Одиннадцать разгневанных мужчин

Одиннадцать разгневанных мужчин

Несколько дней спустя после моего приезда в Москву я обнаружил в почтовом ящике открытку. Один из руководителей клуба «Локомотив», некто Крупин Константин Васильевич, приглашал меня для переговоров в совет клуба. Догадывался, что речь пойдет о работе. Я еще не знал, что мне предложат, но приятен сам факт: меня в Москве не забыли. К тому же мысль о трудоустройстве тревожила меня еще по дороге в столицу.

Прежде я не был знаком с Крупиным, но имя это слышал не раз. Говорили о нем хорошо, подчеркивая особенно: умен!

Константин Васильевич предложил мне возглавить футбольную секцию общества.

– В ваше ведение войдут пять взрослых команд и две детские. Обратите особое внимание на детские. Успех футбола начинается здесь.

– Наши намерения совпадают, Константин Васильевич. Именно так, кстати, делал я и в Свердловске.

– Почему мы пригласили именно вас? Прежде всего мы знаем, что вы хорошо работали в Свердловске. Но есть и другое. Нас привлекает ваша разносторонняя образованность. Говорю вам это не для того, чтобы пощекотать ваше самолюбие, а чтобы вы поняли, чего мы от вас ожидаем и в чем нуждаются футболисты.

– Ясно.

– Принимайте пока секцию, а там посмотрим… У нас имеются на вас кое-какие виды. Пока рассказывать не стану.

Некоторое, очень короткое, время спустя виды, о которых говорил Крупин, раскрылись.

Коллективом мастеров «Локомотива» руководил некий Жюль Лимбек, выходец из Франции. Хороший тренер. Им были довольны и начальство и спортсмены. Команда играла по высшему классу (тогда говорили: «по первой группе»). В предыдущем, 1936 году выиграла даже Кубок СССР, впервые разыгрываемый в стране.

Но Жюль Лимбек уезжал во Францию. На его место и прочил меня Крупин.

Я колебался. Меня, конечно, смущал высокий уровень – «Локомотив» в то время входил в пятерку лучших советских клубов. Но не только и, пожалуй, не столько это. Беспокоило другое: здесь не Свердловск, где с самого начала на меня смотрели как на столичного знатока, где крупный аванс под будущий авторитет состоял уже в том, что «прибыл специалист из Москвы». Здесь играли парни с замашками и требованиями футбольной элиты. К тому же я собирался занять место тренера, которого здесь любили и уважали.

Сомнения свои я высказал Крупину.

– Не волнуйтесь, – подбодрил он меня. – Мы вам дадим хорошего помощника – политического руководителя. Думаю, понравитесь друг другу. Вдвоем, полагаю, справитесь. Занимайтесь делом, требуйте дела. Уважайте людей, учитывайте их… как бы сказать… общественный статус, сознание собственного престижа, но ни в коем случае не идите у них на поводу.

Мой помощник, политический руководитель команды Николай Иванович Чеснов, в прошлом один из лучших игроков еще того «Локомотива», который назывался КОР, оказался человеком на редкость порядочным, глубоким, бескорыстным, преданным своему делу.

Он помог мне быстро войти в курс дела.

В один из первых дней работы с мастерами после занятий мы зашли с Чесновым в тренерскую. Я сел в кресло. Николай Иванович, расхаживая по комнате, что-то мне рассказывал. Временами он подходил к окну, останавливался, приникал к стеклу, словно замечая что-то любопытное на улице, хотя ясно было, что делает это механически и ничего там не видит. Но в какой-то момент он вдруг прервался на полуслове и несколько секунд и впрямь осознанно вглядывался в происходящее. Потом таинственно поманил меня пальцем:

– Михаил Павлович, подойдите сюда. Я подошел.

– Вон, посмотрите… Видите, кто идет?

– Вижу. Кажется, Жуков с Андреевым.

– Верно. Обратите внимание: в руках у Жукова чемоданчик…

– Да. Ну и что? Что удивительного в том, что спортсмен ходит с чемоданчиком?

– Конечно. Ничего удивительного… Разве только то, что завтра с утра снова тренировка и чемоданчик с формой разумней оставить в раздевалке. Так всегда и делают. Чего с ним таскаться туда-сюда?

– Ну мало ли как бывает… Может понадобился?

– Понадобился, это точно. Гляньте, как спешат.

Андреев с Жуковым и в самом деле двигались както непривычно торопливо, не по-спортивному суматошно. Спортсмены так не ходят. Они могут ходить быстро, но, как люди со здоровыми нервами, спокойно. С виду кажется, даже с ленцой. В походке же этих чувствовалась какая-то нетерпеливость, словно где-то их ожидало нечто очень приятное, и они стремились к этому вприпрыжку, сбиваясь с ноги.

– Ладно, Михаил Павлович. Дедуктивный метод Шерлока Холмса мне не удается. Аргументы и в самом деле не слишком убедительны. Вам просто следует знать: во-первых, Андреев с Жуковым большие друзья.

– Это хорошо.

– Это хорошо… но не очень.

– Почему?

Чеснов вытащил из пластмассового стаканчика поленницу карандашей, разложил их в ряд на равном расстоянии друг от друга и сказал:

– Если один из этих карандашей вплотную придвинуть к другому, то сразу нарушится весь строй – равномерность, пропорция… Словом, баланс. Понимаете, в команде появляется некий душок необъективности. Тем более Андреев – капитан команды. К тому же недавно его наградили орденом «Знак Почета».

– Как спортсмена?

– Как спортсмена. А это иногда тоже может нарушить равновесие в отношениях… Так вот, насчет закадычной дружбы. В идеале, думаю, было бы лучше, если б все относились друг к другу одинаково. Но влиять на такие вещи не в нашей власти и не в нашем праве. Хорошо ли плохо, но в коллективе всегда кто-то с кем-то дружит больше, кто-то с кем-то меньше. Плохо, что это иной раз вызывает вражду. Наше с вами дело быть на стреме, не допустить такого.

– Ладно. Это во-первых. А во-вторых?

– Во-вторых, опытом установлено: если Андреев с Жуковым вот так торопятся и идут с чемоданчиком, то это значит, что они спешат на попойку и завтра будут неработоспособными.

Утром другого дня Андреев с Жуковым явились на тренировку с опозданием на полчаса. Угрюмые, мрачные, с пустыми, воспаленными глазами. Работали плохо, неточно, старались увильнуть от нагрузочных упражнений. Ребята, хоть и досадовали, что из-за них не ладятся занятия, подавляли в себе это чувство и обращали все в юмор. Но ни тот, ни другой не оценили деликатности товарищей и на шутки огрызались, грубили, порою весьма оскорбительно.

Мне вдруг стала понятна подспудная причина такого поведения, спрятанная настолько, что о ней не догадывались и сами авторы. Даже напротив, они-то меньше всего о ней догадывались. Это были первые признаки «звездной» болезни. Подсознанием они уловили, что им все можно, что на их поступки закроют глаза – дескать, слабости героев. Андреев это чувствовал (не считал, а именно чувствовал) в силу своего положения. А Жуков на правах близкого друга. Устроился под его крылом.

Я посоветовался с Чесновым, и мы решили, что с Жуковым лучше всего вообще никаких разговоров не вести, не бросать ему упреков, не проводить каких-либо душеспасительных бесед – просто не замечать его. Это будет едкая, обидная, но действенная мера.

Андреева вызвали. Я сказал ему:

– Вы действительно сильный футболист. Очень сильный. И до сих пор приносили большую пользу команде. Делали ей погоду. Южную погоду, средиземноморскую. Но мы сейчас с Николаем Ивановичем твердо решили отказаться от нее и согласиться на что-нибудь поскромнее… скажем, ту, что в средних широтах, в том случае, если ваши поступки будут повторяться. Мы на счетах прикинули, – я намеренно придавал этому разговору видимость бездушности, – что нам необходимо пойти на серьезную жертву ради того, чтобы спасти команду от падения. А оно неминуемо. Если уж капитан начал нарушать режим… И, честно вам признаюсь, этот разговор не имеет никаких воспитательных целей. Вы в футболе личность. Известная, популярная фигура. Нам ли вас воспитывать? Этот разговор носит только предупредительный характер. Еще один раз вы можете повторить это безнаказанно. Я вам ни слова не скажу. Считайте, что сделал вам второе предупреждение уже сейчас. Но, когда будет третье нарушение, сразу подыскивайте себе другую команду.

– А почему вы так ставите вопрос? – возмущенно спросил Андреев. – За что? За то, что я опоздал? Так опаздывают у нас многие. Почти на каждую тренировку кто-нибудь опаздывает. Что ж, за это с ходу выгонять? Так наведите сперва общий порядок.

– Вот этого я от вас не ожидал. Вы как школьник, который пытается обмануть учителя в очевидных вещах и при этом временно верит в собственный обман. Вы хорошо знаете, что дело не в опоздании. Хотя на этот счет вы правы: нужно наводить порядок. Сегодня же будем беседовать с командой. Но разговор о том, что вы явились на тренировку с глубокого похмелья.

– Я выпивал в свое личное, свободное время. Что ж я, в конце концов, не имею права на личную жизнь, что я не такой человек, как все?

– Нет, вы не такой человек, как все, – вмешался Чеснов. – И на личную жизнь имеете очень ограниченное право. Четверть от того, которое имеют все. Вы спортсмен. И одно это слово объясняет, почему ваша жизнь так сильно ограничена… Я бы спортивный словарь составлял не по алфавиту, а по степени важности, значимости слов, их логической связи. Под первым номером дал бы слово «спортсмен», под вторым – «режим». Я бы объяснял: «Спортсмен – человек, живущий не как все». «Режим – удел спортсмена. Лишение прав на человеческие удовольствия, кроме того, которое доставляет ему спортивный успех». У вас был выбор – вы могли не идти в большой спорт. Но вы решили по-другому. У вас имя популярного футболиста, на груди орден. Так платите за это. Платите сполна, ровно столько, сколько это стоит. Вы, кстати, до сих пор так и делали. А теперь, видимо, получив орден, решили, что вам положена скидка. Нет, не положена. Расплачивайтесь до копеечки, а не хотите, так уходите из спорта.

Я заключил наш разговор:

– Мы с Николаем Ивановичем решили, что вечером на собрании будем говорить только об опозданиях, не касаясь ваших дел. Хотя затронуть эту тему нам было бы очень выгодно – в назидание другим. Но нам дорог ваш авторитет. К тому же мы и сами пока еще не потеряли к вам уважения.

Результаты нашего разговора оказались выше всяких ожиданий. Впоследствии ни Андреев, ни Жуков не давали нам поводов для упреков. Об Андрееве, правда, речь еще впереди, но уже по другому поводу.

Читатель вправе сказать: как хорошо все в книжке получается – поговорил один раз с человеком, и он стал хорошим!

Отвечу: они, эти ребята, и были хорошими. И лишь последние полгода, как объяснил мне Николай Иванович, стали несколько… позволять себе лишнего. Их следовало только хорошо одернуть, что мы и сделали.

Довольно быстро удалось навести порядок, наладить дисциплину. Опоздания стали редким исключением. Ребята приходили за полчаса до начала тренировки, не спеша переодевались и точно в назначенный час начинали занятия. Признаюсь, в душе я долго считал, что это моя, вернее наша с Чесновым, заслуга. Но потом понял, что мне достался хороший коллектив, и порядок навести здесь не составляло особого труда. Кстати, немало труда в это дело внес и сам Андреев.

Однажды по дороге на стадион, где-то на линии трамвая, в котором я ехал, случилась авария. Движение прекратилось, и мы простояли с полчаса. Словом, я входил на стадион с опозданием на десять минут.

На штакетнике, окаймлявшем легкоатлетическую дорожку, сидела команда, в форме, с мячами. Завидев меня, ребята подчеркнуто и дружно стали разглядывать часы. За напряженными лицами угадывался с трудом сдерживаемый смех. Иные не выдерживали, прикрывали лица рукой, отворачивались. Было ясно, что розыгрыш с часами они не только оговорили, но, видимо, еще и успели прорепетировать. Когда я подошел, встал защитник Гвоздков и, не глядя на меня, обратился к команде:

– Ну что, братцы, допустим тренера к тренировке или не стоит?

Я принялся извиняться, оправдываться. Лицо мое, вероятно, так хорошо передавало чувство вины, что ребята, не закончив задуманной сцены, принялись меня успокаивать: что вы, дескать, Михаил Павлович, с кем не случается? Это мы просто пошутить решили. И в самом деле смешно: наш пунктуальный тренер опоздал! Сенсация! Вы не понимаете, как это смешно звучит: тренер опаздывает!

Я тогда впервые подумал, что, несмотря на мою требовательность, отношения с командой у меня сложились хорошие.

Я часто размышлял над тем, как должен выглядеть тренер в глазах спортсмена, каким он должен быть: жестким, бескомпромиссным, никогда не отступающим от своих правил, умеющим подавить душевные порывы во имя цели или, как говорят, душой-человеком, который умеет все понять, а стало быть, и простить, который всегда рассчитывает только на совесть учеников и строит свои отношения на полном доверии. Я пришел к выводу, что тренер должен быть разным, всяким – и тем, и другим, и еще третьим, четвертым… Этого, во-первых, требует широко известная истина: разные люди нуждаются в разном подходе. Во-вторых, истина, известная несколько менее: тренер всегда должен оставаться загадкой для спортсменов. Его не должны узнавать до конца. Ему следует оставлять впечатление, что поступки его, решения нельзя предугадать.

После разговора с Андреевым и еще нескольких подобных бесед у ребят сложилось мнение, что человек я суровый, жесткий, педантичный и ради цели готов на все. Они были удивлены, когда в перерыве одного из матчей я взял под защиту нападающего Петра Теренкова, на которого команда набросилась за ошибки в первом тайме. Тайм проиграли, и с досады парни не выбирали выражений. Мне даже показалось, что во всем этом был какой-то подсознательный расчет на поддержку тренера. Теренков и в самом деле играл неудачно и мазал в очень выгодных ситуациях. Я дождался, когда стихнет эта канонада обвинений, и сказал:

– Теренков играл хорошо. Во всяком случае, не хуже других. Он действительно пару раз смазал. Но кто не мажет? Каждый и в каждой игре. Выиграй мы эту половину матча, никто бы и не запомнил ошибок нападающего, поскольку не придал бы им значения. А теперь… необходим козел отпущения. Все нормально, Петя, играй, как играл. Только прибавь немного в скорости.

Надо было видеть, насколько точно, с какой самоотдачей работал Теренков во втором тайме.

Можно спросить любого, и он скажет: у меня лучше получается, когда меня хвалят, чем когда ругают. Но это не так. Очень много людей, способных сделать чудеса, если их сильно прижало. В обычных, спокойных условиях они ординарны. Среди них много и таких, кто, чувствуя за спиной прочные тылы, скажем, в виде высокой оценки их деятельности, начинает работать спустя рукава. Однако есть другие: стресс их парализует. У них все по русской пословице: скажи такому, что он свинья, – начнет хрюкать. Когда ругают, у него все валится из рук, но похвали – горы свернет.

Вот почему одноплановость, однонаправленность характера спортивного педагога вряд ли способствуют успеху. Однако вопрос: у человека только один характер, другого не дано.

Дело в том, что характер тренера и характер человека, исполняющего обязанности первого, могут не совпадать. Более того, в большинстве случаев они и не должны совпадать, ибо тренер – это образ, который надлежит сыграть человеку. Порою образ, содержание которого мало соответствует натуре самого исполнителя. Я знал одного спортивного наставника, о суровости, строгости, даже крутости которого ходили анекдоты. Никому в голову не могло прийти, что дома из него буквально вьют веревки. Никто из воспитанников не поверил бы, что он мягкий, добродушный, уступчивый и в чем-то просто безвольный человек.

Хороший тренер вживается в образ, играет его всю жизнь и не поддается разоблачению, поскольку его хорошо скрывает расстояние, разделяющее учителя и ученика. Вот почему человек со скверным характером может быть отличным и обожаемым педагогом.

Кому-то, возможно, эти рассуждения покажутся умозрительными. Не стану уверять, что это не так. Я только скажу: найдется немало читателей, которым довелось наблюдать своих бывших педагогов в быту и убедиться, что наставники их совсем не такие, какими казались прежде, с учительской кафедры.

Бывают случаи, и нередко, когда тренеру следует, так сказать, выключаться из образа. Но, прежде чем назвать эти случаи, хочу сделать оговорку.

Чаще всего, мне кажется, тренеру приходится играть роль все-таки жесткого человека. Во-первых, потому, что эта работа сопряжена с некоторым насилием, принуждением. Во-вторых… Тренеры от большого футбола, как правило, те солдаты, которые стремятся непременно стать генералами. Большинство из них мечтают вывести свою команду на мировую арену. И обусловлена эта задача не только честолюбием, но и творческим чувством. Нередко она ведет к фанатизму, одержимости – к случаю, когда все без разбора кидается в топку идеи. Бывает человек – порою хороший, душевный, – вживаясь в образ, находясь под сильным гипнозом заманчивой цели, все больше и больше наращивает черты не только жесткости – жестокости, беспощадности. Такие с легкостью выбраковывают людей при самом малом изъяне, щербинке – стоит лишь показаться ей. У них есть возможность менять людей как перчатки, и они этим пользуются, даже не попытавшись исправить недостаток спортсмена. Вот тут бы и тормознуть, и сказать себе: «Стоп! Я, кажется, переигрываю». Вот тут бы и выйти из образа, стать самим собой и решить судьбу человека собственным человеческим сердцем, не прикрываясь расхожей фразой: «Как человек я вас понимаю, но как тренер…»

Не следует, разумеется, понимать это как призыв к либерализму. Считаю, что спортсменов, не соответствующих необходимому уровню мастерства, неперспективных по своим данным, следует без всякого угрызения совести выводить из команды, поскольку в противном случае вред получают все – и сами эти люди, и команда. Но я против оголтелости, против бездушия.

Вспоминаю случай, который произошел в конце моей тренерской практики, незадолго до выхода на пенсию.

Меня попросили тренировать команду мастеров ивановского клуба «Текстильщик». На первых же тренировках заметил, что один из игроков, Виктор Николаев, старается увильнуть от трудных, нагрузочных упражнений – выполняет их вполсилы, в буквальном смысле прячется за спинами товарищей. Заметил я и другое: команда явно помогает ему в этом.

Осторожно стал спрашивать у футболистов: в чем дело? Одни деланно удивлялись: не замечали, мол. Другие под любым соусом уходили от ответа. Две недели спустя мне рискнули сказать правду: у Николаева болезнь печени. Незадолго до моего приезда он отлежал два месяца в больнице. Не хотели говорить – боялись, что с ходу, не разобравшись, выгоню.

Здесь же, в коллективе, нашлись советчики, которые рекомендовали именно эту меру. Они убежденно считали, что предлагают подлинно гуманное решение.

– Михаил Павлович, – говорил один из них, – парню восемнадцать лет, он по-мальчишески думает, что с уходом из спорта рухнет вся жизнь. Но мы-то с вами должны понимать: рухнет, действительно рухнет, если останется. Ведь угробить можем человека… Нельзя брать на себя такую ответственность. Врачи ему сказали: ни в коем случае никаких физических перегрузок! Да и что мы, в конце концов, хлеба его лишаем?

– Я не видел его в игре, но у меня сложилось такое впечатление, что он очень способный мальчик.

– Ну, способный. Ну и что?

– А то, что в этом случае он и впрямь много потеряет.

Признаюсь, первым моим побуждением было последовать совету «доброжелателей»: и сам себе может нанести непоправимое зло, и команде обуза. Раньше я, возможно, так бы и поступил. Но теперь мне было далеко за пятьдесят, и я подходил к вещам мудрее и осмотрительнее. Я, по крайней мере, не торопился с решениями, умел осадить порывы и точно знал, что в жизни не бывает ни предметов, ни явлений с одной плоскостью. Все на свете имеет толщину, глубину. Суть дела редко выступает на поверхность. Зато часто выступает мнимая, верхушечная суть, которая выглядит истиной и сбивает нас с толку.

На другой день я отправился в больницу, где прежде лежал Николаев. Встретился с ивановским светилой, профессором. Долго беседовали. Он заключил:

– Ему необходимо сменить вид спорта. Футбол для него опасен.

– Извините, профессор, вы большой знаток медицины, но, видимо, не совсем хорошо разбираетесь в современном спорте. Я не знаю такого вида атлетики, где бы спортсмен не подвергался большим физическим нагрузкам. С другой стороны, совсем лишить парня любимого дела – почти все равно, что лишить его хлеба…

– Ладно. Давайте так: мы соберем консилиум и посмотрим его еще раз.

Собрался консилиум. Вынес приговор: занятия спортом прекратить. Николаев смотрел на меня, не желая понимать моего бессилия. Он видел его, но не хотел в него верить. Он хотел верить, что у меня есть еще какие-то тайные резервы, которые я держу про запас, на самый крайний случай, что я непременно что-нибудь придумаю, поскольку не может быть, чтобы старый, опытный тренер, столичная величина оказался при нуле вариантов и объявил ему окончательное «нет». Он бы поверил сейчас в самую нелепую попытку спасти положение.

– Витя, – сказал я, – поезжай сейчас на вокзал, купи два билета до Москвы. Постарайся на самый ранний поезд. Завтра поедем с тобой в Москву…

За долгую спортивную жизнь у меня сложился немалый круг знакомых. Среди них и медики, в том числе и звезды первой величины. Прибыв в Москву, я позвонил в научно-исследовательский институт физической культуры, связался с профессорами С. П. Летуновым и М. М. Евдокимовой и показал им своего больного. Они положили его в стационар и с неделю обследовали.

И был разговор, теплый и шумный, как ялтинский вечер в курортный сезон, счастливый, как глаза Вити Николаева. Летунов не стал посвящать меня в медицинские подробности, он ни слова не сказал даже о диагнозе. Он заявил мне:

– Мы назначили ему диету, прописали регулярный прием глюкозы, а лечить уж будете вы. Вы, Михаил Павлович, вы. Будете лечить его спортом. Дозами тренировки – сперва маленькими, а потом все больше и больше… И помните: переборщите, снова отправите парня в больницу. Ну а уж, недоборщите… Что я могу тут сказать? Вам же плохо – плохо будет играть. Мы, между прочим, тоже хотим, чтобы он хорошо играл. Его счет тоже в нашу пользу…

Весенний сбор мы провели в Закарпатье. На тренировках я держал Николаева поближе к себе и останавливал всякий раз, когда он увлекался. Потом начались игры. За весь первый круг я ни разу не выпустил его на поле. Команда относилась к нему с симпатией, большинство ребят опекали его, как сына полка. Хотя однажды все же пробился сорный голос: держим, дескать, дармоеда, полсезона прошло – ни в одной игре не участвовал. Но то был голос единицы.

Во втором круге я выпустил его на поле на двадцать минут. Через игру – еще на двадцать. В конце календаря он провел подряд два полных матча.

В следующем году Николаев полноценно работал весь сезон. И к концу находился в отличной форме. Еще через год Виктора пригласили в ленинградское «Динамо». Нынче его имя хорошо знакомо болельщикам.

…Но я забежал более чем на четверть века вперед. Вернусь в «Локомотив».

Сезон 1938 года оставил в моей памяти глубокую зарубку. Я вижу его подробно, в мелких деталях, словно в перекрестии прожекторов. Но и в таком освещении остается он мрачным, безрадостным…

Неожиданно для всех – для тренерского состава, для союзного руководства футболом, для прессы, для болельщиков и самих игроков – бывший обладатель кубка, один из лучших коллективов страны стал безбожно проигрывать. Игру за игрой, порою со счетом прямо-таки неприличным. Пресса принялась мусолить обидный мотивчик: нынче, мол, у «Локомотива» могут выигрывать все, кому не лень, и даже те, кому лень…

Ничто не предвещало катастрофы – никаких толчков, никаких знамений, напротив, все выглядело в лучшем свете. Зимою команда тренировалась в поте лица, но весело, увлеченно, с сознанием собственного роста. Рост и в самом деле замечался. Как-то сами по себе исчезли, забылись проблемы дисциплины, отодвинулись все посторонние заботы. Работа захватила ребят с ног до головы. Меня переполняло радостное чувство по случаю того, что работа с командой явно удавалась.

Я много уделял внимания общему развитию ребят. Поощрял и даже, так сказать, провоцировал интерес к искусству, особенно к театру и музыке, поддерживал самодеятельность – впоследствии мы даже сколотили свой маленький джаз и, будучи на сборах, дали несколько концертов в домах отдыха. Для этой, образовательной цели держал в активе комсомольцев.

Четверо – Гранаткин, Мошкаркин, Станкевич, Сердюков – учились в институтах. Это, правда, создавало свои сложности – приходилось проводить вторые, вечерние, тренировки. Но они ни у кого не вызывали недовольства, даже наоборот.

Когда началось ЭТО, я было подумал, что перегрузил ребят и убил хорошее хорошим. Но, присмотревшись, понял, что дело совсем не в том. То-то и удивляло, что каждый из игроков находился в отличной форме. Все же вместе проигрывали… Встречу за встречей!

После одного из таких поражений я не спал всю ночь. В чем дело? Или все остальные команды первой группы сделали чудодейственный скачок – все, как одна, заиграли вдруг на высочайшем мировом уровне? Но мистики не было. Футбол не стоял на месте, но и не прыгал по лестнице мастерства через десять ступенек. Где брешь, где окно, сквозь которое идут и идут мячи?

Перед глазами у меня вдруг мелькнул один с виду незначительный, малозаметный эпизод. В последней игре, в какой-то момент мяч оказался у Андреева. Его атаковали два нападающих противника. Неподалеку остановился Гвоздков, ожидая паса. Но Андреев мяча не передал, а пошел в дриблинг и в результате остался с носом. Гвоздков укоризненно глянул на капитана и что-то сказал. В ответ Андреев резко… даже не повернул – он буквально дернул головой и бросил что-то очень едкое, неуместное. Во всяком случае, напарник его презрительно усмехнулся, пожал плечами и, отбежав на несколько шагов, включился в игру.

Я запомнил глаза Гвоздкова. В них не было спонтанного возмущения неожиданной резкостью приятеля, своего человека, возмущения с оттенком тайного понимания, что товарищ просто вспылил, как бывает в минуту нервного напряжения, – глотать не стоит, но и делать серьезных выводов тоже не следует. Нет, это были холодные, презрительные глаза недруга, В них светилось скорее довольство, что Андреев сорвался.

Что было потом? Словно ролик киноленты, прокручивал в памяти матч, вглядывался в кадры совместного действия защиты, пытался припомнить, как работали Андреев и Гвоздков в паре, как передавали мячи друг другу и передавали ли вообще… Ведь эта связь неизбежна, она вытекает из самого построения команды. Но оба запечатлелись в памяти как-то порознь, изолированно, вне контакта. И вообще игра всей команды казалась растерянной, суматошной, нервной. Много несуразных, нелогичных передач… Там, на стадионе, я отнес это на счет психики – серия неудач подорвала веру в себя. Но теперь все осветилось по-новому.

На другой день после тренировки я задержал одного из спортсменов и, сделав вид, будто осведомлен, спросил:

– Что там за драчка идет между Гвоздковым и Андреевым?

– А кто их знает, чего они там не поделили… Грызутся как собаки. Одного послушаешь, вроде он прав. Другой начинает рассказывать – все наоборот. Я стараюсь не лезть в это дело… И так уж вся команда на ножах. Одни за Андреева, другие за Гвоздкова…

– Когда это началось?

– Перед самым календарем… А может, где-то после первой игры. Сейчас уж не помню.

– Так они что, на общественный суд свою ссору вынесли?

– Да не то, чтобы… Так, знаете, по секрету всему свету… Этот своим – на того, тот своим – на этого…

– Так что ж, нынче в команде два лагеря?

– Похоже, так и есть. Пока еще не все втянуты… Вообще, Михаил Павлович, надо что-то делать. А то мы так до ручки дойдем.

– Но ребята понимают, что ссора и есть корень зла, что из-за нее проигрываем?

– То-то и дело, что нет. Большинство говорят, из-за плохих тренировок…

– Ах, вот как?

Утром следующего дня вместо тренировки я устроил собрание и с ходу задал вопрос: отчего проигрываем, в чем причина? Попросил говорить откровенно, смело высказывать свое мнение, невзирая на лица. Команда молчала. Тогда я спровоцировал откровенность, обратившись к Андрееву и Гвоздкову:

– Вы не находите, что ваши взаимоотношения мешают успеху команды?

Вот тут Андреев взвился. Он вскочил и, полыхая лицом, сказал:

– Понятно. Хотите с больной головы свалить на здоровую. Наши взаимоотношения с Гвоздковым никакой связи с плохой игрой команды не имеют. А причина тут одна: плохая работа тренера – неразумные тренировки, неверные установки на игру, непродуманная тактика.

– Хорошо, – ответил я, – предположим, вы правы. Тогда скажите мне по всем трем пунктам, что делается неправильно. И что сделали бы вы, если б были тренером? Раз вы так говорите, то, вероятно, знаете, что и как надо сделать, чтобы команда снова заиграла. Словом, давайте альтернативу.

– Не знаю я никаких ваших альтернатив. Я не тренер. Я знаю только одно: раз команда стала плохо играть, то виноват в этом руководитель. И это не только мое мнение. Это мнение большинства игроков.

По одобрительному гулу, сопроводившему последние слова Андреева, я понял, что он говорит правду.

Ходит шутка – некий устав из двух пунктов, который определяет положение начальника относительно подчиненного: «1. Начальник всегда прав. 2. Если начальник не прав, то смотри п. 1».

У спортсменов все наоборот. Здесь, что бы ни случилось в команде, виноват всегда тренер. Зато львиную долю успеха, скажем, в большом футболе относят на счет игрока. Футболист – личность, устно восхваляемая болельщиками и письменно прославляемая журналистами. Ну, хорошо. Такова уж судьба тренера – оставаться в тени, такова специфика его работы. Есть, конечно, резон и в том, что в случае снижения результатов команды следует обратить внимание на работу тренера. Я» же говорил: сам он во всех неполадках должен считать себя виновным. Но это только его личная профессиональная истина, это его необходимая рабочая концепция. Это не значит, что окружающие – начальство и подчиненные – могут огульно, автоматически подставлять значения под формулу: «Плохо – значит, надо гнать тренера», уподобляться тем зубодерам, которые при малейшей жалобе на зуб сразу хватаются за щипцы.

К сожалению, так оно и бывает. Подобный стиль особенно укоренился в шестидесятые-семидесятые годы. Вот что пишет по этому поводу известный спортивный журналист, большой знаток футбола Лев Филатов: «У нас в сборной, кажется, ни один тренер не работал достаточно долго и спокойно. После первого же поражения, в 1952 году, был отстранен Б. Аркадьев. Безвинно ушел в 1964 году К. Бесков… Одно время тренеры держались по два сезона, потом – по одному, и все они наперед догадывались о своей участи». И дальше: «Сей нервический стиль руководства пользы сборной не принес и, уверен, принести не способен. С 1964 года на посту старшего тренера перебывали: К. Бесков, Н. Морозов, М. Якушин, Г. Качалин, В. Николаев, А. Пономарев, Е. Горянский, снова К. Бесков, В. Лобановский и О. Базилевич, Н. Симонян…» Если учесть, что строчки эти написаны примерно в 1976 году, то в среднем выходит на сезон по тренеру.

Но как можно судить о работе руководителя по одному сезону? Что он может успеть за столь короткое время? Велика ли мера ответственности человека год спустя после того, как он принял, скажем, неблагополучное хозяйство? Во всякой другой области понимают, что перестройка требует времени и сопряжена, как правило, с временным отступлением. В спорте же почему-то ждут сиюминутных результатов.

Но есть в таком подходе, ставшем почти традиционным, одна особенно вредная штука: игрок начинает верить в свою безгрешность, привыкает к собственной неуязвимости, убежден в своей значительности и втайне чувствует, что он над тренером, а не тренер над ним. Подступиться к нему трудно. В него намертво врастает уверенность: что бы ни произошло – виноват будет тренер. Он виноват, если тот плохо играл и подвел команду, если в подготовительный период отлынивал от работы, если завел в коллективе склоку, интригу. Часто у команды вырабатывается корифейское отношение к своему наставнику: мол, тренер? Велика фигура! Будет себя вести нормально – будем работать. Станет докучать – сбросим в один момент. И еще один смысл – тот, что вложен в формулировку: тренеры приходят и уходят, а я остаюсь. Сознание, что я, мол, представляю собой абсолютную ценность, а тренер преходящую. И выходит, что не команда в руках своего шефа, а шеф в руках команды. Разумеется, не везде и не всегда так бывает, но явление это типично.

Подобные взгляды начали складываться еще в конце тридцатых годов. В «Локомотиве» я ощутил их на собственной шкуре.

В тот день голос ли интуиции, может, самолюбия, а возможно, и то и другое толкнули меня на путь обострения. Я закрыл собрание, сказав, что считаю необходимым провести его в присутствии руководства клуба. Накануне отъезда команды в Одессу такое собрание состоялось. Мои противники хорошо подготовились. Они высказали мнение о недостатках в тренировках и предложили сменить тренера. Вынесли решение: пока в Одессу поедет Сушков. Был назначен проверяющий, который отправился с нами.

На поле одесского стадиона все шло своим чередом.

Даже особое обстоятельство – необходимость доказать вину тренера – не смогло поломать вражды Андреева и Гвоздкова. Скорее всего они были искренне убеждены в своей непричастности к поражениям команды. Так или иначе, но с первых же минут игры защитники стали ссориться. Причем так, что это, по-моему, даже публика понимала. Результаты не замедлили сказаться: за полчаса игры нам забили три гола. Я пошел за ворота и, улучив момент, передал им через вратаря: если они не возьмут себя в руки и не прекратят безобразий, то во втором тайме сделаю замену.

– Я пока еще тренер! – крикнул я, минуя посредника.

Думаю, сработало скорее неожиданное известие, что поведение их хорошо видно со стороны, чем моя угроза. Во всяком случае, матч они доигрывали вполне корректно. И сразу результат: второй тайм мы выиграли. Однако в целом встречу уступили – 1:3.

Переодевались молча. Многие избегали смотреть мне в глаза. Я понял: игра нынче была на редкость убедительной.

В поезде, по дороге в Москву, ко мне подошел Андреев и, глядя куда-то в сторону, подчеркнуто официальным тоном сказал:

– Прошу в дальнейшем не ставить меня в паре с Гвоздковым.

– Попросите об этом председателя клуба. Я возражать не стану.

Потом с той же просьбой обратился Гвоздков и получил от меня примерно тот же ответ.

Глядя на горный обвал, трудно себе представить, что эту страшную стихию вызвало падение какого-то одного, возможно, небольшого камушка. Я пользуюсь этой аналогией, чтобы сказать: даже футболисты, самые осведомленные в нашем деле люди, не могли себе представить, что сильную, хорошо подготовленную команду мог привести к провалу пустяк – ссора двух игроков…

Теперь, когда стал ясен диагноз, следовало приниматься за лечение. Но как?

Мы только начали разыгрывать второй круг. Оставалось еще 11–12 встреч. Тем не менее я решил отправить в отпуск одну из «враждующих группировок». Начальство сперва возражало: как, дескать, можно оголять команду в такой тяжелый для нее момент? Но я убежденно считал: даже если для этого понадобится вывести из игры самых сильных футболистов, то и тогда дела наши только улучшатся. Руководство удалось уговорить. Теперь из 19 членов коллектива осталось 13. Этим составом мы и работали почти всю вторую половину календаря.

Стало тихо. Мир да любовь пришли в наш дом. Остряк Жуков шутливо ворчал:

– Черт-те что! Скука! Даже поругаться не с кем. И вообще… Надоела эта парадная жизнь – сплошные победы!

Жуков не сглазил. Напомню: нам оставалось более десятка матчей. Мы провели их без единого поражения: одна ничья, остальные победы! В итоге к концу сезона перебрались с пятнадцатого места на восьмое.

Я проработал в «Локомотиве» пять лет. В условиях великой миграции тренеров – срок почти рекордный. Я пережил «клиническую смерть» этой команды и ее второе рождение. В декабре 1940 года ее снесла очередная волна реорганизаций. Были распущены все профсоюзные коллективы для того, чтобы создать две сильные сборные. Остались тогда лишь «Динамо», ЦДКА и «Спартак». Но за ошибками чаще всего следуют их поправки… хотя порой и неполноценные. После Великой Отечественной войны «Локомотив», как и многие другие клубы – «Крылья Советов», «Торпедо», «Трактор»… – восстановили. Я снова возглавил коллектив мастеров. Но это была уже не та команда…