Все заново

Все заново

Мне боль резьбою ввинчена в висок.

Мне тяжестью свинцовой сводит плечи.

Мне «гоп» орут гимнасты на соскок,

И шепчет тренер: «Нет, еще не вечер».

Мне легкие распять и просушить,

Свернувшись калачом в углу постели,

И нервы оборвать, в моток скрутить,

Их натяженья звуки надоели.

И бинт вспотевший обручем стальным

Уже не держит мышцы растяженье,

И чувствую – движением шальным

Я рву ее вконец без сожаленья.

И охнул кто-то там, в седьмом ряду,

А тренер отвернулся, вздернув плечи.

Но тело, не почувствовав беду,

Упрямо, как тугой пучок картечи.

Но до конца, до стойки руки врозь,

До равновесья сил, желаний, мысли.

Сквозь «не могу», «мне больно» и «авось»

Я сделал все в своей спортивной жизни.

И никогда потом не оглянусь

На спину уходящего из зала.

Ведь это я. А значит, я вернусь.

Вот отдышусь. И все начну сначала [2] .

Новая жизнь

Наташа. Мы тогда еще не были женаты (Игорь разводился с первой женой), но у нас прошел уже семейный совет: что делать дальше? На примере нескольких наших знакомых мы ясно видели, как складывается жизнь спортсмена и как он выглядит после ухода из спорта. Самый яркий пример – Сережа Четверухин, который пытался тренировать, а потом вновь начал кататься. Он просто светился: если человек доволен своей жизнью, это скрыть невозможно. А в то время, когда он тренировал Ковалева, он сперва стал серым и так дошел до черного цвета, просто жуть. Все эти метаморфозы проходили на наших глазах. Даже глядя на самого удачливого тренера, мы прежде всего видели человека с тяжелым взглядом, с тяжелым характером, с тяжелой жизнью. Я точно знала, какой образ жизни подходит Игорю, но на всякий случай ему сказала: «Посмотри, как тренеры выглядят». Перед ним, впрочем, этот выбор не стоял, но, наверное, ему было интересно, а что я думаю по поводу его тренерской карьеры.

Игорь. Почему я презирал балеты на льду? Сейчас я пафосно выражусь, заранее простите. В любой сфере деятельности, и там, где металлург пробивает летку и оттуда вырывается огненная лава металла, и там, где гончар ногой крутит круг, а в руках у него из куска глины возникает горшок, я стою завороженный их мастерством, их профессионализмом. А когда я приходил на выступления балета на льду, то в воздухе все время ощущал запах нафталина.

Правда, Holiday on ice трудно назвать непрофессионалами, но их я всегда считал высокотехничной перевозкой костюмов на себе по льду. За кулисами «Холидея» я собственными глазами видел, как спускается огромная железная балка, на которой висят костюмы, в них влезают женщины в купальниках, их застегивают, и они выезжают на лед все в огромных перьях. Потом они нажимают на себе кнопочку и костюмы начинают люминесцировать. Это немножко из другой оперы. Здесь потрясающе построенный бизнес, исключающий творчество исполнителя. Но подобное никоим образом не совпадало с тем, что я на протяжении многих лет утверждал своим катанием. Если вновь говорить громкими словами – утверждал свой стиль на льду. Чтобы каждая программа помимо спортивных элементов имела в себе еще и некий законченный драматический смысл или несла какую-то идею. Заставляла зрителя сопереживать, а не только смотреть, как спортсмен вращается или прыгает: кто выше, а кто ниже. Кстати, одна из проблем сегодняшнего фигурного катания именно в том и состоит, что мало осталось людей, которые хотели бы сделать пусть маленький, но спектакль на льду.

Вот отчего любое предложение продолжить дальше то, что я умею, я бы не задумываясь принял. Как раз вместе со мной ушли из спорта мои друзья: чемпионы Европы и мира в парном катании Ира Воробьева и Игорь Лисовский, танцоры Лена Гаранина и Игорь Завозин, Наташа Карамышева и Ростислав Синицын. Во главе впервые собранного ансамбля ушедших чемпионов, как и многих других начинаний, встал Юра Овчинников. Когда мы создали в фигурном катании музыкальный ансамбль New Road, Юра уже был у нас директором и художественным руководителем. Здесь я должен немного отвлечься.

На протяжении всех моих спортивных лет в сборной у нас существовал свой музыкальный ансамбль. Нас даже приглашали на некоторые соревнования приехать не выступать, а поиграть. После турнира обычно все его участники, включая судей, шли на концерт New Road, мы пели репертуар «Битлз», песни «Машины времени» и «Веселых ребят». В нашей группе играл мой лучший друг – москвич Леша Головкин, который занимался у Чайковской. Именно Леша Головкин отдал мне музыку «Ковбоя». В тот день, когда Елена Анатольевна принесла эту музыку ему, я пришел к ним на тренировку. Леша мне говорит: «Игорь, послушай музыку, не знаем, что под нее делать?» Я начал под нее дурачиться за бортиком, а они с Чайковской хором: «Забирай музыку, это твое».

В нашем ансамбле еще играли Рашид Хайрулин из Казани и Костя Дрягин из Кирова. Не очень известные фигуристы, но зато приличные музыканты. Сережа Волков у нас некоторое время на ударных играл. Лену Котову мы хотели взять солисткой, но не взяли, она часто фальшивила. Какое-то время у нас пела Галя Таирова. Первые годы мы с утра до ночи репетировали, адская работа, адский труд.

Мы возили с собой электрогитары с маленькими усилителями и органолу Держали общую кассу, вместе вели расчеты, продавали билеты на свои выступления по десять копеек, а иногда и «кто сколько даст», объясняя: «Ребята, деньги нам нужны для того, чтобы струны поменять или ремонт инструментам сделать». Когда мы организовались в коллектив, то единогласно решили – художественное руководство ансамблем передаем Овчинникову. Так по жизни всегда и шло.

А теперь вернемся к другому ансамблю – ледовому. Весь коллектив – Юра, я, Воробьева – Лисовский, Гаранина – Завозин, Карамышева – Синицын, танцоры из Днепропетровска. По совету журналиста Виталия Мелик-Карамова, нашего близкого друга, Юра присвоил нам гордое название – «Все звезды». Через пару лет и молодежь начала подходить. А пока мы, полные сил, только-только расстались со спортом. Все оказались творческими личностями. Оттого у нас и получилось насыщенное, интересное представление – но на старом багаже, что меня несколько удручало. Вскоре у нас вышли спектакли «И помнит мир спасенный» и «Русская ярмарка», которые опять строились как дивертисмент, мы выходили каждый со своим номером. Иногда я смотрю старые записи и искренне смеюсь. В первом спектакле я получил номер, где мне полагалось проползти через всю площадку с фаустпатроном. Мне показали, как его носят, и мы с Юрой по льду на четвереньках… Сейчас умора на наши потуги смотреть, но когда мы в 1985-м выступали в Риге, то зритель восторгался, а в конце плакал, особенно когда звучали «Журавли». Это в Риге! Всего 15 лет назад…

Деньги мы по тем временам зарабатывали приличные. Наташа даже считала себя женой богатого человека. Я имел определенную ставку, по-моему, семнадцать пятьдесят за концерт. А чуть позже даже двадцать один рубль, если не ошибаюсь – это высшая категория. Все мои заработки проставлялись в партийном билете. Котин и Букин, когда в него заглянули, были потрясены, узнав о наших заработках: «Мы в спорте пашем, а тут лопатой гребут».

И правда, получались неплохие деньги, но главное – стабильные. Целый год без перерыва работа, гастроли расписаны по дням. Какой же дурак сказал такую умную фразу: «Не в деньгах счастье!»?

Мечта сделать спектакль по законам драматического повествования, попытка размышления на льду о чьей-то судьбе во мне не угасала. Образ Чарли Чаплина как раз годился для первой попытки. В нем я хотел себя попробовать как постановщик, а не в качестве исполнителя какой-то миниатюры или номера с апофеозом в конце представления, как любил говорить Юра. «А теперь у нас апофеоз – руки наверх!» Еще мы смеялись, когда Юра «считал» вальс. Танцоры падали, потому что счет в вальсе идет на раз-два-три, раз-два-три, а он после раз-два-три обязательно оговаривался «четыре-пять». И Гаранина с Карамышевой напускались на него: «Почему не семь-восемь?» Потом у Юры начались большие проблемы со здоровьем: еще в последние годы, когда он сам катался, возникли дикие боли в спине. А тут, вероятно, от больших нагрузок, боль вернулась, Юра попал в больницу, диагноз ему поставили непростой, связанный с позвоночником.

Мы все ждали от нашего художественного руководителя новых постановок, но, хотя Юра закончил ГИТИС с красным дипломом, ничего не получалось. Однажды он даже начал ставить спектакль, что-то вроде «Вальс на озере», но дело дальше первых репетиций не пошло. А пригласить кого-то со стороны – он не мог себе позволить. Мы же с этим «Вальсом» так и не смогли понять: очередной ли номер делаем или что-то более существенное? Наконец Юра решил поставить «Бал». Тогда вышел потрясающий фильм Сколы «Бал». Фильм фантастический, без текста, весь построен на танцах. Юра долго носился с идеей перенести его на лед, но дальше «раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь» и «апофеоз – руки наверх!» у него никак не шло.

Тарасова довольно долго серьезно к нам не подключалась. Может, их с Юрой связывали какие-то договоренности, что нужно делать, а что не стоит… Наконец я предложил свой вариант – сделать спектакль про Чаплина. Мы собрались обсуждать мою идею всем коллективом. Собрались в гостинице «Красная» в Одессе, по тогдашней моде – собрание коллектива трудящихся. У нас же, как и у всех, существовали и комсомольская, и партийная группы. Десять человек в ансамбле, а эти ячейки все равно должны были существовать. Половина артистов проголосовали за то, что они хотят постановку «Чаплина», половина – что это бред собачий. Но тут же, что называется, не сходя с места, большинством голосов, почти единогласно, решили, что худруком ансамбля должен стать я. Вот тут-то в переломный момент Татьяна Анатольевна по-настоящему подключилась к руководству коллективом, чтобы навести тот порядок, какой, может быть, ею задумывался при создании ансамбля. Спустя какое-то время мне сообщили, что решением дирекции «Цирк на сцене», от которого выступал наш коллектив, я уволен с начальственного поста, а художественным руководителем коллектива назначена Тарасова. Тогда я объявил ребятам, что ухожу и кто хочет, может уйти со мной. За мной пошли Карамышева с Синицыным, Воробьева с Лисовским, Васюкова и Шубин. Все это происходило в 1986-м, а в 2001 году второго февраля мы праздновали пятнадцать лет коллективу.

Театр начинался с Чаплина

Восемь или девять месяцев мы слонялись без работы. Мы не могли существовать, как сейчас ООО, ТОО, АОЗТ. Необходима была «прописка» в государственной филармонии, иначе мы не имели права давать никаких представлений. И тут на наше счастье в Челябинской областной филармонии проводился какой-то творческий эксперимент, и, ссылаясь на него, они смогли нас принять. Потом мы узнали, что это произошло благодаря усилиям Григория Александровича Кацева, в то время заместителя директора областной филармонии. Так в Челябинске официально образовалась наша группа. Но, став худруком, я быстро понял, что мне с моими знаниями, полученными в инфизкульте, не потянуть эту роль. Я решил поступать в ГИТИС на режиссерское отделение. Мне хотелось стать настоящим художественным руководителем, а не техническим, каким, по сути дела, был Юра. Мы прокатали свои испытанные временем номера, а он отвечал за эстетическую целостность. Меня тянуло ставить спектакли, но я прекрасно понимал, что на этом этапе мне нужно искать людей, которые могут мне помочь. Меня познакомили с Ильей Резником, и мы вместе написали сценарий «Чаплина». Я первый раз работал как соавтор с известным человеком, автором многих песен Пугачевой. Для меня это означало, что я перешел на новый уровень. На какой – неважно, но вышел.

Назвали мы свой сценарий «Немое кино, или Размышление на тему Чарли Чаплина». Предполагался пятидесятиминутный спектакль со мной в роли Чаплина. И даже не Чаплина, а его образа, вот так, скромнее нужно быть. Чарли у нас попадает в различные ситуации, и, по сути, через них мы прослеживали танец от ретро до брейк-данса, если рассматривать только танцевальный лейтмотив этого мероприятия. Везде, в любом представлении, где есть Чарли Чаплин, это человек в котелке и с тросточкой (у нас с воображаемой тросточкой и с усиками, кстати, тоже воображаемыми, никакой бутафории). Наш Чарли – это отверженный человек. Всех вокруг интересовали его котелок, походка, но как личность его никто не воспринимал. И когда его уже почти раздавливают люди-роботы в брейк-дансе, он сажает на лед цветок. Я достаточно скупо об этом рассказываю, поскольку большой смысловой напряженности сценарий не нес, но тем не менее в нем присутствовали такие красивые театральные термины, как сквозной сюжет или мизансцены, для меня абсолютно новые, и они меня искренне потрясали. Но главное – сам образ Чарли Чаплина, настолько трогательный и так мне понятный, что мне очень хотелось его сыграть, именно сыграть, а не кататься в его костюме под музыку.

В Саппоро, в Японии, в 1994 году мы отмечали пятисотый спектакль «Чаплина», а сейчас, наверное, это число приблизилось к восьмистам. Представить невозможно, почти тысячу раз я выходил на лед в этом спектакле. И хотя он продолжался всего сорок пять минут, но нагрузка получалась бешеная.

Если использовать высокопарный штиль, я взял риск на себя, потому что в группе, которая пошла за мной, я считался лидером. Конечно, по титулам намного впереди Воробьева и Лисовский, но по признанию зрителей – лидер Бобрин. Шли, как говорится, на «Ковбоя». Но из этого также следовало: если спектакль провалится, виноват будет Бобрин. А если состоится? Я считал, что правы будем мы все.

Первая премьера в Челябинске, где был наш художественный совет. И первый аншлаг. Я своему первому спектаклю признателен за то, что он оказался единственно правильным выбором. Он прозвучал и свежо, и оригинально, и кассово. В нем все соединилось. В австрийском городе Линц я попросил снять для меня на спектакле только зрителей. Потом я смотрел, как люди смеялись, когда я делал что-то смешное. И видел, как люди плакали в те минуты, когда шли трогательные отрывки. Впрочем, количество спектаклей говорит само за себя. Мы были на таком подъеме от успеха, от того, что нас начали рвать на части в родном Советском Союзе, что работали как волки. Помимо спектакля мы подготовили массу номеров во втором отделении. Пригласили еще артистов, расширили труппу. Началась нормальная, естественная работа.

Соперничали ли мы с нашим прежним коллективом, теперь уже театром Тарасовой «Все звезды»? Нет. После того как наши дела пошли в гору, когда мы начали ездить и выступать с «Чаплином» по стране, то, наверное, год или два я даже не вспоминал о том, что существует еще какой-то театр. Ребята, которые пошли за мной, почувствовали, что сделали правильный выбор, что не ошиблись.

Все изменилось через несколько лет, когда «Все звезды» заключили контракт с чемпионами мира англичанами Джейн Торвилл и Кристофером Дином на гастроли в Англии, в Австралии, причем на полгода. Не сразу, но проявилась ревность наших артистов к тем: они ездят за границу (главная мечта советского человека), а мы все здесь да здесь. То, что «Все звезды» поехали на гастроли с Торвилл и Дином, заставляло думать, что и Бестемьянова, и Букин после окончания спортивной карьеры, конечно же, придут к Тарасовой. Но этого не произошло. У Наташи даже сомнений не было, куда идти, а у Андрея все размышления закончились после девятимесячного отстойника в Спорткомитете. Наверное, он понял, что по новой жизни должен уже идти не со своим бывшим тренером, а со своей партнершей, с которой он может творить и созидать.

Первый наш выезд за границу был в 1988 году, а это значит, что с 1986 года, то есть два сезона, мы выступали только в Советском Союзе, не имея ни одного предложения от западных импресарио.

Наташа. Нет, предложения поступали… Каждый раз, когда люди от меня узнавали, что есть театр Бобрина, то часто заводили разговор о приглашении. Но при этом всегда присутствовала Татьяна Анатольевна, мы же всегда вместе ездили. К сожалению, нередко при мне говорилось: «Да-да-да-да, все чудесно и замечательно», а потом за моей спиной тихо и очень логично все переигрывалось. То же самое произошло с Торвилл – Дином. Их менеджер Эндрю Гил приехал к нам с Андреем в Москву. На СЮП его привезла Елена Львовна Черкасская, которая с ним дружила. Мы устроились в нашей женской раздевалке: Андрей, я, Татьяна Анатольевна и Эндрю. Он заявил: «Джейн и Крис хотели бы, чтобы вы присоединились к ним и сделали с ними тур – олимпийские чемпионы Сараево и олимпийские чемпионы Калгари. (Разговор проходил перед чемпионатом мира 1987 года, за год до Калгари, но никто не сомневался, что мы выиграем Олимпиаду.) Как вы к этому относитесь?» Я сказала: «Чудесно». Гил сказал: «Нам понадобится какое-то количество русских». Я говорю: «Я с удовольствием буду участвовать в вашем проекте, если этими фигуристами будут артисты из театра моего мужа». Сидит Татьяна Анатольевна, сидит Андрей, никто не говорит «нет», все вроде бы кивают головой. После чемпионата мира нас еще раз приглашают на переговоры. Крис с Джейн приезжают в Цинциннати, где мы выиграли, приглашают нас к себе в номер, мы все вместе сидим, пьем кофе. Опять обсуждается все то же самое. А потом, когда я вышла из номера, все, видимо, опять переигралось. Мне было жутко обидно, я плакала каждый день. И даже не столько оттого, что поменяли договор, сколько оттого, что произошло это втихаря. Ну говорите при мне, я все пойму. Я до сих пор не могу спокойно вспоминать ту встречу.

Прошло время, и я нашла оправдание тем событиям. Сегодня, став директором театра, я это принимаю и понимаю, теперь и я знаю, что такое конкуренция в бизнесе. Но тогда я верила каждому слову как ребенок, хотя мне было уже за двадцать. Я целиком, без остатка была настроена на волну Татьяны Анатольевны, и то, что случилось, для меня оказалось разрушением всего, во что я верила. Грустно. Грустно… В конце 1996 года коллектив «Все звезды» выехал на очередные гастроли в Америку, но в связи с разногласиями руководства Татьяны Тарасовой и Семена Могилевского артисты в буквальном смысле были брошены на произвол судьбы. Так их положение определили не мы – эти слова звучали из уст солистов бывших «Звезд». Они просили нас их трудоустроить, и мы делали все возможное для этого, ведь среди них были одаренные и талантливые исполнители, такие как Алексей Тихонов, будущий чемпион мира в парном катании. Всё это вспоминается только для восстановления справедливости, в будущем ни с Алексеем, ни с Татьяной Анатольевной к этой теме мы никогда не возвращались.

Игорь. После того, как у нам удалось театрализовать представление на льду, мы один за другим сделали спектакль «Фауст – XX век», «Еврейскую балладу» – специально для Володи Котина, который тогда у нас катался. Затем «Распутин – постфактум», за ним детский спектакль «Талисман», позже – «Мы любим классику». И, надеюсь, не последние наши постановки – это «Алиса в Стране чудес» и «Танго нашей жизни».

Учеба в ГИТИСе

Почему я свой выбор остановил на ГИТИСе? Да просто он был у меня на слуху. В то время для Пахомовой открыли в ГИТИСе отделение – «Балетмейстер фигурного катания». Но я не захотел поступать на это отделение, считая, что мне следует научиться работе, о которой я не имею представления: постановке спектакля на обычной сцене (мысль о неком театре на льду не оставляла меня). Факультет, на который я поступал, назывался «Режиссура эстрады и массовых представлений». Деканом и ведущим преподавателем на нем был Иаким Георгиевич Шароев. Известный человек, мэтр. Я решился туда поступать в надежде, что меня научат не только режиссуре массовых представлений, а они тогда были в моде: праздничные стадионы, юбилейные Дворцы спорта, большие и малые торжественные парады. Как-то я сам попал со своей труппой в участники огромного бала в «Олимпийском», посвященного Фестивалю молодежи и студентов в Москве. Мы выступали, а над нами проносились летающие гимнасты, певцы о чем-то пели на сцене – полное смешение жанров. Во всех, как говорится, плоскостях происходило действие.

Я вот еще на что клюнул, когда набирали наш курс. Нам объясняли, что половина будет выпущена из ГИТИСа режиссерами, другая половина – актерами. Это означало, что я получу и актерское, и режиссерское образование одновременно. Я все вычислил верно, мы обучались вместе, никакого разграничения – кто режиссер, кто актер… Невероятно интересно и, конечно, очень авантюрно было туда соваться, тем более что меня предупреждали: ГИТИС – блатной институт. Ребята из провинции поступали в него по нескольку раз. Какая-то девушка из Киева лет десять подряд каждое лето возникала перед приемной комиссией.

Среди поступающих вместе со мной были и не очень известная тогда певица Лайма Вайкуле, и Михаил Плоткин, руководитель популярного ансамбля «Надежда». Очень смешной персонаж. Ему полагалось какую-то сценку представить, так он на экзамен солдат из стройбата с улицы привел, они копали внизу траншею. Они вошли все в глине, он их выстроил, потом разбежался, прыгнул к ним в руки и сказал: «Опа!» На этом вся сценка закончилась. Все ржали.

Лайма звала меня пошептаться в какие-то страшные строения рядом с институтом, разруха же полнейшая уже в стране случилась, середина восьмидесятых. Лайма спрашивала у меня совета, правильно ли она поет, правильно ли держит интонацию, потому что ей сказали, что я в этом разбираюсь, ведь у меня свой коллектив. Вряд ли она сейчас бы ко мне просто так подошла. Времена меняются. Развалин в центре уже почти нет.

Я тоже постарался нестандартно подойти к вступительным экзаменам. Приемная комиссия раз сто за день слушала очередную басню Крылова, а я придумал свою: написал сатирические стихи на всю приемную комиссию во главе с Шароевым. Я такого смеха и такого признания своего поэтического творчества никогда в жизни больше не видел. Почтенные, можно сказать, пожилые люди лежали от смеха. А басня у меня не сохранилась, я серьезно к своим стихам никогда не относился.

После того как у комиссии прошло обсуждение экзаменов, мне объявили, что они решили зачислить меня сразу на второй курс. Поэтому я, к большому сожалению, с Лаймой Вайкуле вместе не учился. Зато на моем курсе оказалась целая плеяда интересных людей. Володя Гаркалин, певица Татьяна Рюмина, конферансье Андрей Васильев, Клара Новикова, Маша Кодряну В общем, представители самых разных направлений искусства – и эстрадного, и театрального, и певческого.

Вспоминается, как я заканчивал Инфизкульт имени Лесгафта. Сколько удовольствий я почерпнул в ГИТИСе не только от того, какие профессора нам преподавали, а от общения со своими товарищами по учебе! Ничего подобного не происходило в Институте имени Лесгафта, где я сдавал зачеты и экзамены по гандболу, по тяжелой атлетике при вывихнутом плече. Но самое главное, я не мог применить эти знания в моей основной деятельности. Дело не в научном коммунизме и его эстетике – это общее горе. Но все же ряд предметов – анатомия, физиология, некоторые другие, которые мне не очень-то давались, – в жизни пригодились…

Еще со школьной скамьи на занятиях литературы или русского языка я немножко выделялся среди своих одноклассников. В девятом классе у нас проходила экспериментальная контрольная по литературе. Было предложено для сочинения несколько тем, но ни одну из них я толком не знал: «Горе от ума», Толстой, еще что-то. Но, на мое счастье, присутствовала и свободная тема, за которую я ухватился. Получил пять с плюсом, а классная руководительница Вера Васильевна Дондошанская объявила: «Вот посмотрите, ребята, как Игорь Бобрин подготовился. Многие из вас показали отличные знания, но знания учебника. А он написал свою работу на тему «Неизвестные фронтовые поэты». Сколько же он литературы перелопатил, сколько новых стихов выучил». На самом деле я писал: «Капитан Иванов сочинил поэму, которая тронула меня за душу». И дальше от несуществующего капитана Иванова я придумывал его фронтовые стихи, которые сочинял прямо во время контрольной. У меня там и лейтенант присутствовал, даже полковника какого-то выдумал, хорошо, хоть до генерала не дошел…

А ты опять сегодня не пришла,

А я так ждал, надеялся и верил,

Что зазвонят опять колокола

И ты войдешь в распахнутые двери.

Очень известная тогда песня. Я придумал к ней конец. Песня звучала от имени мужчины, а у меня последний куплет был написан уже для девушки:

А я все знала, все пережила

И не смогла, наверное, решиться

Сказать тебе, что звон колоколов

Мне никогда не снился и не снится.

Тут девочки обычно плакали, а я прославился на всю школу. В общем, «я поэт, зовусь я Цветик, от меня вам всем приветик». «Мы с тобой расстались, видно, суждено. Знаю, что напрасно жду твое письмо», – эти мои строчки стали гимном сборной команды Советского Союза по фигурному катанию. После того как Леша Уланов заканчивал на гармонике играть (когда мы в автобусе по туру ездили), начинали просить либо эту песню, либо мою вторую – «Лебеди»…

Но возвращаюсь к институту. Многое из того, что я делал все последующие годы на льду и чем завоевал своего зрителя, стало возможным благодаря тем знаниям, которые я получил в ГИТИСе. Не выброшенное время получилось, и не ради еще одного диплома я туда пошел.

Умерла Мила Пахомова, я – на похоронах в ЦСКА. Ко мне подходит декан балетмейстерского факультета, где она преподавала, и предлагает возглавить ее отделение. Тогда я честно напомнил декану, что еще учусь на третьем курсе. Он мне: «Ты уже имеешь право, все по закону». И следующие десять лет я, еще не закончив учиться, руководил группой балетмейстеров ледовых постановок. Так я стал совмещать сразу три дела: театр, свою собственную учебу плюс преподавательскую деятельность. Она, к счастью, как и учеба, проходила на заочном отделении института. Но два месяца в году ею были забиты полностью. Последний мой выпуск – тот, что закончила Наташа, хотя и без моей помощи, и с красным дипломом. Наверное, олимпийские чемпионы по-другому институты не заканчивают.

Наташа. Ты что имеешь в виду? Что мне по блату оценки ставили?

Игорь. Нет. Я говорю, что просто люди, которые в чем-то добиваются больших вершин, и во всем остальном держат высокую планку.

Но вернемся к приемным экзаменам. Мне сказали: «Мы тебя записываем на второй курс, его будет вести Вячеслав Шалевич». А первый курс достался известному конферансье Сергею Дитятеву Наверное, комиссия решила, что мне лучше получать образование у Шалевича, потому что он более театральный. И действительно, я на пять лет окунулся в театр, я изучал все, что актерам преподается, – и этюды, и технику речи. Я понял, что у меня жуткая память. Для ребят-артистов, которые со мной вместе учились, запомнить страницу текста ничего не стоило, они через пять минут знали ее наизусть. Мне же нужно было две недели ее долдонить, я ничего не запоминал, а то, что выучивал, забывал через час. Со мной рядом учились профессионалы, которые уже играли на сцене. Были ребята даже с Таганки. И партнеры, которые теперь выходили со мной не на лед, а на сцену, чувствовали себя здесь вполне естественно.

Казалось, и у меня есть опыт выступлений, причем перед аудиторией значительно большей, чем у них. Но мы же, фигуристы, бессловесные. Мы чувства показываем мимикой, жестом, пластикой, хореографией, прыжками. Но как только я слышал свой голос, более того, сочетание своего голоса с движением по сцене… тут у меня возникал непреодолимый барьер. В институте я учился не только тому, как готовить и играть роли, но и как облекать свои мысли в ясные и конкретные фразы, что потом в общении с собственными артистами мне очень пригодилось. Когда режиссер общается с артистами, то чаще всего он тоже играет. Бесконечная пьеса, где один артист несчастный и слабый, у второго – мама заболела, у третьего – троллейбус с проводов сошел, в конце концов все они опоздали на репетицию. И нужно так разговаривать, чтобы их не обидеть, но в то же время поставить на место. Искусство речи тут пригодилось. Умение говорить с артистами – от Шалевича. На его разборы наших работ я приходил с диктофоном. Мы обычно проигрывали какую-то сцену, потом он нас усаживал и проводил разбор полетов. Вячеслав Анатольевич не имел возможности общаться с нами долго, что совпадало и с моим режимом: не получается на льду разговаривать обстоятельно – холодно. Нужно все быстро пройти, в тонусе всех держать, пока артисты не окоченели.

У театральных другой принцип мировосприятия. Они после репетиции или спектакля садятся и начинают спокойно в тепле разбирать, как и что. Иногда у Шалевича такие беседы по традиции превращались в монолог на несколько часов. У меня сохранилась запись, на которой Вячеслав Анатольевич разбирал каждого: как он играл, как он двигался, какие должны быть взаимоотношения, какие мизансцены мы перепутали… Причем разбор, как правило, сопровождался театральными прибаутками и историями: вот ты сделал такую-то ошибку, но не переживай, Раневская в свое время… Это нигде не прочтешь, не найдешь в учебниках.

К каждой сессии я приходил не просто подготовленный, я находил новые книги, я пытался узнать что-то больше программы, в общем, я не «готовился к экзаменам», я жил своей учебой в ГИТИСе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.