Глава 4 Обезболивающие, психиатры и целители

К этому времени я прошел молодежные секции в Лацио и прогрессировал настолько, насколько мог. В сезоне 1985–86 я был частью команды Лацио, которая выиграла Итальянский молодежный чемпионат, одолев «Чезену» на «Стадио Олимпико». В то же время первая команда боролась в низах Серии Б, однако наша молодежная система произвела несколько талантливых игроков. Я играл вместе с парнями вроде Антонио Риццоло, нападающим, который выступал на чемпионате мира Under?21, и Джиджи Ди Бьяджо, который сейчас в миланском «Интере». Ирония судьбы: не раскрывшись полностью в Лацио, после блужданий в низших дивизионах, он в конце концов очутился в «Роме». Именно там он сделал себе имя и стал игроком Национальной сборной (вы можете помнить его по промазанному решающему пенальти в ворота Франции на чемпионате мира в 1998 году, но это уже другая история).

Как бы то ни было, Лацио в тот год финишировал на 12?м месте, то есть всего за 4 места до зоны вылета в Серию С 1. Руководство делало обещания, говорили о новых инвестициях в клуб с тем, чтобы вернуть нам законное место в Серии А. Я отчаянно желал быть частью возрождения Лацио. Однако очередной скандал договорных матчей потряс итальянский футбол до основания. Опять Лацио был замешан в этом. Через несколько недель после окончания сезона 1985–86 Итальянская Футбольная Ассоциация обнародовала свои заключения. Лацио лишили 9 очков перед сезоном 1986–87.

Это означало, что клуб начинал новый сезон с очковым штрафом?9. Это был огромный дефицит; вспомните, что тогда давали 2 очка за победу. Клуб обещал нам, молодым, что мы получим шанс проявить себя в этом сезоне, но это было сказано до девятиочкового штрафа. При новом раскладе здесь не было места для экспериментов, не было места для детей. Команда нуждалась в матерых ветеранах, игроках, которые могли бы сражаться в окопах Серии Б и спасти клуб от немыслимого вылета в третий дивизион. Нас разослали по арендам. Я должен был подписать свой первый в жизни профессиональный контракт с Тернаной, что в серии С 2 (четвертый дивизион).

Мой отец и я были вызваны в штаб Лацио. Поскольку отец не имел водительских прав, Лацио прислал за нами машину. Когда мы зашли в офис генерального менеджера Феличе Пуличи, рядом с ним сидел мужчина в темном костюме хитрой наружности. Пуличи представил его как Доменико Мильюччи, главу Тернаны.

«Паоло, настало время, чтобы ты получил кое–какой опыт», — Пуличи обратился ко мне. — «В первой команде нет места для тебя в наступающем сезоне. Но Тернана является хорошим местом для твоего дальнейшего футбольного развития. Играй хорошо и ты непременно вернешься к нам».

Я знал причину, по которой меня вызвали, и я согласился с тем, что мне придется покинуть Рим. Неожиданным было предложение Мильюччи: он собирался мне платить зарплату 350 000 лир в месяц. Именно в месяц, а не в неделю. 350 000 лир было эквивалентом 150 фунтов в то время. Конечно, клуб обеспечивал бы меня пропитанием и жильем, но ради 150 фунтов мне не хотелось далеко уезжать. Вмешался мой отец.

«Я не агент и не слишком разбираюсь в футболе», — сказал он решительно. — «Но я кое–что знаю о цене денег. И, поверьте мне, мой сын не сможет выжить на 350 000 лир в месяц».

Мильюччи опешил. Он полагал, что мой отец был просто невежественным рабочим, но вместо этого перед ним предстал человек, который не позволяет собой помыкать.

Он согласился платить мне 750 000 лир в месяц, что, по крайней мере, было близко к справедливой заработной плате.

Тернана находилсь в Серии С 2, но это было большое событие. Я сделал первый шаг к своей мечте стать профессиональным футболистом.

Я поселился в Терни достаточно неплохо. Команда была невысокого уровня, поэтому мне сразу дали шанс, и я завоевал себе место в стартовом составе. Я был счастлив и полон надежд. Единственно, я скучал по моей семье и выездам за Лацио вместе с «Ирридучибили».

Прошло несколько месяцев моего пребывания там, прежде чем моя жизнь изменилась навсегда. Я встретил Бетту. Жилье Тернаны находилось в Сан Джелмини, около 5 километров от города. Меня расположили в местном отеле Дуомо. После тренировок я коротал время в кабинете менеджера отеля, смотря телевизор.

Я был на обычном своем посту в этом кабинете, водрузив ноги на стол (я сразу подружился с менеджером, так что он не был против), когда увидел знакомое лицо в фойе. Это был мой товарищ по команде Ромуальдо, и он был с девушкой. Не просто обычная девушка, а такая, что заставляет каждого обратить на себя внимание, когда заходит в комнату.

Ромуальдо был родом из Терни и все еще посещал школу. Так получилось, что в тот день, по случайному совпадению, школа устроила прогулку класса в Сан Джельмини. Ромуальдо с девушкой ускользнули из коллектива, и он привел ее в отель Дуомо, чтобы показать, где живут игроки.

Я сразу понял, что в этой девушке было нечто, заслуживающее пристального внимания. Я вышел в фойе с видом небрежности, насколько я мог притвориться, и сказал «Привет». Ромуальдо представил ее как Бетту. Когда она первой улыбнулась мне, я был смущен. Я должен был произвести впечатление.

«Ребята, давайте не будем торчать в отеле, это же скучно!» — произнес я. — «Давайте уйдем отсюда и съедим по мороженому. Я знаю здесь одно местечко».

Ромуальдо был обеими руками «За», но Бетта сказала: «Ты уверен? Может быть, нам стоит вернуться обратно, возможно, нас уже хватились. Мы не хотим проблем с учителями, не так ли?»

Уже тогда Бетта была ответственной. Но я продолжал гнуть свою линию. Я не мог позволить ей просто уйти отсюда. Так что я настоял, и она согласилась. Если бы она отказала, наверное, я бы не был там, где нахожусь сегодня.

Мы втроем отправились за мороженым. Я был словно ребенок в ночь перед Рождеством. Я никогда не нервничал из–за женщины, но с Беттой все обстояло иначе. Мне отчаянно хотелось понравиться ей, думаю, я был тогда гиперактивен.

На следующий день я начал выпрашивать у Ромуальдо ее номер. Он хотел прикинуться дурачком с целой серией оправданий: мол, он никогда не знал его, потерял или даже, что у нее совсем нет телефона.

Намного позже я узнал, что он позвонил ей спустя несколько дней: «Привет, помнишь моего друга из Рима? Представь, он просил твой номер! Но не переживай, я не сообщил ему. Тебе ведь не нужно, чтобы этот парень беспокоил тебя…»

«Что? Ты с ума сошел?», — ответила Бетта. Думаю, я тоже произвел на нее впечатление. — «Ты должен был ему сообщить!»

Я полагаю, Ромуальдо немного ревновал, наверняка ему Бетта тоже нравилась. Так получилось, что на следующей неделе я все еще не знал ее телефона. Он дал его мне по дороге на игру в Галатине, городишке на краю итальянского сапога. Я не мог дождаться, когда автобус остановится, чтобы я мог позвонить ей. Мне всего лишь хотелось услышать ее голос еще раз.

Когда мы добрались до отеля, я первым выскочил из автобуса. Я побежал по лестнице в свою комнату в поисках телефона.

Здесь не было телефона. Из всех отелей в Италии мы остановились там, где нет телефонов! Сжимая номер ее телефона, я побежал в фойе. Мои товарищи смотрели на меня, как на безумца.

«Где у вас телефон?», — кричал я в приемной. «Мне нужен телефон!»

Администратор посмотрел на меня с пренебрежением, будто я был назойливой мухой.

«У меня есть телефон прямо здесь», — сказал он. «Но не для клиентов».

Ругаясь я выскочил на улицу. Там нигде не было общественных телефонов. Я побежал в один ресторан, затем в бар, в еще один ресторан. Безуспешно. Либо у них не было таксофонов, либо они были неисправны, либо мне просто не разрешили ими воспользоваться.

Я был в отчаянии. Я думал, что моя голова скоро взорвется. Я бежал по улицам Галатины, думая: «Что это за Богом забытое место? У них нет ни одного телефона!»

Я уже был готов ворваться в клубный автобус, завести двигатель и направиться поближе к цивилизации, когда наконец нашел телефон. Не знаю, как долго я бегал в поисках его, но это казалось вечностью, и я полностью выдохся.

Трясущимися руками я набрал ее номер. Она была дома. И она была счастлива слышать меня! Должно быть, я закинул двадцать монет в тот телефон. Мы говорили несколько часов обо всем на свете. Я влюбился.

Мы не виделись до Новогоднего вечера. Спустя несколько дней я попросил своих родителей приехать из Рима, чтобы они познакомились с ее родителями. Кому–то это могло показаться преждевременным, ведь мы были знакомы всего несколько месяцев, а друг с другом мы были несколько дней. Но мои разум, сердце и душа подсказывали мне, что Бетта была той единственной.

Четырнадцать лет спустя мы по–прежнему вместе. И каждый день открывает что–то новое в ней. Или, правильнее сказать, в нас, так как едва ли можно думать о себе отдельно от нее. Когда мы познакомились, мы были все еще детьми, мы взрослели вместе, в полном смысле этого слова. Она была вовлечена во все мои переживания, а я — во все ее.

Во многих отношениях мы идеально дополняем друг друга. Я не из самых спокойных, легко подчиняемых, мягких парней (сюрприз, да?). Бетта, напротив, всегда спокойна, всегда смотрит на вещи в перспективе. Она знает, как обращаться со мной, как успокоить меня, как сгладить острые углы.

Я думаю, мы весьма традиционная пара. Я играю мужчину, она играет женщину. Это означает, что она знает, как управляться со мной, как вести себя со мной. Ей не нужно подрываться и кричать на меня. Я могу кричать и орать, но она устойчива в отношениях. Она может общаться одним взглядом, одним жестом, вместо того, чтобы кричать два часа, как это могу делать я. Ее молчание — это ее сила. Не думаю, что есть еще в мире человек, который может так относиться ко мне, как она.

Я сразу понял, что наши отношения станут такими. Не могу объяснить почему, но я понял, что это сработает между нами. Я был никем. Ни денег, ни успеха, только масса грез — то же, что и у тысяч начинающих профессионалов. Бетте было все равно. Она всецело любила меня, и, что не менее важно, она готова была расти со мной, развиваться вместе со мной. Когда вы берете на себя обязательство по отношению к кому–то, вы отдаете частицу себя. Взамен вы строите что–то новое с другой личностью. С самого первого дня я знал, что она будет моей супругой. С тех пор мы не переставали расти вместе.

Я не могу представить, какой бы была моя жизнь без нее. Не знаю, смог ли я перенести мою травму или длительную дисквалификацию в «Шеффилд Уэнсдэй». Она сохраняла мой баланс, помогала мне оставаться «спокойным». Заметьте, я взял слово «спокойным» в кавычки, потому что знаю, что я далеко не эталон спокойствия. Но поверьте, без Бетты я был бы гораздо, гораздо хуже. У меня бы не было ясности разума, которая есть сейчас. У меня бы не было воли бороться дальше после каждой неудачи.

Сейчас я трачу много времени на размышления о любви, и что она означает. Возможно, я смотрю на жизнь сквозь розовые очки, но я твердо верю, что естественный инстинкт человек — любить. Конечно, есть разные степени интенсивности, высшие и низшие, есть разные пути ее проявления, но любовь есть внутри каждого из нас.

Думаю, самая сильная любовь на свете — любовь к своим детям. Она ничем не обусловлена, не ограничена временными рамками. И это понятно. Ведь дети — твоя плоть и кровь, твое продолжение. Клянусь перед Господом: Лукреция и Людовика — частичка меня, и наша любовь — огромная, всепоглощающая. Я готов без колебаний отдать жизнь за дочерей. Может, я не уникален в этом отношении: любой отец ставит жизнь своих детей выше собственной. Но когда я думаю о своих девочках, то переживаю такие сильные эмоции, что вполне естественно, что мне на ум приходят подобные сантименты.

Чувства, возникающие у меня, когда я их касаюсь, когда они меня обнимают, когда я смотрю на них или просто представляю их лица в своем воображении, не похожи ни на какие другие. Я не тот, кто беспокоится по поводу прошлых ошибок, но больше всего в жизни я жалею, что не мог находиться дольше рядом с Людовикой, когда она только родилась. Мне было тогда двадцать четыре года, и я переживал непростой период в «Ювентусе». Я раздражался и нервничал по любому поводу, у меня была куча проблем. Тогда я был еще ребенком, и, наверное, в полной мере не осознавал, какую любовь я могу получить от своей маленькой дочери. Иногда я виню себя за произошедшее. Думаю, именно поэтому сейчас я отдаю Людовике и Лукреции всю свою нежность и заботу. Я стараюсь проводить с ними как можно больше времени, помогая Людовике с домашним заданием или играя с Лукрецией. Каждое мгновение с ними — подарок судьбы, который нужно ценить.

Хотя любовь родителей к детям так сильна, то же самое нельзя сказать о любви детей к родителям. Конечно, ты любишь своих родителей, но это совсем другая любовь, ты не показываешь ее так, как они. Дети не ценят то, что делают для них отец с матерью, и порой родительская любовь не так очевидна. Происходят конфликты. От этого не уйти. Если хочешь стать независимым, свободно мыслящим человеком, даже полезно в какой–то момент вступить с родителями в спор. Иногда они становятся твоими врагами, с которыми нужно драться, чей авторитет нужно постоянно оспаривать. Иногда ты их даже ненавидишь, по крайней мере, какое–то время. Ты по–прежнему их любишь, но начинаешь замечать, что они совсем не безгрешны. Наверное, именно поэтому возникает эта ненависть, ведь каждый мальчик считает, что его папа самый сильный и умный, а мама — самая красивая и нежная. Наступает время, когда понимаешь, что это не так. Ты видишь, что это просто два обычных человека, и, возможно, подсознательно чувствуешь себя обманутым. И тут просыпается ненависть.

Но, повзрослев, ты перестаешь ненавидеть, и тогда понимаешь, что на самом деле сделали для тебя твои родители. Я очень часто вспоминаю о наших отношениях во времена моей юности и спрашиваю себя: «Зачем я себя так вел? Зачем я так к ним относился? Почему я не мог проявлять к ним больше любви?» И тогда я себе противен.

Моя любовь к Бетте — совсем другое дело. Любовь к спутнику жизни — это любовь к человеку, с которым вместе переживаешь радости и горести, делишь супружеское ложе, к человеку, которому ты сознательно отдаешь всего себя без остатка. С течением времени, в некоторых отношениях, вы становитесь единым целым. Выбрав спутника жизни, нельзя пойти на попятную. Узы уже не разорвать, даже когда вы вдали друг от друга, ведь этот человек знает вас лучше, чем кто–либо другой во вселенной.

Но самое главное — ваш спутник выбрал вас, потому что любит. Когда речь идет о родителях или детях, от вас мало что зависит. Любовь здесь нечто естественное. Но когда выбираешь спутника жизни, берешь на себя определенные обязательства. Конечно, чувства здесь тоже присутствуют, однако их нужно постоянно поддерживать. В некотором смысле это сочетание трезвого расчета и чувств. Вот что делает эти отношения такими особенными.

Но выполнять взятые на себя обязательства нелегко. В моем случае дело осложнилось тем, что из Терни я переехал в Рим, а потом в Турин. Все это время Бетта оставалась на месте. Долговременные отношения — очень сложная вещь. Мы начали встречаться в январе 1987?го, но после того лета я вернулся в «Лацио», и кроме периода, когда я залечивал травму, мы виделись только по выходным. Это было серьезное испытание, а летом 1990?го, когда я перешел в «Ювентус», стало еще хуже.

Мы много ссорились, и думаю, оба понимали, что рано или поздно придется решать: создавать семью или идти дальше по жизни отдельно. Это был непростой выбор, поскольку мне тогда исполнилось только 23, до этого я не имел опыта серьезных отношений, и, по сути, все еще оставался ребенком.

Да, я любил Бетту, но жить вместе до конца дней своих — это нечто совершенно иное. После очередной ссоры я позвонил ей и сказал: «Мы женимся».

Я знал, что это прозвучало не очень романтично, но я также понимал, что рискую потерять женщину, которую любил. Поначалу она не восприняла мои слова всерьез.

«Паоло, нет, ты же сам не веришь тому, что говоришь. Опять ты за старое. Это просто слова».

Однако я был настроен решительно, и через несколько недель, когда мы снова встретились, я попытался убедить ее, что не шучу.

«Ну?» — спросил я.

«Что, ну?»

«Я серьезно. Мы женимся».

Выражение ее лица изменилось.

«Ты просто так это говоришь, — сказала она с дрожью в голосе. — Ты не шутишь? Ты уверен?»

Я лишь кивнул в ответ. В тот момент мы оба знали, что отныне будем вместе. Мы рассказали родителям о своем решении, и в следующем июле состоялась свадьба.

Было время, когда я много раз спрашивал себя, готов ли я к семейной жизни. Но как понять, действительно ли ты готов? И что значит быть готовым? Некоторые утверждают, что если ты готов, ты это просто чувствуешь. Здесь нет никакой логики. Я не совсем согласен. Как в любом другом деле, решая связать свою жизнь с другим человеком, ты рискуешь, ведь речь идет не только о любви, но и о доверии человеку, с котором ты хочешь стать одним целым.

Ее родители Фаусто и Франка обрадовались, когда узнали о нашем намерении. К этому времени они стали для меня почти родными. В тот год в Терни они относились ко мне, как к собственному сыну. Как–то в феврале я сильно простудился, и Франка настояла на том, чтобы я провел ночь у них и она могла за мной ухаживать. Мне выделили кровать в одной комнате со старшей сестрой Бетты Стефанией, и я сразу ощутил себя членом семьи.

Я многим обязан родителям Бетты, потому что тогда я был никем: тощий подросток с мечтой добиться успеха в футболе, который только–только начал встречаться с их дочерью. Они всегда заботились о других людях. Фаусто мог угостить обедом четырех бездомных, которых случайно встретил на улице. Он просто приводил их домой и говорил Франке: «Они голодные, мы можем угостить их чем–нибудь горячим. Ведь это не сложно, да?»

И Франка всегда соглашалась с мужем, потому что хорошо его знала. Он фактически усыновил парнишку по имени Витале, сироту с Виргинских Островов, и воспитал его как собственного сына. Витале пятнадцать лет жил в одной комнате с Беттой, а когда уходил из семьи навсегда, Фаусто подарил ему машину. Отец Бетты даже оплатил свадьбу брата Витале.

Вот такие люди родители моей жены. Когда ты привык помогать людям, ты не можешь остановиться.

Приблизительно в то время, когда я познакомился с Беттой, я повредил сухожилие. Занимавшиеся мной врачи сказали, что ничего страшного нет. Мою травму можно вылечить, и они мне помогут. Лучшим методом лечения, на их взгляд, были уколы обезболивающего. Этот метод мог стоить мне не только карьеры, но и ноги.

Дело в том, что мне делали уколы не только для того, чтобы я мог выходить на поле в матчах чемпионата. Мне давали обезболивающее и перед тренировками, почти ежедневно, а это совсем другое дело. Пять месяцев подряд они втыкали иглу в сухожилие и закачивали туда анальгетики.

Мне было безразлично. Все, что я знал — без уколов я не смогу бегать. А если я не смогу бегать, то не смогу тренироваться и не смогу выйти на воскресную игру. Я понятия не имел, что хуже такого «лечения» была только ампутация. Ведь обезболивающее устраняет симптомы, а не причину. Разрыв сухожилия никуда не исчез, и врачи ничего не делали, чтобы его вылечить. Уколы только помогали снять боль. Через какое–то время рана начала гноиться, инфекция расползлась по мышечной ткани и достигла первых костных слоев. Я об этом даже не догадывался: благодаря анальгетикам, я совершенно ничего не чувствовал.

Рана не заживала. Можно сказать, что у меня в ноге была дыра. Стоило посветить туда фонариком, и вы увидели бы кость. И, тем не менее, я продолжал слепо верить своим врачам.

Я узнал, насколько опасной была ситуация, только в конце сезона, когда прошел медицинское обследование в военкомате (все здоровые мужчины в Италии должны год отслужить в армии). Врач осмотрел мою ногу и сказал, что, наверное, освободит меня от службы. Сначала я не понимал, как это серьезно. Я знал, что у меня травма. Но поскольку она позволяла мне избежать службы в армии, я обрадовался. Я не сомневался, что врачи «Лацио» помогут мне вылечиться. Хотя для спортсменов предусмотрены некоторые поблажки, служба в армии, тем не менее, очень мешает футболистам, так как им приходится разрываться между казармой и тренировочной базой. «Лацио» удалось избежать вылета в Серию С 1, несмотря на девять штрафных очков, и президент в очередной раз пообещал, что в следующем сезоне клуб будет бороться за выход в Серию А. Отыграв год за «Тернану», я надеялся, что помогу «Лацио» достичь поставленной цели.

Однажды я случайно встретился с Вольфанго и сообщил ему, как мне тогда казалось, радостную новость.

«Знаешь, мне, наверное, не придется идти в армию!»

«Что? — удивился он. — Почему? Как такое может быть?»

«Помнишь травму ноги? — ответил я. — Ту, которую лечили уколами? Так вот, врач сказал, что из–за нее я не годен к службе!»

Вольфанго сразу понял, насколько это было опасно. Он отвел меня к профессору Карфаньи, клубному врачу «Лацио». Я рассказал ему об уколах кортизона. По мере того, как доктор осматривал мою ногу, его вид становился все мрачнее. Когда он закончил, на его лице было такое выражение, словно он присутствует на похоронах.

Затем моя мама и Вольфанго зашли в кабинет, и Карфаньи сообщил нам свой вердикт.

«Синьора, буду с вами откровенен, — сказал он. — Прежде всего, вашему сыну придется навсегда забыть о футболе. Все, что мы можем сделать, это постараться помочь ему избежать ампутации. Это будет нелегко, и вы должны быть к этому готовы. Вам надо понимать, что, возможно, он никогда больше не сможет ходить».

У мамы началась истерика.

«Доктор, мне плевать на футбол, — рыдая, говорила она. — Если бы я знала, что все так закончится, я бы не позволила ему и раз ударить по мячу. Я только хочу, чтобы он мог ходить, как нормальный человек».

Итак, все было кончено.

За сорок восемь часов я превратился из беззаботного, перспективного молодого футболиста, который был вправе рассчитывать на успех в карьере и который только что узнал, что ему не придется терять год в армии, в девятнадцатилетнего инвалида с риском никогда больше не ходить самостоятельно.

Я был в состоянии шока. Моя жизнь закончилась.

Оглядываясь назад, я понимаю, что винить нужно моих врачей. Им было на меня плевать, они просто заливали в меня анальгетики, чтобы решить проблему.

Думаю, они были скорее глупы, нежели порочны. Хочу надеяться, что с их стороны это было просто невежество, недостаток знаний. Бог свидетель: в то время я и сам мало что понимал. Я просто чувствовал, как уходит боль после уколов, и был счастлив, что снова могу играть. Я понятия не имел, что страшнее методов, применяемых моими врачами, ничего нет.

В том возрасте, в котором был я, просто слепо исполняешь все, что тебе говорят, и радуешься, что играешь в футбол. Если тренер или врач просят принять таблетки или сделать укол, ты даже не думаешь спорить. Интересно, сколько футболистов поплатились карьерой, доверившись таким некомпетентным, невежественным врачам, как мои? Об этом мало кто говорит, но это очень серьезная проблема, заслуживающая большего внимания.

Сегодня я не подпущу к себе врача на пушечный выстрел, если не доверяю ему безоговорочно. Я лучше стану играть, превозмогая боль, нежели позволю вколоть себе кортизон. Помню, как в «Шеффилд Уэнсдэй» мне однажды попытались дать обезболивающее, но я от него категорически отказался. Меня жестоко обманули в юности, и я не собирался наступать на те же грабли.

Конечно, если предстоит важный матч и я очень нужен команде, я приму обезболивающее. Но это не должно становиться нормой. И я больше никогда в жизни не буду принимать анальгетики ради участия в тренировках. Никогда.

Следующие несколько месяцев стали самыми тяжелыми в моей жизни. Мне прописали большую дозу антибиотиков для борьбы с инфекцией. Их следовало вводить непосредственно в сухожилие с помощью иглы длиной в три с половиной дюйма. Было больно и страшно, но со временем я привык. Каждые несколько недель я ходил на прием к профессору Карфаньи и двум его ассистентам — Агостине Туччароне и Андреа Билли. Профессор осматривал мою ногу. За три недели кожа затягивалась, и создавалось впечатление, что рана зажила. Но профессор протыкал кожу, и взору открывалась все та же дыра, доходившая до самой кости. Инфекция никуда не исчезла и медленно расползалась по телу.

Это был просто кошмар, и, как часто случается в подобных ситуациях, свою злость я вымещал на окружающих. Я нервничал, был раздражителен, и набрасывался на всех без разбору. Достаточно было какой–то мелочи, чтобы вывести меня из себя. Хуже всего было отчаяние, полное бессилие перед болезнью. Моя семья была рядом. Рядом была и Бетта. Но это ничего не меняло. Я ощущал полное одиночество, я был истощен, раздавлен.

Руководство «Лацио» устроило мне осмотр у нескольких специалистов, но все они сходились в одном: антибиотики уничтожали бактерии, вызвавшие инфекцию, но последние размножались намного быстрее. Так проходили месяцы.

Однажды профессор Карфаньи позвал меня к себе и сказал: «Паоло, я договорился о встрече с одним бельгийским специалистом. Он первопроходец в своей области и его методы довольно сильно отличаются от традиционных. Но, честно говоря, Паоло, я не вижу альтернативы. Этот врач может стать твоей последней надеждой. Инфекция распространяется по организму. Вскоре у тебя может не остаться ни единого шанса на излечение».

Я согласился без раздумий. В таком положении, в котором находился я, люди становятся настоящими зомби, упивающимися своим горем. Я превратился в комок нервов, злобное, раздражительное существо. Но я также цеплялся за любую соломинку в надежде выздороветь.

Чтобы встретиться с бельгийцем, мы с Туччароне поехали в Кортину Д’Ампеццо — лыжный курорт на севере Италии. Этот врач немного говорил и ничем не отличался от других докторов, с которыми мне приходилось иметь дело. Но мое мнение о нем изменилось, как только он достал гигантскую иглу, напоминавшую отвертку. Ее вид навел на меня ужас.

«Господи, да он шаман! — воскликнул я про себя. — Или мясник».

Он воткнул эту иглу в мою ногу, объясняя, что хочет вытянуть из нее бактерии. Через несколько минут, когда все было закончено, он дал мне вакцину, говоря, что она позволит помешать оставшимся бактериям размножаться. Но мне по–прежнему нужно будет выводить жидкость из ноги, когда я вернусь в Рим.

На процесс выведения жидкости ушло около месяца, и это, пожалуй, можно считать самым сложным периодом болезни. Я целыми днями не вставал с постели. Мне нечего было делать, кроме как портить нервы всем вокруг. И это у меня получалось великолепно.

Все это время Бетта ежедневно навещала меня. После окончания рабочего дня она садилась в поезд и ехала полтора часа, только чтобы побыть рядом со мной.

И чем я отплатил ей? Кричал на нее, игнорировал и унижал. Я был таким раздражительным, любая мелочь могла вывести меня из себя. Так как она была всегда рядом, то становилась легкой мишенью. Она начинала плакать, и я говорил ей возвращаться назад в Терни. Мне трудно об этом говорить. Когда я вспоминаю те времена, я начинаю себя ненавидеть за то, что обращался с ней подобным образом. Я мучил ее, а она по–прежнему любила меня. Вот как я начал понимать, что есть настоящая любовь.

Она всегда была рядом, и мне потребовалось долгое время, чтобы полностью оценить, что она сделала для меня тогда и продолжает делать сегодня. Когда я был на рубеже 25-летия, то полагал, что я есть центр вселенной. Я считал, что мои заботы, мои опасения были больше и серьезнее, чем у других. Я был кормильцем семьи, поэтому нуждался и заслуживал всеобщего внимания.

Даже когда Бетта была беременна Людовикой, я не понимал, через что ей нужно пройти. Она могла жаловаться, или чувствовать себя просто не в духе, на что я отвечал криками. Мои проблемы всегда были важнее, чем ее. Когда я вспоминаю это, мне становится смешно. Тот факт, что я оставался на скамейке запасных в каком–либо футбольном матче казался более важным, чем то, что она вот–вот подарит жизнь новому человеку, нашей дочери, плоду нашей любви. Больно признавать, что я относился к ней подобным образом. Если что–то хорошее можно вынести из этого, то это факт, что теперь я ценю и благодарю ее намного больше, чем тогда. Она биение моего сердца. Я обожаю ее каждый день моей жизни.

Спустя три месяца посещений бельгийского специалиста я должен был вернуться, чтобы встретиться с профессором Карфаньи. После того, как инфекция была вытянута из моей ноги я провел первые несколько дней в разглядывании раны, в поисках признаков исцеления. Кожа начала снова зарастать, прикрывая дырку, но я понимал, что это ничего не значит. Как и прежде, это была всего лишь кожа. Проткни ее — и отверстие будет видно вплоть до кости.

Наверно поэтому мой взгляд безучастно блуждал, когда я лежал на столе у профессора Карфаньи в то время, как он обследовал мою ногу. Я был уверен, что ничего не изменилось, поэтому я пытался не думать об этом. Он ощупывал место вокруг раны несколько минут, а затем шлепнул меня по спине.

«Сынок, одевайся», — сказал он. «Отверстия больше нет. Ты начинаешь реабилитацию во вторник и тебе надо быть готовым».

Моя челюсть отвисла, как в тех старых мультфильмах Уорнер Бразерс. Если бы она не была прикреплена к моей голове, то наверняка упала бы на пол с грохотом. Я задрожал. Пытался заговорить, но не смог.

У меня появился еще один шанс в футболе, еще одна возможность в жизни. Я начал плакать, мне стало тяжело дышать, я размахивал руками в попытках заглотнуть воздух. Я схватил профессора и упал вниз. Чувство облегчения, чувство надежды сделали этот момент одним из величайших и наиболее эмоциональных в моей жизни.

Я должен поблагодарить Лацио за то, что не оставили меня во время моей травмы. Они могли легко бросить меня. В конце концов, я был всего лишь ребенком, чья карьера была под угрозой.

С точки зрения бизнеса, учитывая, что было 2 процента на то, что я заиграю вновь, на самом деле не было смысла тратить все эти деньги на мое лечение и реабилитацию. Да, они были связаны контрактом, но это никогда не останавливало большие клубы от того, что они хотят делать, особенно когда речь идет о 19-летних ребятах.

Напротив, они поверили в меня. Может быть, они сделали это из–за лояльности, или потому, что я казался достаточно перспективным, чтобы выбрасывать на свалку. И, возможно, они не сделали бы этого для менее талантливого подростка. Как бы то ни было, без поддержки Лацио я бы не смог сегодня самостоятельно ходить.

К тому времени, как я прошел курс реабилитации, сезон 1987–88 почти закончился и Лацио почти достиг повышения в Серию А. У меня даже было время встречаться со старыми друзьями из Irriducibili и ездить с ними на несколько выездов, однако теперь я старался избегать проблем.

Тренер, Еудженио Фашетти, вызвал меня на ковер перед ключевой игрой с Таранто. Победа давала нам право играть в Серии А в следующем сезоне, при поражении или ничьей нужно было оглядываться на соперников.

«Сынок, я хочу чтоб ты знал, что независимо от исхода воскресной игры с Таранто, безотносительно того поднимемся мы или нет, ты будешь с первой командой в будущем межсезонье», — сказал он мне. «Знаю, что ты прошел через ад, и хочу убедиться, что ты ко всему готов».

Я был вне себя от счастья. Вот он шанс! В то воскресенье мы «раздели» Таранто 3:1. Меня с Беттой пригласили в ложу, и мы смотрели игру с женами футболистов и теми, кто не попал в заявку. Я сходил с ума: Лацио, мой Лацио возвращался в элитный дивизион. И я должен быть частью команды.

После окончания сезона, всей командой мы поехали в монастырь Терминильо, в нескольких часах от Рима. Это было традицией, благодарить Бога и отмечать повышение в классе. В тот день Фашетти написал имя на клочке бумаги и положил в конверт. Подчеркнув, что этот игрок станет лучшим молодым футболистом Серии А следующего сезона.

Лишь год спустя я узнал, что начертано там было «Паоло Ди Канио».

Не мог дождаться нашей совместной работы с Фашетти, но буквально два дня спустя после Терминильо узнал, что его уволили. Неожиданным и сомнительным решением президент Джанмарко Кальери заменил Фашетти на Джузеппе Матерацци, приверженца жесткой дисциплины.

Шокирующую смену многие крупные лациале восприняли в штыки. Я был растерян и не знал что и думать. Матерацци был немногословен и успокаивал меня: «Предсезонку ты будешь с нами. В сентябре пойдешь в аренду, но шанс тебе еще предоставится».

Он был честен. Я рвал задницу на тренировках и думал что это не останется незамеченным. Тем летом мы играли товарищеские на Фламинио, младшем брате Олимпико, на котором итальянские регбисты выступали на Кубке Шести Наций.

Как обычно в летних товарищеских матчах, были сотни замен и мне постоянно предоставлялся шанс показать, что я могу в футболке Лацио. В Англии кажется никому нет дела до летних втягивающих игр, но в Италии и, особенно, в Риме это предмет немалого интереса. Первая возможность мельком увидеть что из себя будет представлять команда.

В Лацио никто себя даже не утруждал написанием моего имени в неофициальных протоколах. Я просто был буковкой «Х». У меня не было ни должной футболки, ни номера на ней. Первый раз, выходя на замену минут за двадцать до конца, я услышал, что на стадионе меня анонсировали как «Мистера Х». Это вызвало смешки у некоторых тифози. Не прошло и двух минут, как я убрал финтами трех защитников и попал в перекладину. Смех прекратился, уступив место овациям.

Я знал, что игры такого сорта — это, прежде всего, шанс показать себя, и я играл вдохновенно и авантюрно: финты, «каблуки», подрезки. Хотел, чтобы видели весь мой джентльменский набор и знали, что с этим я прозябаю на банке.

Вскоре фанаты раз за разом скандировали: «Мистер Х! Мистер Х!»

Немногие знали, кто такой Мистер Х, но это и не было важно. Мистер Х развлекал их. Мы сыграли три игры на Фламинио тем летом. Каждый раз я выходил в середине второго тайма. Каждый раз над стадионом раздавалось «Мистер Х» и тиффози страстно кричали.

Несколько недель спустя, перед Кубком Италии против Кампобассо, Матерацци вызвал меня и сказал: «Чтоб ты знал, ты выйдешь во втором тайме».

Потребовалось немного времени, чтобы меня заявить, но когда это случилось, я был в экстазе. Я получаю шанс, в официальной игре. Кубок Италии стартовал перед Серией А, в основном команды играли в пол ноги вплоть до более поздних стадий, но тем не менее — это официальное важное соревнование. Все шло к моему дебюту.

Уверенный в себе, я был брошен в бой с началом второго тайма. Матерацци доверял мне, и я отплатил ему сумасшедшим голом. Получив мяч справа близ штрафной, я «раздел» двух защитников, проскользнул мимо третьего и расправился с вратарем. Мой официальный дебют и я забиваю, не просто гол, а после которых публика рукоплещет!

Это еще не осознавалось. Неделю спустя, находясь в Чезене, мы готовились к открытию сезона. Я рассчитывал хотя бы попасть на скамейку. Мой приятель Антонио Риццоло, старый друг по примавере, сидел рядом со мной пока Матерацци говорил установку. Мы с Антонио были неразлучны, втихаря трепались о чем–то, не обращая особого внимания на Матерацци, стоящего во главе комнаты и чертящего нашу расстановку с обычным бонусом из «куда бежать, кого держать».

Неожиданно Риццоло одергивает меня: «Мужик заткнись, тебе завтра играть!»

Я было подумал Антонио травит, но он продолжал: «Серьезно, он сказал Мистер Х планируется в основе, и помолчи, наконец, нам его в любом случае нужно слушать». Будучи гиперактивным 19-летним юнцом, я не был особо расположен слушать иногда бубнящего Матерацци. Но когда он начал перечислять каждого, разбирать что тому делать, номер один то–то, внимательней на втором этаже, второй номер то–то и то–то, следи за прорывами их вингера, и так вплоть до девятого номера.

«Девятый, Паоло, ты правого хава… не пыли лишнего, не проваливайся…»

Я замер. Просто окаменел, я больше не слышал его голоса, просто смотрел на него, что–то произносящего, и ничего не слышал. Когда закончили, я выбежал как угарелый из раздевалки поделиться с Беттой новостями. Я не мог сдержать счастья!

В тот день, когда уже стоял на поле, я долго и пристально посмотрел на партнеров. Среди них были Оливейро «Gus» Гарини, лучший бомбардир Cерии B. Там был Джулиано Фьорини, элегантнейший хавбек. Миммо Казо, хитрый ветеран. Оглянувшись на гостевой сектор, я увидел своих друзей из Irriducibili. Каких–то 4 месяца назад я стоял с ними плечо о плечо. Тогда мои одноклубники были просто идолами для меня, выкрикивал их имена до осиплости в голосе. Сейчас мы равны и по одну сторону баррикад.

Я играл не только среди своих героев, но и с закордонными звездами. Видел двух уругвайцев, Рубена Соса и Хосе Гутьереса, которые не так давно играли на Кубке Мира. И я был там, среди них, на одном поле, в идентичных футболках, это было нечто!

Играл я неплохо, на правой бровке, даже босс итальянской молодежки приезжал посмотреть на меня. Спустя два месяца в девятом туре грянуло величайшее испытание из всех — римское Дерби.

Мне выпадала возможность играть в пяти Дерби. Туринское имеет глубокие исторические корни, тогда как миланское, Интер против Милана, возможно, лучшее по содержанию и качеству игры. В Вест Хэм мы играли таких 4–5 за сезон, поэтому это не такое уж и событие, но в играх против Арсенала, Челси или «шпор» мы все равно сгорали дотла на поле.

Римское же Дерби, «Дерби Купола» или Дерби Большого Собора (Святого Петра) — уникально! Разговоры начинаются недель за шесть, предвкушая, приготовления начинаются задолго. Ставки высоки, ничто более не важно. И это правда, что тиффози Ромы и Лацио больше переживают за исходы Дерби, нежели за итоговое место в Серии А.

Большинство из них, конечно, проходили на фоне общего доминирования северных клубов, Рома и Лацио выиграли на двоих лишь четыре чемпионства. И если нет строгой нацеленности на Скудетто, не так уж важно пятым ты закончишь или десятым, в то время как ты можешь взять Дерби и превознестись над «кузенами».

Даже сегодня, когда оба клуба узаконили свои чемпионские амбиции (Лацио защищает Скудетто), накал неумолимо растет. Помню события трехлетней давности, когда мы шли с Ювентусом нос к носу за чемпионством. Юве играл на выезде с Ромой, и что вы думаете, лациале поддерживали злейших врагов? Как бы ни так! Рукоплескали голу Ювентуса! Для многих поражение романистов важней чемпионских притязаний.

Я старался оставаться спокойным, но это было невозможно. Мое сердце выскакивало, когда я выходил на поле. Было так громко, что я мог почувствовать, как шум веса давит на мои плечи. Мой товарищ по команде Рубен Соса был в нескольких метрах от меня, и я мог видеть, как двигаются его губы, но ничего не мог расслышать. Будучи ультрас, я знал, какими громкими, какими страстными могут быть фанаты, но у меня не было и мысли, какой эффект они производят на игроков!

Фанаты Лацио накрыли полностью Курву Норд гигантской мозаикой. Она изображала белое сердце на небесно–голубом фоне. Цвета Лацио, на 100 %. Это отзеркаливало то, что находилось у меня в груди. Я просто уставился на фанатов, даже во время жеребьевки. Мне чудилось, что мое место там, среди Irriducibili. В тот момент я был фанатом на поле, я переживал величайшую мечту, которой любой футбольный фанат мог грезить. И это было даже круче.

Прошло 25 минут, когда наш плеймейкер Антонио Элиа Асербис получил мяч от защитника, Паоло Беруатто, на половине Ромы. Асербис приблизился к середине, справа налево, и отдал диагональный пас Рубену Соса, который находился прямо в штрафной площади, слева от ворот. Соса принимал мяч спиной к воротам, и казалось, что он собирается контролировать его, а вместо этого он сразу же прострелил через штрафную. Я начал бежать сразу, как осознал это. Когда я ворвался в штрафную справа, то наблюдал, как мяч скользит по земле мимо голкипера, Франко Танкреди, и защитника, Себастьяно Нела. К тому времени, как я добежал туда, мяч уже пересек штрафную. Я сильно ударил его, в одно касание. Мяч ускорился от моей ноги, Танкреди вытянул обе руки по направлению к нему, но мощь и неистовство моего выстрела не оставляли шансов отбить мяч. Я наблюдал около секунды за колыханием сетки ворот, а затем я забылся.

Я просто бежал и бежал, прямо по направлению к Курве Суд, где стояли фанаты Ромы. Рев за моей спиной, с Курвы Норд, подстегивал меня. Я пробежал прямо под фанатами, с поднятым пальцем, мое лицо исказилось от смеси экстаза, облегчения и ярости.

Это не было спланировано заранее, это просто было спонтанное извержение. Когда забиваешь гол, подобный этому, в ситуации, которая так много значит для тебя, то не думаешь — все происходит естественно. А если ты страстный и эмоциональный человек, как я, то такой момент даже усиливается и преумножается. Я счастлив, что никогда не выкинул ничего подобного на «Айброксе», когда играл за Селтик. Иначе меня наверно уже не было бы в живых.

Только один игрок в истории подбегал к фанатам Ромы и показывал им однопальцевый жест. Это случилось годами ранее, когда центрфорвард Джорджо Киналья сделал подобный салют в сторону романистов, спровоцировав национальный скандал. Разница была в том, что Киналья являлся ветераном Национальной сборной Италии, в то время как я был двадцатилетним парнем, играющим всего девятый матч за Лацио.

Киналья затем уехал в команду «Нью — Йорк Космос» из Северно — Американской Соккер Лиги, где играл бок–о–бок с Пеле и Францом Бекенбауэром. Позже он даже стал президентом Лацио. Он живая легенда, человек, который навсегда останется в сердцах фанатов Лацио. Забив тот гол, я сразу понял, что тоже останусь навсегда в их сердцах.

Даже сейчас у меня пробегают мурашки по коже, когда думаю об этом. Забить победный гол в Римском дерби значило нечто неописуемое словами, особенно для меня, ребенка, который провел свое детство, путешествуя по стране, чтобы поддерживать свой клуб.

Признаюсь, если бы я закончил с футболом прямо в тот момент и в том месте, я бы все равно чувствовал себя счастливчиком. Радость была так велика, что мне было все равно, прикоснусь ли я к мячу еще раз в моей жизни.

После победы 1:0 все стало иначе. В течение многих месяцев я должен был сохранять бдительность каждый раз, когда выходил из дому. Пока я оставался в Куартиччьоло, я был в безопасности. Район кишел романистами, даже представителями хардкора ультрас Ромы, но я был на своей территории. На самом деле, некоторые из них были моими друзьями, но даже в противном случае я знал, что помощь всегда под рукой.

Совсем другое дело обстояло в остальных районах Рима на протяжении долгого времени. Я подвергался оскорблениям и нападкам несколько раз. Никто не забыл мой гол и, прежде всего, мой способ отмечания.

Это был единственный гол, который я забил в том сезоне, но пресса превозносила меня. Что более важно, так же относились ко мне и поклонники. У меня установилось мгновенное взаимопонимание с ними, что вполне логично, ведь совсем недавно я был одним из них. Я был героем родного города, местным парнем, который шел вверх и любил эти цвета так же, как и они.

Мы закончили тот год на десятом месте. Неплохо для клуба, который только что вернулся. Сезона 1989–90 начался хорошо, я забил несколько мячей, но к январю дела пошли на спад. Я начал осознавать, что наш президент, Каллери, несмотря на все разговоры о восстановлении Лацио и возвращении былой славы, не имел намерения вкладывать серьезные деньги. На самом деле, он не только не собирался усиливать команду, а наоборот, собирался продать лучших игроков.

Я был достаточно зол от этого, но что вывело меня из себя, заставило почувствовать, как будто кто–то залез мне в грудь и вытащил сердце, стало понимание того, что я и был одним из игроков на продажу. Я ждал всю жизнь шанса играть за Лацио, сражаться с орлом на груди и теперь, спустя всего два года, я должен был уйти.

Мой агент, Морено Роджи, сказал, что мной интересовались несколько клубов, но Каллери уже достиг договоренности с Ювентусом. Официальная цена была 3 миллиона фунтов за трансфер, однако я теперь знаю наверняка, что реальная цифра была близка к 5 миллионам. Это было чертовски много денег в то время! Для сравнения, трансферный рекорд Британии составлял тогда 2.3 миллиона фунтов за Гари Палистера. Тем не менее, я желал остаться в Лацио. Я спросил Морено, что можно сделать в этой ситуации.

«Паоло, ты должен понять, что сейчас ты футболист», — сказал он. «Лояльность к своему клубу — это прекрасная вещь, но ты не можешь быть одновременно и фанатом, и профессионалом. Ты решил стать футболистом, а значит, твой контракт может быть куплен и продан».

Его слова не переубедили меня. Я не хотел покидать клуб. Но было ясно, что Каллери жаждет продать меня. Он нуждался в деньгах. То, что он затем проделал было совершенно нелицеприятным.

Каллери знал, что рано или поздно он добьется своего. Но также знал, что фанаты никогда не простят ему, если узнают, что я был продан против своей воли. Он понимал, что если я выйду и расскажу правду, что верен Лацио и не имею намерения покидать клуб, но Каллери выставил меня на продажу, то дело примет скверный характер. Особенно потому — он был хорошо осведомлен об этом — что у меня были особые отношения с фанатами, и многие лидеры Irriducibili и Eagles являлись моими личными друзьями.

Тогда он решил сыграть на опережение. Помните старое правило Куартиччьоло: «Бей первым, бей сильно»? Что ж, это именно то, что сделал Каллери. Он заявил через своих людей в прессе, что я недоволен условиями контракта.

В действительности дело обстояло совсем иначе. Мой первый контракт с Лацио должен был закончиться в конце следующего сезона. Моя зарплата была несколько выше, чем у других молодых игроков; это была моя первая надлежащая сделка. Мы пошли поговорить с Каллери, и сразу стало ясно, что у него нет намерения заключать со мной новый контракт. Он уже решил, что продаст меня, поэтому все, что он теперь делал, было направлено на то, чтобы сделать невозможным мое дальнейшее присутствие в клубе.

Для этого он сказал, что моя зарплата должна быть урезана. Его предложение было оскорблением, больше чем оскорблением. Я уже играл за мизерные деньги, и он хотел урезать их еще сильнее. Даже тогда, сказав «Нет», мне пришлось нелегко. Фанат внутри меня готов был играть за Лацио бесплатно, благодарствуя небесам за возможность носить футболку. Но как человек я был унижен. Он даже имел наглость сказать мне, что я не играл хорошо, что клуб недоволен моей отдачей. И это после сезона, в котором я выигрывал свои первые матчи за Under?21 и был героем Curva Nord.

Я отказывался ставить подпись. Я не собирался быть одураченным. Я надеялся, что фанаты сплотятся вокруг меня, и Каллери будет вынужден оставить меня в клубе. Было ошибкой считать, что это получится у меня. Он уже заключил сделку с Ювентусом, а Ювентус всегда получает то, чего хочет. Не говоря уже о том, что игроки редко, очень редко, выигрывают судебные дела против клубов. Игроки приходят и уходят, а клуб остается.

Чтобы избежать волнений, Каллери начал давление. Ему удалось убедить болельщиков, что я попросил выставить себя на трансфер, что я требовал продать меня. Я отбивался. Многие из фанатов стояли на моей стороне, они знали, что я никогда бы не отвернулся от Лацио по доброй воле, и многие из них помнили меня по временам в Irriducibili.

Однако намного проще контролировать общественное мнение, если ты президент большого клуба, нежели просто 21-летний футболист. Давление усилилось, я начал слышать первые оскорбления от некоторых поклонников. Большинство из них по–прежнему были на моей стороне, они отказывались верить тому, что говорилось обо мне, но это становилось делать все труднее.

СМИ не помогли. Давление, особенно в Риме, может быть огромным. Мне смешно, когда я слышу, как определенные футболисты, особенно иностранцы, жалуются на давление, играя в Премьер–лиге. Очевидно, что эти люди никогда не играли в Италии. По сравнению с Серией А, Премьер–лига — это отдых. Аглийские СМИ могут быть ксенофобскими и агрессивными, но с точки зрения подхода, они далеко позади Италии. В Риме есть дюжина теле– и радиостанций, которые предоставляют всеобъемлющее покрытие Ромы и Лацио. Возьмите в руки Corriere Dello Sport, римское издание, и вы найдете страницы и страницы историй, каждый божий день.

Естественно, ситуация с моим контрактом была выдающейся историей. Каждый хотел знать, что же происходило. Может показаться забавным, но в этом нет ничего ненормального, когда речь идет о римской прессе. Были станции, которые вели живой комментарий с нашей тренировки.

Это было примерно так: «В 10:33 утра Паоло Ди Канио только что припарковал свою машину на стоянке игроков. На нем коричневые брюки и черная рубашка. Он направляется к раздевалке сейчас…»

С такими людьми вы не можете избежать разногласий. Только представьте себе нечто подобное в Англии. Это другой мир.

Каждый день становился более напряженным, приносил все большие испытания. Я начинал нервничать, наступала паранойя. Казалось, что куда бы я ни пошел, везде были слухи, шепот, злословие. В этом не было никакого смысла. Все что я хотел, было желание играть за Лацио, а теперь, из–за богатых и влиятельных людей и их закулисных сделок, моя мечта уходила от меня.

Моя голова начинала кружиться, были времена, когда я чувствовал тошноту, думал, что мир вот–вот раздавит меня. Болельщики Лацио разделились из–за моей истории, и я был ответственен за этот раскол в сердце клуба. Я знал, что это не было моей виной, но я все еще был катализатором, и это убивало меня изнутри.

Я начал страдать обмороками и приступами паники. Я приходил в ужас, и я понятия не имел, что же происходит. Однажды утром я проснулся и просто не мог встать с постели. Просто не мог двигаться. Я остолбенел от страха.

Мама страшно переживала.

«Паоло! — умоляла она меня. — Пожалуйста, вставай, вылезай из постели. Скажи мне, что с тобой, что случилось?»

Мои губы двигались, но я не произносил ни звука. Я просто ничего не мог с собой поделать. Бедная женщина. Прошло меньше двух лет с тех пор, как я получил травму, едва не стоившую мне ноги. И вот новая беда. Она видела, как страдает ее ребенок, но знала, что не в силах мне помочь.

А я думал, что скоро умру. Мне и вправду так казалось. Я никогда не знал, когда случится следующий приступ паники. Когда это происходило, у меня начинала кружиться голова, я чувствовал, как из легких выходит воздух, в глазах темнело. Я был полностью разбит физически и морально.

В «Лацио» тоже беспокоились за меня. Я превратился в развалину, мои действия были непредсказуемы. В любой момент я мог упасть в обморок, и я потерял много веса. Я всегда был худым, но сейчас у меня был изможденный, болезненный вид, и я был не просто худой, а костлявый, как будто последние шесть лет провел в концлагере.

Клуб направил меня к психотерапевту, но безрезультатно. Затем они попробовали еще один вариант — врача, специализировавшегося на нервных срывах. Он работал в Трастевере, на другом берегу Тибра. Я помню, как мы с братьями Антонио и Джулиано ездили к нему. Это был сущий кошмар. В машине я почувствовал приступ клаустрофобии, мне хотелось кричать, я не мог дышать. Как только машина остановилась, я выскочил из нее и со всех ног побежал по улицам Трастевере. Не понимаю, почему я так сделал. Наверное, потому что в состоянии стресса бег иногда помогал моему сознанию очиститься. Я бежал и бежал, пытаясь избавиться от дурмана и демонов в голове, от слухов, заполонивших Рим, мой город, и особенно «Лацио», мой клуб.

Я понятия не имею, куда бежал, я только знаю, что моим братьям понадобился почти час, чтобы меня отыскать. Мы опоздали на прием к врачу, но это не имело значения. Он осмотрел меня, но это тоже оказалось пустой тратой времени. Он сказал, что у меня сильная депрессия, хотя это и так было понятно, и прописал еще больше таблеток, от которых не было никакого толку. Ничто не могло мне помочь.

Моим спасителем стал Фаусто, отец Бетты. Он нашел для меня экстрасенса. Я об этом раньше никогда не рассказывал. Я не верил в силу гипноза в то время, и по–прежнему не верю. Мне кажется, что все эти чары, колдовство и внушения — просто глупость.

Мне не хотелось бы делать той женщине–знахарке какую–то рекламу, потому что я не знаю, как она добилась нужного эффекта, и сработает ли ее метод на других. Я только знаю, что эта женщина избавила меня от всех моих проблем и, можно сказать, спасла мою карьеру.

Ее звали Лучана и она жила в большом доме в деревне в нескольких милях от Терни. Ей было чуть больше пятидесяти, и у нее было три ребенка–подростка. Когда я приехал, она отвела меня в комнату в задней части дома и уложила на кровать.

Она сразу сказала мне: «Паоло, не думаю, что ты болеешь. Ты только весь пропитан негативной энергией».

Не касаясь меня, она поместила свою руку ладонью вниз где–то десять сантиметров над моей правой рукой. Я мгновенно почувствовал слабость в правой части тела. Это напоминало карточный домик, когда из него извлекают нижнюю карту, или полную воды ванну, когда открывают слив. Все как будто рухнуло, как будто ничего и не было. Я чуть не свалился на пол, и мне пришлось сделать усилие, чтобы не потерять равновесие. Затем я без сил упал на кровать.

Она стала прикасаться к моему лбу, груди, другим частям тела. Я чувствовал, что что–то происходит. Не стану говорить, что это выходила негативная энергия из моего тела, потому что эта фраза из лексикона новомодных астрологов и экстрасенсов звучит как–то смешно и нелепо. Лично я не верю во все эту чушь.

Все, что я знаю — это действительно сработало. Месяц приема пилюль и посещений психотерапевта прошел впустую. А вот один визит к этой женщине сразу принес мне пользу.

Я еще раза четыре или пять к ней ездил. Каждый раз все повторялось точь–в–точь и длилось полчаса. В последнее посещение она заявила, что я теперь здоров, однако мне нужно сделать еще один важный шаг.

«Паоло, представь свою комнату в Риме, — попросила она меня. — У тебя должна быть некая вещь, сделанная из шерсти, с рисунком в клеточку. У тебя есть еще одна вещь с рисунком автомобиля на ней, и третья — в виде металлического шара».

Я представил себе свою квартиру в Риме, мысленно окинул взглядом спальню, и кровь застыла в моих венах. У меня действительно была шерстяная шляпа с рисунком в виде красных и черных квадратов, которую я купил несколько лет до того в Вероне. На моем одеяле действительно было изображение гоночного автомобиля, а в спальне стоял кубок в виде футбольного мяча, которым меня наградили в детстве.

Откуда эта женщина могла знать об этом? Она никогда не была в доем доме. Родители Бетты также не могли ей ничего рассказать о том, что было в моем доме в Риме. Бетта даже не знала ее. Как такое возможно?

Мне неудобно размышлять об этом, потому что, как я сказал, я не верю в магию и мистицизм. Однако она не только исцелила меня, но также знала обо мне вещи, которые никто кроме меня не знал. Жуть.

«Паоло, ты должен сжечь шляпу и одеяло, — сказала она мне. — Что касается трофея, принеси мне его — и я позабочусь о нем».

Я сделал, как мне было велено. Она не попросила у меня и лиры в качестве оплаты. Все это она сделала бесплатно, сказав, что у нее дар, которым она хочет поделиться. Во всяком случае, это единственная вещь, которая заставляет меня верить ей. А также тот факт, что после посещения ее сеансов я стал чувствовать себя намного, намного лучше.

Хотя моя депрессия прошла, дела в Риме не стали лучше. На самом деле, все только ухудшилось. Из–за болезни я пропустил три матча, но когда вернулся в команду, позиция Каллери не изменилась. Он рассказал мне, что дело сделано, я был продан Ювентусу, и у меня нет шансов что–то поменять. Мне оставалось смириться с реальностью рано или поздно. Но результат не изменится.

Я был мужественен, но у меня не было выбора. Он сыграл жестко, настроив некоторых фанов против меня. В глубине души я знал, что нельзя оказать влияние на менеджмент и надеяться выиграть, особенно в ситуации, когда хочешь остаться. Есть способы потребовать трансфер, но принудить клуб оставить тебя, когда они этого не хотят, практически невозможно. Нехотя я смирился с судьбой.

Однажды ночью, через некоторое время, я был на площади Piazza di Spagna, на Испанских ступеньках, с двумя друзьями, Бруно и Антонелло, которые были, по иронии судьбы, фанами Ромы. Было около полуночи, мы находились в машине Бруно, пытаясь проехать по узким улочкам вокруг площади, когда люди из машины впереди узнали меня. Они притормозили неподалеку от нас и высунулись из окна, чтобы оскорбить меня.

«Эй, ублюдок!», — они прокричали. «Ты, гребанный лациали! Вылазь из машины, и мы тебя проучим!»

Так продолжалось в течение несколько минут. Мы не могли куда–то свернуть, не было поворотов на нашем пути, и было слишком тесно, чтобы объехать их. К тому времени все, за исключением водителя, повысовывались из окон, делая непристойные жесты и угрожая нам.

Дело принимало скверный характер. Я знал, что, если они выскочат из машины и атакуют нас, последнее место, где мы бы хотели застрять, была машина Бруно. Надо было придумать что–то получше, немедленно. Я вспомнил урок, заучивший в Куартиччьоло: «Бей первым. Бей сильно».

Так мы и сделали. Бруно нажал на тормоза, мы выскочили и бросились на машину впереди нас. Мы вытащили оппонентов из их машины — и началось. Их там было четверо, но они не ожидали от нас таких решительных действий. Полетели кулаки, и я был в гуще событий.

Мы хорошенько поколотили друг друга, как вдруг прозвучали полицейские сирены.

«Убирайся отсюда, Паоло!», — заорал Бруно.

Я заколебался. Мне не хотелось оставлять товарищей в середине драки.

«Кому сказал, убирайся!» — Бруно прокричал еще раз. «СВАЛИ ОТСЮДА!»

Я повернулся и убежал. Бруно был прав. Я был связан с Ювентусом. Если бы инцидент как этот просочился в прессу, я бы пропал. Ювентус был чересчур жесток в этом плане. Они не хотели никаких споров и сплетен вокруг своих игроков. Если бы стало известно, что Паоло Ди Канио был арестован за нападение на кого–то в центре Рима, со мной было бы покончено.

Я спрятался в ресторане за углом и ждал вестей. Полицейские арестовали Бруно, Антонелло и тех парней, забрав в участок. Бруно и Антонелло были готовы взять мою вину полностью на себя. Так получилось, что этого не понадобилось.

Как только они были схвачены, те парни прокричали: «Паоло Ди Канио, футболист, был с ними! Он напал на нас, но скрылся! Вы должны найти его!»

Они были в истерике, и полицейские посмотрели на них, как на сумасшедших.

«Я не видел Ди Канио нигде, поэтому не собираюсь его арестовывать», — сказал один из копов. «Но если у вас есть что сказать, расскажите в участке, когда мы будем оформлять бумаги. А пока ЗАКРОЙТЕ РТЫ!»

Бруно и Антонелло были помещены в камеру вместе с теми парнями, с которыми мы дрались, и сразу же начали обрабатывать их. Мои товарищи не стали ходить вокруг да около: они были не теми людьми, с которыми вам хотелось бы связываться.

Они схватили одного из парней и ударили его об стену.

«Полагаю, вы хотите выйти отсюда живыми, поэтому предупреждаю, что вам лучше забыть о Паоло Ди Канио», — Бруно пригрозил. «Вы не видели его. Его там не было. На самом деле, вам лучше забыть о выдвижении обвинения или вообще о сегодняшнем инциденте. Сделайте, как вам говорят, и мы все сможем вернуться домой и забыть об этом. Выдвинете обвинение, упомяните Паоло Ди Канио — и вас вывезут отсюда в мешках».

Как я сказал, Бруно и Антонелло выглядели людьми, которые могли осуществить свои угрозы. Никаких обвинений выдвинуто не было, они просто сказали, что это было недоразумение, небольшая перепалка, ничего более. Спустя несколько часов их освободили, и они пришли за мной к ресторану. Я сидел все это время там, весь на нервах.

Учитывая этот инцидент и обстановку в Лацио, я пришел к выводу, что, вероятно, переход не был таким плохим событием. В конце концов, Ювентус был крупнейшим клубом Италии, если не Европы. Я бы получил больше денег и перешел на ступень выше. Кто знает, возможно, однажды я смог бы вернуться в Лацио. Я не был в восторге, но смирился.