, имеешь лишний шанс победить, когда соперники уже не в силах тебе помешать. Многое зависит и от ветра. Например, сектор в Лужниках считается у нас самым капризным. Там не бывает постоянного попутного (что мы любим больше всего) легкого ветерка. Он дует неравномерно, сильными порывами, и корректировать разбег порой становится почти невозможным делом.

Ветер — это вообще бич легкоатлетов. Даже к дождю, конечно, если это не проливной ливень, мы относимся терпимее, чем к порывам ветра, который вносит иногда совершенно непредсказуемые неожиданности в состязания. Тут мы солидарны с метателями копья и диска, которым изменение силы и направления воздушного потока прибавляет или отнимает порой несколько метров от результата.

Классическим примером коварства ветра считается описанный в книгах о метании копья случай на XVI Олимпийских играх в Мельбурне. Сильный встречный ветер не позволил в предварительных попытках ни одному метателю послать копье за 80 м. Перед финалом лидировали поляк Януш Сидло и наш Виктор Цыбуленко, а норвежец Эгиль Даниэльсен попал в финал только шестым. Но во время его первой финальной попытки ветер внезапно стих на несколько секунд. Этого перерыва хватило для того, чтобы Эгиль успел послать свой снаряд на 85 м 71 см, установить мировой рекорд и стать олимпийским чемпионом. Самое невероятное заключалось в том, что сразу после броска норвежца ветер снова, словно опомнившись, задул с прежней силой и ни один из участников не смог улучшить своих предварительных результатов. А все вроде находились в одинаковых условиях. Что же помогло Даниэльсену, как не спортивное счастье?

А сколько рекордов в спринтерском беге и прыжках не получили официального признания из-за того, что скорость ветра превышала норму. В прыжках в длину у женщин случались парадоксальные случаи, когда одна из участниц побеждала с результатом, превышающим мировой рекорд, но ей не засчитывали его из-за ветра, а спортсменка, занявшая второе место, становилась рекордсменкой мира, так как во время ее прыжка скорость ветра была в пределах нормы.

Вспоминая свой долгий спортивный путь, я могу назвать, пожалуй, только один случай, когда спортивное счастье было на моей стороне. Это произошло в Мюнхене, когда Йорг Дремель не обошел меня в своей пятой попытке, прыгнув на 17,31. Это не значит, конечно, что он непременно выиграл бы Олимпиаду, ведь у меня оставалась еще одна попытка. Но если бы он в своем лучшем прыжке улетел, например, на 17,36, то мое положение стало бы очень трудным.

Других случаев, когда спортивное счастье помогло бы мне стать чемпионом, я не припомню. Но это вовсе не значит, что мне не повезло в спорте. Наоборот, я прожил в нем долгую и счастливую, хотя и нелегкую жизнь. Дело не только в рекордах, победах и медалях. И не в том, что спорт помог мне, сухумскому парню, шестому ребенку в семье, где отец был парализован, а мать работала дворником, стать известным человеком и объездить полсвета. Самой большой своей удачей я считаю то, что на моем пути постоянно встречались и оставались в моей жизни отзывчивые, добрые люди. Люди, которые помогли мне подняться на спортивную вершину, стать человеком.

О многих я уже говорил на страницах этой книги, о некоторых скажу сейчас, хотя все мои рассказы — это лишь малая доля той признательности и благодарности людям, которые живут в моем сердце.

Таисия Петровна Малыгина, директор сухумской средней школы № 8. Это она познакомила меня с Керселяном. Я уже говорил, что еще в школе увлекался футболом. Мяча в школе не было, и мы играли в футбол теннисным мячом. Поверьте, это было очень непросто и требовало недюжинной техники (может быть, стоит порекомендовать это упражнение нашим футболистам, которых вечно упрекают в недостатках технической подготовки). Играли мы на баскетбольной площадке, воротами были стойки от щитов. И вот во время одного такого матча, когда я довольно ловко перепрыгнул через упавшего соперника, вдруг услышал голос Таисии Петровны, подозвавшей меня к себе. Смотрю, рядом с директором стоит сухощавый мужчина. Первое, что я отметил в его лице,— очень добрые, слегка прищуренные глаза.

— Акоп Самвелович, познакомьтесь с нашим чемпионом. А ты, Виктор, покажи, пожалуйста, как ты прыгаешь.

Я несколько раз разбежался и прыгнул в длину. Керселян — это был он — пригласил меня на занятия своей группы. Я принял это приглашение без особого энтузиазма, важно было доиграть матч, а тебя куда-то зовут.

Но через несколько дней пришел на стадион. В легкой атлетике я поначалу ничего не понял. В футболе все было ясно: здесь — мяч, там ворота. А тут одни бегают, другие прыгают, третьи метают.

Могут сказать: ну и что особенного в этом эпизоде? Но скажите: часто ли директор школы замечает спортивные наклонности своих учеников и рекомендует их тренеру детской спортивной школы? Вскоре после этого я распрощался со школой и переехал в Гантиади, в интернат, но этот случай и то участие, которое Таисия Петровна приняла в судьбе одного из сотен своих учеников, я буду помнить всегда.

Другой директор — руководитель интерната в Гантиади Нестор Алексеевич Герия тоже сыграл в моей судьбе немалую роль. Он не был профессиональным тренером, но спорт любил и неплохо разбирался в нем. Он даже немного занимался со мной легкой атлетикой, когда команда интерната должна была выступать на республиканских состязаниях в пионерском четырехборье.

Интересно, что, как я узнал потом, Нестор Алексеевич Герия был одним из первых в Абхазии создателей школ-интернатов и в 30-х годах у него учился мой тренер Акоп Самвелович Керселян. Так что я могу считаться его спортивным внуком!

На страницах этой книги много раз упоминались имена моих тренеров Акопа Самвеловича Керселяна и Витольда Анатольевича Креера. Я рассказывал об их подходе к тренировкам и соревнованиям и о той роли, которую они сыграли в моем становлении как спортсмена и человека. Когда я оставил спорт, наши пути, естественно, разошлись: каждый из нас занят своим делом, своей работой, своими жизненными проблемами. Но сейчас я имею возможности еще раз высказать им слова моей непреходящей благодарности за все, что они сделали для меня.

В пору моей спортивной юности Акоп Самвелович был, да и сейчас остается, как мы говорим, детским тренером. Нет, это вовсе не значит, что он работал только с детьми. В его группе тренировались и юниоры, и взрослые спортсмены. Он воспитывал перворазрядников и мастеров спорта, как например Володю Чхеидзе, многие пришли к нему уже будучи взрослыми атлетами. Но по сути своей работы, да, я думаю, и по призванию, Керселян — это все-таки типичный детский тренер. Ибо наряду с профессиональными качествами, знанием методических приемов, техники во многих видах легкой атлетики (как правило, в небольших городах тренерам редко удается вести какую-либо одну тренерскую специализацию), педагогики Керселян в избытке наделен качествами, которые представляют особую ценность в работе с детьми и начинающими легкоатлетами.

Если бы мне предложили назвать главную черту моего первого тренера, я, не задумываясь, сказал бы: доброта. Ибо прежде всего Керселян — человек добрый. А быть добрым — это очень много. Это значит быть внимательным и заботливым без мелочной опеки. Это значит убеждать, а не заставлять. Это значит обучать, а не дрессировать. Это значит уважать, а не снисходить. Это значит быть для своих учеников старшим товарищем и в то же время не допускать панибратства.

Наверное, мне эти качества Акопа Самвеловича запомнились надолго и особенно дороги потому, что сам я в детстве был лишен отцовского внимания, а позже рос без отца. Его заменил мне тренер.

Одним из проявлений доброты Самвелыча (так называли и продолжают называть Керселяна все его воспитанники) было то, что на тренировках он гораздо чаще хвалил нас — за удачно выполненное упражнение, хороший бег, далекий прыжок, чем делал замечания или ругал за огрехи. Уже позже, когда, став взрослым, я задал ему вопрос, почему он поступал так, а не иначе, Керселян сказал мне:

— Таков мой основной педагогический принцип. Если ты хочешь стимулировать прогресс ребенка в любом деле, не только в спорте, нужно чаще хвалить его, чем ругать. Это помогает новичку полнее раскрыть свои возможности, создает благоприятный эмоциональный фон на спортивных занятиях. Даже если нужно сделать замечание, например, по технике выполнения прыжка или исправить ошибку в упражнении, следует сначала отметить то, что сделано хорошо, а уже потом поправить то, что не получилось. Так я делал всегда.

Методику подготовки, которой придерживался Керселян, сейчас называют «щадящей». Он не форсировал развитие специальных качеств, а больше сосредоточивал внимание на общей физической подготовке ребят. Старался сделать нас сильными, быстрыми, ловкими. На этой почве у меня даже были споры с Самвелычем. Я все хотел делать больше. Ему приходилось меня сдерживать, останавливать. Бывало, травмы немедленно наказывали меня за непослушание.

Но при всей своей внешней мягкости Акоп Самвелович обладает достаточно твердым характером. Как всякий человек, честно делающий свое дело, он весьма независим в суждениях, не признает излишней жесткости во взаимоотношениях между людьми, не терпит некомпетентных замечаний и может постоять за себя. В этой связи вспоминается такой случай. На одном из совещаний спортивный руководитель (это было уже после Мексиканской олимпиады) бросил Керселяну упрек: что же вы, дескать, Акоп Самвелович, нашли одного Санеева и успокоились, а почему не нашли второго такого ученика? Тут мой обычно молчаливый тренер не выдержал и ответил вопросом на вопрос: как же я могу, работая в небольшом Сухуми, найти второго Санеева, когда такого прыгуна пока найти не смогли во всей стране?

Я думаю, что душевное благородство, профессиональную этику и тактичность Керселяна лучше всего характеризуют взаимоотношения с Витольдом Анатольевичем Креером.

Их тренерский дуэт был создан в 1964 году. Вообще говоря, факты перехода ученика к другому тренеру не так уж редки. Большей частью они связаны с переездом в другой город или с поступлением в институт, то есть с теми или иными переменами в жизни спортсмена. И, как правило, атлет перемещается из периферии в центр. Так было, например, с Надеждой Чижовой и Татьяной Казанкиной, чьи тренеры передали своих учениц Виктору Ильичу Алексееву и Николаю Егоровичу Малышеву, которые и привели талантливых спортсменок на олимпийский пьедестал. Мой коллега по тройному прыжку Николай Дудкин начинал спортивный путь в Воронеже у Вячеслава Иконина, который потом попросил Креера взять шефство над Колей. Во всех этих случаях первый тренер практически заканчивал свою работу с данным спортсменом.

У нас все было по-иному. Я не собирался уезжать из родного города и уходить от своего тренера, который сделал меня мастером спорта. Предложение Креера начать тренировку в соответствии с его планами под присмотром Керселяна в Сухуми и под руководством самого Креера на учебно-тренировочных сборах было для Акопа Самвеловича до некоторой степени неожиданным. Я знаю немало спортивных наставников, которые активно сопротивлялись такой форме работы. Более того, после приезда ученика со сборов такие тренеры работали только по своим собственным планам, не стесняясь порой резко критиковать тренеров сборных команд за нововведения в систему тренировок.

Не таким был мой первый тренер. Он принял предложение руководителя сборной команды СССР как должное и всемерно содействовал успеху совместной работы.

Они не были с Креером закадычными друзьями: сказывалась разница в возрасте, привычках, вкусах, взглядах на жизнь. Но для дела, которому они посвятили себя, гораздо важнее было то, что в этот период времени они сумели стать единомышленниками. Их связывали верность спорту, легкой атлетике, тройному прыжку и желание как можно лучше сделать общее дело — помочь своему ученику подняться на олимпийский пьедестал и вернуть Родине мировой рекорд.

Еще одно качество я хотел бы отметить у Керселяна — это его необычайную работоспособность. Качество, которое обычно отличает наших лучших спортивных педагогов. Он всегда был на стадионе; с утра и до вечера. Мне кажется, что, если бы было можно, он и ночевал бы там. И это качество передавалось нам, его ученикам. В группе Акопа Самвеловича были легкоатлеты разных разрядов, способностей, темперамента. Но в одном мы были едины: лодырей среди нас не было. Во всяком случае, я убежден, что если что и помогло мне быстро перестроиться в рядах сборной команды СССР, перейти на новые, более высокие, тренировочные нагрузки, то это привычка много трудиться. Привычка, привитая Керселяном.

Такая постоянная тяга к работе у Акопа Самвеловича была естественным следствием его поистине безграничной любви к нашему виду спорта — легкой атлетике. Эту любовь он сумел вселить в души своих воспитанников. Я до сих пор благодарен ему за то, что именно он встретился на моем пути, когда я вернулся в Сухуми. Я в то время занимался баскетболом. Все знают, что игры — занятие более эмоциональное, чем любой другой вид спорта. И я совершенно не убежден, что если бы на месте Акопа Керселяна оказался другой педагог, то я бы не остался в баскетболе.

Я уже говорил о том, что в начале нашей работы внимательность и забота Акопа Самвеловича никогда не переходили границы, за которой начинается мелочная опека. Он очень часто давал нам самостоятельные задания и просто со стороны наблюдал, как мы справляемся с ними. В той части тренировки, где не требовалось его тренерского взгляда, он вообще оставлял нас одних и переходил к группе младших по возрасту, где его присутствие было нужнее.

Любопытно, что опекать меня больше, чем в юности, он начал тогда, когда я стал уже опытным спортсменом. Наверное, здесь сыграло свою роль одно обстоятельство: в то время из-за тренировочных сборов и частых соревнований я стал реже бывать дома. И, соскучившийся по своему ученику, Самвелыч в эти дни буквально не расставался со мной, расспрашивая обо всех подробностях моих тренировок, интересуясь тонкостями подготовки и выступлений в зарубежных соревнованиях. А уж на стадионе вообще не отходил от меня ни на шаг. Иногда случались курьезные случаи. Привыкнув находиться без тренера, я часто обращался к кому-нибудь из присутствующих на стадионе тренеров или спортсменов с просьбой проконтролировать тот или иной технический элемент. Каюсь, в этом иногда был и практический расчет. Известно, что при очень частом общении с учеником глаз тренера адаптируется к его движениям. И порой человек, который видит вас не так часто или вообще впервые, может обратить внимание на какую-либо деталь, которую ни сам спортсмен, ни его тренер уже не замечают. Недаром говорится: со стороны виднее. Так вот, эти мои просьбы и обращения к «посторонним» (даже если это была просьба помочь измерить прыжок) очень сердили тренера.

— Что, я уже тебе не гожусь, — ревниво говорил он, — слава богу, еще не такой старый. И рулетку могу подержать, и за прыжком посмотреть, и ошибку увидеть. Совсем ты, Виктор, от рук отбился!

Мог ли я сердиться на такие замечания? Ведь я знал, что это только одна из форм проявления доброты и заботы обо мне, доброты и заботы старшего друга.

Сейчас мы встречаемся мало, но в мои редкие наезды в Сухуми мы обязательно видимся с Акопом Самвеловичем, и он так же, как в былые годы, трогательно и подробно расспрашивает меня о житье-бытье и как бы вскользь, но довольно настойчиво спрашивает: не пора ли моему сыну Сандрику начать заниматься легкой атлетикой? Наверное, ему и сейчас хочется найти второго Санеева.

С Витольдом Анатольевичем Креером мое знакомство было, если так можно выразиться, очно-заочным. Это произошло на сборе в Леселидзе, где тренировались наши спортсмены, готовящиеся к XVIII Олимпийским играм в Токио. Среди них был и Креер, к тому времени уже двукратный бронзовый призер в тройном прыжке Игр в Мельбурне и Риме. На тренировках я, естественно, больше всего наблюдал за прыгунами. Помню тот день, когда я впервые увидел Креера. Мы соревновались в прыжках, а на противоположной стороне стадиона прыгуны выступали в контрольных состязаниях в беге на 100 м. В одном из забегов стартовал Креер. Меня поразило, что он пробежал 100-метровый отрезок всего за 11,5. «Как же так, — думал я, — заслуженный мастер спорта бежит 100 м всего за 11,5 и прыгает на 16,71 (таким был тогда всесоюзный рекорд Креера в тройном прыжке), а я бегаю стометровку быстрее его и не могу прыгнуть даже на 16 м?» По молодости я не знал, что недостаток скоростных качеств, которые во многом являются врожденными и трудно поддаются тренировке, Креер компенсировал огромными силовыми нагрузками и отточенной техникой, отлично приспособленной к его индивидуальным данным и возможностям. Позже я видел прыжковые тренировки Витольда Анатольевича. И всегда поражался той целеустремленности, с которой он выполнял каждое, буквально каждое, упражнение, каждый прыжок.

Ну а Креер тогда меня еще совсем не знал. И думаю, не обращал внимания на тех многочисленных юных спортсменов, которые приходили на стадион посмотреть на тренировку наших асов легкой атлетики. Позже, правда, Витольд Анатольевич в своей книге «Ищу единомышленников», посвященной победе в Мехико, вспоминал, что моя фамилия была ему знакома с 1963 года, когда мы выступали в Леселидзе чуть ли не в одних соревнованиях. Но оговаривается, что в то время он больше смотрел на своих соперников, а не на прыгунов, которые едва переползали отметку 13 м.

Обо мне как о спортсмене, который в будущем сможет представить интерес для сборной команды СССР, Крееру поведал врач нашей юниорской команды Виктор Берковский. Когда-то Берковский и Креер вместе тренировались и были приятелями. Потом Берковский закончил медицинский институт и стал спортивным врачом. Он ездил вместе с нами на юниорский чемпионат в Варшаву, ему понравились мои прыжки и позже, уже в Москве, он говорил обо мне Витольду Анатольевичу.

О том, как сложились наши взаимоотношения дальше, я уже рассказывал в главе о тренировке. Эта глава заканчивалась моим выступлением в Мюнхене. С 1973 года я стал значительно реже выезжать на учебно-тренировочные сборы. Во-первых, я стал семейным человеком, во-вторых, условия для тренировок в Тбилиси были ничуть не хуже, чем в тех городах, где проводились сборы, и, в-третьих, я стал гораздо опытнее, лучше разбирался в сложных вопросах техники и методики тренировки и мог тренироваться большую часть времени самостоятельно. Мы по-прежнему обсуждали стратегию подготовки в том или ином сезоне с Креером, и он по-прежнему посылал мне письма-планы.

Но моя тренировка все же с этого времени носила более самостоятельный характер. Если так можно выразиться, вместе с тренером намечался только «скелет», структура и направленность тренировки. А конкретное содержание каждого занятия или недельного тренировочного цикла я определял сам, с учетом своего состояния.

После Монреальской олимпиады, точно так же как и после Мюнхена, я мечтал об установлении мирового рекорда. Меня не смущал сам факт, что рекорд теперь был 17,89, хотя, конечно, я понимал, что для того чтобы показать результат, близкий к 18 м, необходимо стечение многих обстоятельств. Нужно было поднять результаты во всех контрольных упражнениях, полностью залечить травмы, выйти на уровень высшей спортивной формы и в среднегорье выступить в компании сильных соперников. Я даже направил письмо председателю Спорткомитета СССР с просьбой найти возможность для выступления в Мехико.

Но все эти мечты и хлопоты в начале 1977 года оказались напрасными. Моя спортивная форма постепенно улучшалась, когда нога заболела снова. И заболела так, что о прыжках не могло быть и речи. Боль становилась нестерпимой, и ощущение было таким, будто у меня в стопе одна кость непрерывно трется о другую. Даже при ходьбе приходилось все время как-то выворачивать ногу, чтобы можно было хотя бы ступать на землю. В довершение всего заболели и связки ахиллова сухожилия.

Тогда я решился на операцию. Здесь мне оказал большую помощь Спорткомитет СССР, субсидировав поездку в Финляндию к одному из лучших специалистов по травмам такого рода. В Хельсинки 5 октября 1977 года мне и сделали операцию.

К счастью, к этому времени у меня в сборной команде СССР появился очень надежный дублер. Воспитанник ленинградского тренера Георгия Дмитриевича Узлова Анатолий Пискулин, можно сказать, вынес на себе всю тяжесть этого сезона. В 1977 году Анатолию было 25 лет. Он стал мастером спорта СССР еще в 1971 году и с тех пор постоянно повышал свои результаты. Основой успехов этого прыгуна, не обладавшего выдающимися физическими данными, несомненно, были огромное трудолюбие, преданность спорту и тройному прыжку, привитые его тренером, а также развитые в упорных тренировках силовые качества и хорошая техника. В этом сложном, насыщенном напряженными стартами сезоне, Пискулин победил на чемпионате СССР, Кубке Европы и Универсиаде в Софии. Причем в трех состязаниях он сумел преодолеть 17-метровый рубеж! Этот сезон стал лучшим в его долгой спортивной жизни, и я искренне радовался успехам своего недавнего соперника и товарища. После Николая Дудкина у меня не было такого надежного партнера по сборной команде страны. При всем этом Анатолий был очень скромным спортсменом. Его всегда отличали вдумчивость в работе, глубина проникновения в тайны тройного прыжка, стремление без устали анализировать ошибки и огромное упорство в их исправлении. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что его тренеру тоже повезло с учеником, с таким спортсменом работать — одно удовольствие.

Итак, 5 сентября я перенес операцию, потом вернулся домой и 22 октября вышел на первую тренировку. Такую торопливость можно понять: я хотел убедиться в том, что медицинское вмешательство помогло и я снова смогу принадлежать любимому делу.

Первые впечатления обнадеживали: не чувствовалось «явной» боли, хотя неприятные ощущения еще давали о себе знать, а главное, я понял, что хирургический нож не разладил тонких нервно-мышечных механизмов, которые и создают движение.

На этот раз мне не пришлось играть в привычную игру «от первого разряда к мастеру спорта международного класса». Я, по сути дела, и был в этот момент перворазрядник по тем результатам в различных контрольных упражнениях, которые я смог показать в начале спортивного сезона 1978 года. Нужно было начинать «пахать» сначала.

Памятуя, что мне уже не 20 лет, а 32 года, я решил отказаться от выступлений в зимних стартах и сосредоточить все силы и внимание на развитии физических качеств в восстановлении технического рисунка прыжка. Принимал восстановительные процедуры — ванны, массаж, физиотерапию.

Для того чтобы вновь не травмировать ногу, после большой и жесткой тренировочной работы устраивал себе разгрузочные «окна». Всю так называемую общую работу выполнял вне стадиона и манежа — на природе, на естественных покрытиях, аллеях парков и травяных газонах. В моем арсенале были особые «фирменные» упражнения, которых я, будучи на сборах не показывал никому. Это — острые средства, но теперь я все чаще и чаще применял их в своей подготовке, стремясь быстрее войти в строй. В своей основе это были упражнения с тяжелой штангой, где я чередовал глубокие приседания с большим весом с резкими выпрыгиваниями вверх. Такие тренировки сейчас называются стрессовыми. И в каждом упражнении я готовил себя к тому, что, возможно, мне придется решать судьбу состязаний в последней попытке. Поэтому последний подход в любом упражнении, последнюю пробежку на любом отрезке и последнюю попытку в прыжках я выполнял с предельным усилием, даже с риском получить травму. Не это ли помогло мне показать свой лучший результат на Московской олимпиаде именно в последнем прыжке?

С возрастом спортсмены постепенно теряют скоростные качества, поэтому тренировкам в спринтерском беге я уделял самое пристальное внимание. Очень помогло общение с Валерием Борзовым, который показал мне несколько очень полезных упражнений. В основном это были бег в гору и под уклон, пробежки с разными усилиями и, главное, с разными интервалами отдыха между ними. Благодаря этим упражнениям, я снова смог пробегать 100 м с низкого старта за 10,6-10,5, то есть вернул свой скоростной потенциал.

Ну а в прыжковых упражнениях я, как всегда, черпал свою прыжковую силу, и для меня было привычным пропрыгать на тренировке около 2 км. Словом, к лету 1978 года я, как и в далеком уже 1967 году, мог считать себя вернувшимся в прыжковый сектор. И так же как тогда, я начал спортивный сезон выступлением на матче Закавказских республик. Снова прыгал очень осторожно, любопытно, что и результат показал почти такой же, как 11 лет назад, — 16,34. А летом, выступая на Мемориале братьев Знаменских, уже подобрался к 17-метровому рубежу.

При подготовке к чемпионату Европы в Праге я впервые за многие годы столкнулся с проблемой, от которой, говоря по правде, отвык за время своего лидерства. На этот раз мне пришлось вести ожесточенную борьбу за место в сборной команде СССР, борьбу с молодыми прыгунами, уже хорошо зарекомендовавшими себя во всесоюзных и международных стартах. Кроме Анатолия Пискулина, почувствовавшего вкус лидерства и вовсе не желавшего добровольно уступать его вернувшемуся в сектор ветерану, в двери сборной настойчиво стучались вчерашний юниор чемпион Европы в этой возрастной категории минчанин Геннадий Валюкевич, украинцы Александр Лисиченок, Александр Яковлев и Геннадий Ковтунов и эстонский прыгун Яак Уудмяэ.

Окончательный отбор проводился в Кишиневе на состязаниях под названием «День прыгуна», хотя в том году его было бы правильнее назвать «День прыгуньи». Именно тогда нам посчастливилось стать свидетелями знаменательного в истории легкой атлетики события — первого прыжка за 7 м, который совершила женщина. Литовская спортсменка Вильгельмина Бардаускене (в юности она носила не менее трудную фамилию — Аугустинавичуте) трижды сумела прыгнуть за заветный рубеж и установила новый мировой рекорд — 7,07.

Принцип отбора в команду был сугубо спортивный. И Креер накануне предупредил меня: в тройку не попадешь — в Прагу не поедешь. Хочу еще раз подчеркнуть, что меня это ни в коей мере не обижало, а просто было непривычным. Ведь за многие годы я привык, что место в сборной мне было гарантировано. Но, видно, в жизни каждого спортсмена наступает время, когда его начинают теснить молодые атлеты. И ничего обидного в этом нет. Таков закон спорта. В итоге я занял второе место в состязаниях и завоевал право на поездку на чемпионат Европы.

Чемпионат Европы в Праге был для меня не просто очередным первенством континента, важным и престижным состязанием. Он был ключевым состязанием межолимпийского цикла. Для себя я решил: если в Праге выступлю успешно, значит, игра стоит свеч и с полным правом можно рассчитывать на успешную подготовку к Олимпийским играм. Правда, победить мне не удалось. В финальных соревнованиях подвела досадная неточность в разбеге, которая была следствием того, что число прыжков с полного разбега после операции было еще недостаточным. Дело в том, что в отличие от представителей других видов легкой атлетики мы, прыгуны тройным, лишены возможности на тренировках выполнять все прыжки с полного разбега. Этот вид предъявляет очень жесткие требования к опорно-двигательному аппарату спортсмена и стоит больших стрессовых усилий. А соревнований в сезоне у меня было мало. Это и подвело меня в Праге. Я плохо контролировал последнюю, самую важную, часть разбега. Мы, правда, договорились с Толей Пискулиным, что будем подсказывать друг другу в секторе, но из этого ничего не получалось. Я был лидером с результатом 16,93 и, естественно, прицелом для всех остальных. Я вовсе не хочу сказать, что ребята умышленно не подсказали мне, как исправить ошибку в разбеге. Их можно понять: для Валюкевича это первое состязание такого высокого ранга, а Пискулин — лидер 1977 года — был полностью сосредоточен на борьбе. Он очень хотел победить и стать заслуженным мастером спорта. Я видел, как горячо принимали к сердцу эти ребята ежедневные ритуалы награждения почетными званиями (всем чемпионам Европы присваивали это высокое звание). И все-таки, видимо, это напряжение оказалось им не по плечу. Прыгали Анатолий и Геннадий трудно, не показали своих лучших результатов, и в итоге Пискулин стал бронзовым призером, а Геннадий занял пятое место.

Мог ли я выступить лучше? Наверное, да. В последней попытке попытался нагнать и обойти югослава Среевича, который обошел меня всего на 1 см, но я попал на встречный ветер. Прыгнул только на 16,89. Но, в общем, результатом я был доволен, хотя, конечно, очень хотел стать трехкратным чемпионом Европы.

Пискулин и Валюкевич жаждали реванша в Тбилиси на чемпионате СССР. Но уж тут я уступать не хотел. Я впервые участвовал в чемпионате, который проводился в моем городе. Земляки меня очень поддержали, и выступал я с подъемом, стремясь ответить на такое теплое отношение хорошим результатом.

Хотя до первенства СССР оставалось всего 12 дней, я успел внести коррективы в разбег и рассчитывал как минимум на 17-метровые прыжки. Но, хотя я стал чемпионом, мой результат был 17,03. Подвело меня одно обстоятельство, на которое я не обратил внимания. Дело в том, что я часто тренировался на стадионе «Динамо» в основном днем, при солнечном свете, и совершенно не представлял себе, как освещены секторы в вечернее время, когда по программе должны были проводиться состязания в тройном прыжке. Оказалось что электрические лампы на стадионе расположены так, что полная видимость есть только на футбольном поле, а в секторах — темновато.

Раньше я всегда думал, что, выполняя разбег, не обращаю внимания на планку. Но оказалось, что когда ее и в самом деле не видно, то это создает большие неудобства для прыгунов. Я отталкивался вслепую, ориентируясь на судью, стоящего в районе планки... Представляю себе, как трудно приходилось Толе Пискулину. Ведь он близорук, и планки, как выяснилось из разговора уже после состязаний, вообще не видел. Этим и объясняется, что он занял только четвертое место (серебряную и бронзовую медали завоевали Геннадий Валюкевич и Яак Уудмяэ). Вот такие открытия делаешь порой на склоне спортивной жизни! А о том, что я к этому времени действительно находился в хорошей форме, говорит тот факт, что, выступая через 10 дней в Японии, несмотря на разницу во времени и в климатических условиях, мне снова удалось прыгнуть за 17 м. Словом, концовку сезона я провел на хорошем уровне.

Не мудрствуя лукаво, решил в 1979 году смоделировать сезон-78, также не выступая в зимних стартах. Рассчитывал набрать форму к Спартакиаде народов СССР и завоевать право на участие в Кубке мира, единственном состязании, в котором еще не приходилось выступать. Так же как и в 1978 году, я впервые вышел в сектор на матче Закавказских республик. Показал хороший результат и с оптимизмом ждал Спартакиады. Но тут судьба нанесла мне неожиданный удар...

Говорят, время — лучший врач. Оно лечит любые травмы и болезни. Но бывают раны, которых не в силах залечить даже время. Это — смерть родных людей. Мне и сейчас еще, хотя прошло уже больше четырех лет после смерти мамы, тяжело не только писать, но и вспоминать об этом. У спортсменов, такова уж наша жизнь, все, даже личные, переживания так или иначе связаны со спортом.

Мой старт на VII летней Спартакиаде народов СССР был неудачным. А между тем накануне Спартакиады я имел уже 17-метровый результат и, признаюсь, рассматривал этот старт как начало нового восхождения к Олимпу.

В спортивной прессе об этом моем выступлении говорилось мало. Надо сказать, что мне вообще повезло в отношениях с журналистами, и в тех, правда не очень частых, случаях, когда мне случалось оступаться, меня щадили. Об истинной причине моего слабого выступления на Спартакиаде знали только немногие, и если я сейчас рассказываю об этом, то только потому, что мне тогда не удалось сделать то, на что я был способен.

Недели за три до Спартакиады выступал за рубежом. Приехав в Тбилиси, как всегда, первым делом позвонил маме в Сухуми. У нас был с ней такой давний уговор. Куда бы ни забрасывала меня спортивная судьба, с какого бы конца света я ни приезжал, обязательно позвоню маме и подробно расскажу, где был, как выступал, с кем соперничал. В легкой атлетике она разбиралась не слишком хорошо, но что касается тройного прыжка, была, как говорится, в курсе событий.

В тот день я так и не смог до нее дозвониться — к телефону никто не подходил. И хотя никаких оснований для волнений вроде бы не было, мной овладело чувство безотчетной тревоги. А тут еще случилось несчастье у моего приятеля Романа Серебряного. За несколько дней до моего приезда у него умерла мать...

На следующий день мы с Татьяной побывали у старшего друга и исцелителя, выразили соболезнование, приняли участие в поминальном вечере. Возвращаясь от Романа домой, я внезапно ощутил щемящую боль в сердце. И первая мысль: что-то случилось с мамой. Поделился тревогой с Таней. Она меня, конечно, отругала. Что, говорит, за предчувствие такое? Но я уже до самого дома не мог успокоиться. Снова звоню в Сухуми, снова никакого ответа. И вдруг, как сейчас помню, это было в половине одиннадцатого вечера, звонок. Беру трубку. Слышу голос отца Татьяны — он тоже живет в Сухуми — и чувствую, он чего-то не договаривает. «Что там случилось? — спрашиваю. — Говорите прямо, что с мамой? Умерла?» И слышу в ответ: «А ты откуда знаешь?» «Знаю, — говорю, — сердце подсказало». И выронил трубку. Остальное как в тумане. Татьяна говорит, что со мной случилось что-то вроде истерики. Вот тебе — и железные нервы Санеева.

Всю ночь до отъезда я не спал. Думал о маме. Вспоминал, как в 1968 году она провожала меня на Олимпийские игры в Мехико. Я уже в то время был опытным путешественником, но мама все никак не могла привыкнуть провожать меня в такие дальние поездки. Ей, мало выезжавшей из родного города, Мексика и в самом деле казалась страной за тридевять земель. Как водится, мы присели на дорожку. Мы — это я и Дудкин, а потом Николай попросил маму: «Ксения Андреевна, пожелайте нам победы». А она сказала: «Коля, сынок, успеха вам обоим, но, прости уж меня, победы я желаю все-таки Виктору».

Вспоминал, как она заботилась, чтобы дома все способствовало лучшей подготовке к тренировкам и отдыху после занятий в институте и на стадионе. Работавшая с малых лет, она знала цену физическому труду. Мама часто ходила со мной на тренировки и видела, каким потом достаются мне и моим товарищам победные секунды и сантиметры. А как она заботилась о том, чтобы моя спортивная форма — трусы, майки, костюмы — всегда была в полном порядке, чистая и выглаженная. Мама стирала каждый день, как я ни убеждал ее делать это пореже. Ей хотелось, чтобы ее сын на стадионе был не только самым сильным, но и самым аккуратным, самым чистым, самым красивым. А сколько сил она тратила на приготовление вкусных питательных соков, отваров, компотов, киселей, варений! А как следила за моим режимом! Уже будучи взрослым, я не мог себе позволить поздно прийти домой: ругала она меня, как маленького: «Ты что, не знаешь, что спортсмену нельзя гулять допоздна!»

Вспоминал, как она мучилась вместе со мной, залечивая мои травмы. Вспоминал ее травы, настои, примочки, компрессы. Мне не нужно было смотреть на часы: мама никогда не забывала напомнить мне, что пора поменять повязку, принять лекарство, сделать массаж.

Моя боль была ее болью. И вот ее не стало.

Верно, нет лекарства лучше работы. До Спартакиады оставалось всего ничего. Начал тренироваться как одержимый. О том, чтобы не выступать в Москве, у меня и мысли не было, команду своей республики я не подводил никогда.

Видимо, в эти дни я находился в состоянии сильного стресса. На первых тренировках с шести беговых шагов за 16 м прыгал. Все вокруг только руками разводили от удивления. Но возбуждение это так же быстро прошло, как и появилось. Я все не верил, что форма ушла, но беспристрастная рулетка подтверждала. За четыре дня до старта я прыгал уже с того же разбеге только на 15,30. И на Спартакиаде сделать уже вовсе ничего не смог. У меня было такое ощущение, что ноги не мои. Механически разбегался, а они как ватные — отталкиваться совсем не мог. И в «квалификации», и в основных соревнованиях — результат 16,40. Это с полного-то разбега... Так и осталась у меня в памяти эта Спартакиада единственным соревнованием, где я не боролся ни с соперниками, ни с самим собой. Но думаю, что никто меня за это не упрекнет...

Итак, по итогам Спартакиады, где я занял только пятое место с результатом 16,48, я не мог претендовать на участие в Кубке мира. Но впереди было еще два состязания — Мемориал братьев Знаменских и День прыгуна, где я мог попытаться наверстать упущенное. Однако Витольд Анатольевич и тут настоял на спортивном принципе отбора: на Кубке мира будет выступать Валюкевич, победивший на Спартакиаде с высоким результатом 17,21.

Я никогда не возражал против спортивного принципа отбора. Но мне казалось, что тут случай особый и, учитывая случившееся со мной, можно было дать мне шанс побороться за участие в Кубке мира, оговорив, скажем, что я получу право выступать в этих состязаниях, если на Мемориале братьев Знаменских или в День прыгуна покажу результат 17,30. Но Креер был неумолим. Естественно, поэтому в этих двух соревнованиях я выступал без всякого энтузиазма. Теперь мои мысли были на будущей Олимпиаде.

Наверное, я наскучил читателю своими рассказами о борьбе с травмами. Но из песни, как говорится, слова не выкинешь. Что было, то было. И зимой, и весной олимпийского года я тренировался через боль. Могут задать вопрос: а зачем все это, собственно говоря, мне было нужно? Ведь спорт — это не более чем игра. Но в моей жизни, хотя, как у всех людей, в ней были и учеба (за годы занятий спортом я закончил и институт физкультуры), и семейные заботы, и служба, спорт прочно занимал самое большое место. И тройной прыжок уже давно перестал быть просто моим личным делом. Я защищал спортивную честь родного общества «Динамо», своего города, своей республики. А выступая за рубежом в алой майке сборной команды СССР, я защищал честь и гордость моей страны. Сознание этого делало возможным невозможное, будило волю, прибавляло сил, заставляло преодолевать себя. Конечно, это можно считать игрой. Пусть так, но я должен был сыграть ее до конца.

Чего я только не делал, чтобы избавиться от травм в олимпийском году! Если описать это подробно, то получится медицинская энциклопедия. И народные средства, и все процедуры современной медицины испробовал я в эти несколько месяцев. Применял все новейшие средства. И рентгенотерапию, и даже лазерный луч! На первых порах помогало, но потом боль возвращалась. Все же к лету 1980 года снова, в который уже раз, я сумел войти в строй.

Основным отборочным стартом для участия в олимпиаде были соревнования памяти братьев Знаменских. Причем нам было объявлено, что два победителя состязаний сразу входят в олимпийскую команду, а третий участник будет определен на заседании тренерского совета. Положение мое было довольно сложным. Занятый лечением, я, конечно, не имел хорошей базы, фундамента двигательных качеств. Того, что я наработал за зиму и осень, не могло хватить надолго. Но я не думал о будущем, знал, что выступаю в последний раз.

Казалось бы, при подготовке к этим соревнованиям я учел все мелочи. Просчитал все варианты, призвав на помощь весь свой опыт. И все-таки не смог избежать ошибок. Правду говорят: не ошибается лишь тот, кто бездействует! Уже перед «квалификацией» я был чрезмерно возбужден. И на этот раз возбуждение вместо помощи сыграло со мной дурную шутку. Во-первых, я зачем-то прыгнул на 16,76, хотя мог выполнить норматив и со значительно меньшей затратой сил. Но, видимо, мне хотелось и самому убедиться и убедить других, что я в полном порядке. Возбуждение не проходило ни вечером, ни ночью. Зная, что перед стартом необходимо хорошо выспаться, я впервые в жизни прибегнул к снотворному. Это была вторая моя ошибка. После двух таблеток я спал как убитый, но после этого еще целый день бродил как сонная муха. А ведь вечером нужно было выступать в отборочных соревнованиях.

Так и не смог полностью проснуться, чувствовал себя непривычно. И хотя вроде все делал неплохо, но теперь этого было мало. Как ни старался, остался только четвертым. И теперь моя олимпийская судьба зависела от решения тренерского совета сборной команды СССР.

Накануне заседания у меня был большой разговор с Витольдом Анатольевичем Креером; поздним вечером мы гуляли возле гостиницы «Спорт», где жила команда. Он убеждал, что мне не нужно претендовать на участие в Олимпиаде, говорил, что следует уйти в ореоле трехкратного олимпийского чемпиона, что я вряд ли готов к борьбе на уровне 17,50 — 17,60, которая, по его прогнозам, ожидалась на Олимпиаде. Советовал самому отказаться от участия в Играх. Я и сейчас не знаю, говорил ли Креер так, потому что был убежден, что мне не нужно выступать, или просто хотел в таком доверительном разговоре уяснить для себя: готов ли я действительно сражаться до последнего? Мы так и не пришли к соглашению.

На следующий день я узнал, что тренерский совет доверил мне право выступить на Московской олимпиаде вместо Александра Бескровного, который был на Мемориале Знаменских третьим. Двое первых — Яак Уудмяэ и Евгений Аникин, как и было обусловлено, завоевали это право сразу, как победители Мемориала. Интересно, что они показали и одинаковый результат — 17,07. Решение включить меня в команду было признаком высочайшего доверия. И мог ли я не оправдать его? Это было авансом, который я был обязан «отработать» так, чтобы не стыдно было после состязаний посмотреть в глаза товарищам, тренерам. Словом, этим решением я был поставлен в условия, при которых просто не имел права выступить неудачно.

Итак, все треволнения остались позади. Я — член олимпийской команды, и все внимание заняла подготовка к Играм. На несколько дней я уехал в Сухуми, чтобы отдохнуть, а потом приехал в Подольск на последний краткосрочный сбор перед Олимпиадой.

Положение мое было очень сложным. С одной стороны, нужно тренироваться так, чтобы повысить спортивную форму, а это возможно только с помощью острых средств, а с другой — нужно было беречь ногу. И психологически мне было трудно в это время: надо и экономить нервную энергию, и не показать соперникам, что ты травмирован. Наверное, правильнее всего было бы в это время тренироваться отдельно, в одиночестве, чтобы случайный азарт (а его трудно избежать в совместных тренировках) не привел к новой травме. И все-таки я не уберегся. На одной из прыжковых тренировок не выдержал и завелся в соревновании с Женей Аникиным. С шести беговых шагов, а читатель, наверное, помнит, что это мой излюбленный тест, прыгнул на 16,20 и... травмировал колено. До сих пор не могу простить себе этой оплошности. Как же я, старый, битый волк, не понял, что нужно беречь себя для последнего боя.

Но отступать было поздно, да к тому же я уже так привык выступать в состязаниях, когда болят ноги, что чуть больше боль, чуть меньше — роли не играло. Я помнил только о том, что в последних трех попытках (в том, что попаду в финал, не сомневался, даже такой мысли не допускал) буду прыгать вразнос, не думая о последствиях.

Именно для того, чтобы поддержать в себе такой настрой и такой азарт, я решил раньше времени, так же как и в Монреале, переехать в Олимпийскую деревню. Мое чутье, мои внутренние ощущения, которым я безраздельно доверяю в дни подготовки к олимпийским стартам, подсказали мне: пора окунуться в обстановку деревни с ее шумом, многолюдьем, азартом. Беречь нервную энергию на будущее мне было не к чему.

Сказал Крееру о своем желании. Он отговаривал меня. Его можно понять. Тренеру, конечно же, хотелось иметь всех нас перед глазами в эти самые ответственные дни. Но поскольку прыгать все-таки нужно было мне, то и решать этот вопрос я должен был сам. Так я оказался в Олимпийской деревне раньше других прыгунов: приехал вместе со спринтерами, которые по традиции открывают олимпийские забеги. В комнате поселился с молодыми (впрочем, для меня теперь в команде все были молодыми) Николаем Сидоровым и десятиборцем Сергеем Желановым. С нами приехал и прыгун в высоту Саша Григорьев. Но что-то у него не клеилось на последних тренировках, он нервничал и уехал обратно в Подольск. Остались мы втроем.