Глава IX, про Париж, самый скверный, на взгляд Анилина, город на свете

Глава IX,

про Париж, самый скверный, на взгляд Анилина, город на свете

Знаменитые футболисты, которым приходится много ездить, судят о городах, где они сыграли хоть один матч, перво-наперво по тому, что там за «поляна» — так они называют стадион, а уж потом могут вспомнить и об архитектуре, и о памятниках старины, о театрах и музеях. У Анилина, очевидно, впечатления от новых мест определялись прежде всего тем, что здесь за ипподром — с какой дорожкой, с какими виражами и грунтом, как дается старт, какие конюшни и паддоки. И с этой точки зрения он находил столицу Франции едва ли не самым скверным городом на земном шаре.

Сам по себе Лонгшампский ипподром, расположенный под Парижем, бесспорно, очень даже хорош, но лишь для тех, кто тут хозяйничает, а не гостюет.

Так же печалится кукушка в пышных лесных росплесках, знакомую мелодию насвистывает иволга. Ястреб-перепелятник, чуть ли не тот же самый, что и дома на конезаводе, наводил панику на пернатый мир: так же часто машет короткими крыльями, так же стремительно и коварно выскакивает из засады, и с таким же ужасом бросаются от него в окна конюшни, разбивая стекла, голуби, ныряют в воду как по команде утки, а воробьи сыплются под кусты акации, словно сбитые ветром. У здешней славки такая же простенькая и звучная песенка, как и у славки кубанской, и пеночка-веснянка, и дрозды прилетают на утренней заре со знакомыми напевами, и так же сочно крякает коростель в лугах — все знакомо и привычно, но вместе с тем все словно поддельное, неправдашное и не твое. И ничего удивительного в этом нет: когда человек приходит в гости в незнакомый дом, он видит предметы и вещи самые обыкновенные и примелькавшиеся, но прежде чем сесть на стул, потрогает, проверит его, прежде чем взять что-то в руки, осматривается, приноравливается. Но и дом дому рознь: в одном в момент освоишься, а в другом часами просидишь — и все тебе будет неприятно и несподручно.

Лонгшамп был из тех ипподромов, к которым надо привыкать исподволь. Чтобы хорошо внедриться в его быт и чувствовать себя совсем раскованно, иностранные жокеи со своими лошадьми приезжают обычно за месяц-полтора.

Насибов с Анилином прибыли за три дня до соревнований. Многое было в диковину, а иные порядки раздражали, из себя Анилина выводили.

Начать с того, что его денник выходил окошками на проезжую часть улицы, по которой день и ночь с визгом проносились машины. Под окном цвел жасмин, но запах его проникал в денник только вместе с ядовитыми примесями — отработанных горючих газов и пыли. Федя говорил про Анилина: «Это удивительно обаятельная лошадь». Он имел в виду, конечно, не обаяние, а обоняние — способность различать запахи. Качество замечательное, Анилин никогда в жизни не мучился коликами живота, потому что за километр чуял носом белену, дурман, репейник, лопух и другие вредные для желудка травы, которые запросто съедают овцы, козы, коровы и лошади с притупленным чутьем. Но вот здесь его тонкое обоняние играло дурную службу: никак он не мог притерпеться к зловонию, даже и не спал из-за этого — всю ночь напролет вздрагивал и шевелил в беспокойстве ушами.

Но это бы еще куда ни шло, а вот стартовые машины — такой кошмар, что лошадь только увидит ее, начинает пятиться и всхрапывать.

Чудовищно ревущий тягач волочит и ставит поперек дорожки уродливое сооружение, которое состоит из множества узких чуланчиков-боксов, соединенных стальной рамой. У боксов две двери — спереди и сзади.

Анилин привык к вольным пускам — человек с флагом, волейбольная сетка на резинках, а здесь надо просунуться в железный чулан через заднюю дверцу, которая тут же наглухо закрывается, и стоять взаперти до тех пор, пока не раздастся команда главного судьи: «Приготовиться!» Враз распахиваются все передние калитки — старт дан. Да, уже дан: никого не интересует, приемист ты или медлителен, капризен или боязлив, помчался стремглав или еще стоишь дурнем.

По идее-то, ясное дело, — здорово, никаких фальстартов, но ведь этому надо особо обучиться и свыкнуться с тем, что у тебя клацают перед носом и за хвостом железные зубы, которые — кто же их знает? — может, еще и кусанут как следует… Времени в обрез, а Анилин в клетку заходить ни в какую не хочет — в пору домой отправляться.

И уговаривал его Николай, и ругал — ничто не помогало.

Стали насильно загонять: четыре дюжих французских мужика за уши и за хвост крутят, тянут Анилина, толкают, бьют, будто он в чем-то виноват. Запихнули, замкнули двери, — Анилин стал так беситься в клетке, что упал. Николай еле успел выдернуть ноги из стремян и уцепиться руками за железную балку. Висел под потолком, а те же мужики отворили дверь и ухватились ручищами Анилину за хвост. Он тоскливо и жалостливо ржет, взмок всей кожей так, что ручейки с него побежали, — не привык к такому обращению.

Второй раз силком всунули, потом третий тем же макаром, четвертый… Изнемог Анилин, смирился. Николай принудил его упираться носом в металлическую дверцу, непрестанно освежая поводом (бил ремнем, если по-честному говорить).

Дали пробный старт — отскочила со щелчком железная дверь, Анилин со страху назад подался.

Два дня мучили его, научился наконец — нет, не выскакивать, конечно, — хоть как-то вылезать по команде. Два дня он не ел, не пил, равнодушно наблюдая, как в его кормушке пируют жуликоватые воробьи. Кстати, и с кормом в Париже было плохо, хозяева совсем об этом не заботились. Американцы предусмотрительно привезли с собой из-за океана овес, сено и даже воду в целлофановых мешках. И к счастью, в американской команде был знакомый Насибову по соревнованиям в США жокей Шумейкер, он-то и выручил: дал сена взаймы. Сенцо было самое едовое — с клевером да кострецом, но Анилин только выдергивал его себе на подстилку.

— Похудел, как крючок стал, — вздыхал, глядя на Анилина, Николай. — Что с него можно спросить?

Пришел знаменитый в прошлом жокей, скакавший некогда в Москве Джеймс Винфильд, который, невзирая на свой преклонный возраст, не утратил жокейского вида, сказал с сожалением про Анилина:

— Хорош, но скакового тела пока нет.

Всего сутки осталось на знакомство с Лонгшампским полем — со всеми его непривычными поворотами, неудобными и неожиданными подъемами и спусками. Не было времени сделать даже контрольный галоп на всю дистанцию, на две тысячи четыреста метров, — так просто пропрыгал формальности ради один километр…

В этаких условиях и рядовую скачку выиграть мудрено, не то что в компании мировых резвачей.

А это был знаменитый приз Триумфальной арки — венец скакового сезона для чистокровных лошадей, манящий коннозаводчиков всех пяти континентов: его стоимость — больше миллиона франков, а в переводе на наши деньги — двести тысяч рублей! Во Франции любят конные состязания. Журнал «Всеобщий спорт», например, на первой странице публикует рассказы и отчеты о скачках, а уж затем идут футбол, парус, рапира, бокс… Чистокровных верховых во Франции шесть с лишним тысяч голов, даже больше, чем на родине этих лошадей — в Англии. Устанавливая миллионные поощрения, превышающие по стоимости такие популярные скачки, как Кентукки-Дерби, приз Жокей-клуба, Рояль Окс, французы стремились сделать соревнование на приз Триумфальной арки крупнейшим мировым событием, и они добились своего: каждый год сюда собираются звезды со всего коннозаводческого небосклона. А в том, 1965 году состав участников был сильным на редкость: французские газеты писали, что таких лошадей Лонгшамп не видел по крайней мере десять лет.

Какие шансы были у Анилина?

Французы в журнале «Скачки и коневодство» писали, что все прибывшие элитные лошади Европы и Соединенных Штатов, «не имея надежд победить, должны радоваться, что им предоставлена честь участвовать в этих уникальных скачках».

Американская газета «Нью-Йорк таймс» писала: «Лучшее, что могла сделать иностранная лошадь в этой скачке, — это занять пятое место».

Почему так низко оценивались шансы гастролеров? Да потому, что из СССР, Италии и США скакало по одной лошади, из Англии — две, из Ирландии — три, а французских было двенадцать, в полтора раза больше, чем гостей. Разве же они могли бы позволить увезти из своей страны такой приз, не говоря уж про те стены, которые помогают дома, и о том объективном факте, что Франция тогда располагала высококласснейшими, лучшими в мире лошадьми. Поэтому и пятое-то место — подвиг для чужеземца.

Анилин и его жокей находились в самых худших условиях, и, пожалуй, их бы никто не осудил, закончи они соревнование, находясь где-нибудь во втором десятке. Это пишется, понятно любому, не в оправдание — это все сущая правда.

Конечно, Анилин так и не примирился с боксами: дали старт, а он стоит, с ноги на ногу переминается, будто в смущении. Насибов готов к этому — резко, даже грубовато понукает его вперед. Ну ничего — более менее сносно начали скачку, лишь самую малость отстали от других.

Неделю, не переставая, шел дождь, и потому сейчас из-под копыт летят тяжелые, как булыжники, комья грязи.

Первая половина дистанции идет в гору. Сразу же становится очевидным, что в этой скачке не может быть случайных победителей — только лошади экстрамеждународного класса способны выдержать такое напряжение борьбы. Итальянский крэк Марио Висконти полдистанции возглавлял скачку, но это далось ему очень дорого — финишировал он двадцатым, самым последним!

Участники растасовались на две неравные группы: пять французских лошадей и крэки США, Англии, Ирландии откровенно сдали, затем и вовсе кончились, а семь скакунов — хозяев ипподрома и с ними Анилин и Марио Висконти спорят за лидерство. За «малым лесом», где участники соревнования на время скрываются из глаз зрителей, не выдерживают темпа и отпадают одна за другой еще три французские лошади.

Противоположная прямая переходит в три равных по ширине поворота, каждый из которых потом выходит на финишную прямую, идущую под уклон.

Слева — трибуны, справа — толпы народа и огромное скопление разноцветных легковых автомобилей, на которых зрители приехали внутрь скакового круга по специальным тоннелям. Но вот снова лишь деревья да кустарники — сбоку мелькают красные виноградные лозы и серебристые кусты олив, а впереди только мокрая дорожка и не летят в морду комья грязи, не слышно тяжелых всхрапываний: Анилин один, он выходит на полкорпуса вперед французских лошадей, возглавляет скачку!

Но эх, как же это скверно — не подготовиться вовремя и не знать всех условий борьбы, особенностей поля!.. Потом в советском журнале «Коневодство и конный спорт» напишут: «По мнению спортивных обозревателей, проведи Н. Насибов скачку более расчетливо и сохрани силы для броска на финише, все могло бы быть иначе. Анилин мог бы стать и победителем».

Да, может, и смог бы, а без «бы» не обойтись, потому что разве мыслимо выходить на старт сразу же после изнурительного переезда, не успев и копыт ополоснуть! Насибов знал, что делал: рывком у французских лошадей не выиграть, надо брать только на силу.

А что касается мнений «спортивных обозревателей», то были они очень разноречивы. Если руководитель команды Е. Н. Долматов брюзжал: «Зря ты, Николай, стал водить скачку, мог бы на два-три места ближе к столбу быть», — то знаменитый Джеймс Винфильд сказал: «Поздравляю с красивой, грамотной ездой!» В феврале 1966 года французское издательство «Уник» выпустило специальную брошюру, посвященную этой скачке. Там говорится, в частности, вот что:

«Русский Анилин — очень красивая мощная лошадь — был на скачке совершенно замечателен. Казалось, его не очень понукали. Однако «интервьюеры» говорят о его жокее Насибове (одном из лучших в России, где ему поручают обучать учеников), что он счел полезной эту тактику из опасения быть запертым в клубке скачки и что поэтому он не спешил; другие поняли так, что он упрекал себя — зачем не увеличил скорость. Не зная этого русского, мы искали истину только в наших биноклях, и первая версия представляется нам более верной».

Сам Насибов так комментировал эти слова:

— Рассмотреть истину в бинокли невозможно. Был только один путь выиграть ту скачку — идти на силу. Но Анилин не был готов к этому. Он не только не успел акклиматизироваться во Франции, но даже не познакомился заранее со скаковой дорожкой Лонгшампского ипподрома.

Прямая шла под уклон, и вдруг оказалось, что метров за двести до финиша — снова подъем. Анилин сразу заметно сдал. Рыжий Си Берд пламенем махнул мимо, французский жокей успел что-то крикнуть Насибову.

Потом Николай узнал, что жокей Пат Гленнон выкрикнул: «Черт, а не конь!» — но тогда был одним занят: заставить Анилина увеличить резвость.

И Сент Мартин на Реляйнесе выделился из группы и ушел вперед.

Близится полосатый столб. Анилин идет третьим, но ноздря в ноздрю с ним подходит Диатом под Дефоржем и Фри Райд под Эртером.

Все другие лошади остались в пяти и более корпусах сзади. Не считая Анилина, наиболее удачно из иностранцев проскакал американский жеребец Том Рольф — лучший сын легендарного Рибо, сумевшего дважды выиграть приз Триумфальной арки. Ирландский дербист Мидеу Курт занял девятое место, первые лошади Англии закончили скачку в хвосте.

Да, но кто же на третьем месте?

Объявили победителя Си Берда и взявшего второй приз Реляйнеса, а у Диатома, Фри Райда и Анилина одинаковые секунды — как они разделят места, должен сказать автоматический фотофиниш.

Проявлена пленка, выяснилось: Анилин проиграл французским лошадям «шею».

Чествовали победителей. Николай знает немецкий язык, немного английский, но французскую речь не понимает. Генеральный директор французского общества чистокровного коннозаводства господин Жан Романэ говорит что-то, жокеи и тренеры время от времени хлопают ему. Ориентируясь на них, аплодирует и Николай: они тихо — и он еле-еле, они с воодушевлением — и он не отстает. В одном месте все уж очень дружно грохали ладонями, постарался и Николай — от души порукоплескал, а потом с конфузом узнал, что аплодировал-то, оказывается, самому себе!..

Жан Романэ сказал, что направляет письмо на имя министра сельского хозяйства СССР, в котором отмечает Анилина как хорошего, классного пятого, оставившего в побитом поле английского, американского, ирландского и итальянского крэков, что выступление Анилина для первого раза на ипподроме Лонгшамп исключительно, и это мнение разделяется спортсменами всех стран, которые приняли участие в розыгрыше этого приза, что благодаря выступлению Анилина в скачке на приз Триумфальной арки в 1965 году значение коневодства Советского Союза намного повысилось и открыло советским лошадям широкую дорогу на лучшие ипподромы мира.

— Я не себе, а Анилину хлопал, — нашелся Николай, когда товарищи добродушно подтрунивали над ним.

А потом все так же беззлобно посмеялись над французским тренером Данденом, который спросил:

— Мосье Насибов, я смотрел пьесу вашего писателя Ивана Тургенева «Месяц в деревне». Там один помещик говорит: «Ну и устроили ему прогулку на черных лошадях». Почему в России считается плохо ехать на черной лошади?

Николай объяснил, что предводителя дворянства на выборах «прокатили на вороных» — значит, положили в урну черных шаров — это «против».

— Когда все против, мы, русские, и говорим: «прокатили на вороных».

Данден рассмеялся:

— Значит, я знаю русский язык так же замечательно, как вы французский! Рассчитались!

— Квиты! — подал ему руку Николай.

Насибова поздравляли: французы искренне считали, что это большой успех. Да и не только французы. Если полгода назад западногерманский негоциант, приезжавший в конезавод «Восход», не рискнул заплатить двести тысяч, то сейчас многие высказывали желание сиюминутно выложить за Анилина полмиллиона долларов. Американская газета «Нью-Йорк таймс интернэшнл» писала: «Русская лошадь побила на несколько корпусов Тома Рольфа — американского трехлетка, победителя приза «Прикнесс»». А вот что было сказано в английской газете «Дейли телеграф»: «Ни одна из наших лошадей, на которых мы возлагали надежды — Онцидиум и Содерини, не сыграла никакой роли на финише… Русский Анилин был пятым, показав себя очень хорошо…»

Таково было мировое общественное мнение, но сам Анилин его, конечно, не разделял: первое место — это да, это он всегда чувствовал, а все остальные, пятое или второе безразлично, — это уж поражение. От Парижа у него осталось самое неприятное впечатление, и его не изменили и два последующих визита.

Анилин оказался здесь через год проездом из Нью-Йорка в Берлин и дальше в Москву: пересаживался на другой самолет. И было все неладно, плохо.

Началось все еще в Америке: вдруг выяснилось, что в самолете не хватает места для Насибова и он должен догонять другим рейсом — и так-то тошно в самолете, а тут еще в одиночку.

В Париже достался самолет какой-то дырявый, со щелями, и в нем была такая дуроверть, что не мудрено было подхватить двухстороннюю пневмонию. Николай пытался своим телом заслонить Анилина от сквозняка, но куда там — Насибов хоть и не маленького роста, но тонкий, Анилин громадина по сравнению с ним. Потом вдобавок выяснилось, что погода нелетная, заставили вылезать под холодный дождь.

Когда дали наконец взлет — опять беда: лопнул пропеллер. Пока его меняли, пришлось стоять среди вонючих бензиновых баков.

Починили самолет — опять разверзлись небесные хляби, еще часа два дрогли. Уж на что не любит Анилин самолет, а и то облегченно вздохнул, когда оторвались от взлетной полосы в аэропорту Орли.

Через год судьба в третий раз занесла в этот, как все толкуют, красивейший город на земном шаре (а сами парижане всерьез уверяют, что это даже и «не город, а целый мир»).

В Кёльне погрузились в автофургон: в одном отсеке Анилин, во втором Насибов и его новый помощник Кулик. Доехали до франко-немецкой границы, выяснилось, что надо пробираться через Бельгию, делать большой крюк. Но для этого нужно предварительно заполучить визу, а значит, возвращаться в Кёльн — восемьдесят пять километров конец.

Немец-шофер посоветовал обратиться в консульство. Совет был дельный, но пока хлопотали визу для проезда по бельгийской территории, пока тряслись кружными дорогами, Анилин захворал — насморк страшенный и температура тридцать девять и пять десятых градуса. Начали делать уколы пенициллина, всякие растирки, давать пахучие и горькие лекарства.

В Париж приехали ночью. И опять дождище — можно подумать, что здесь небо дырявое. На улицах пустынно и темно, даже окна жилых домов не светятся, наглухо закупоренные железными ставнями. Правда то хорошо, что легко тут время узнавать, часы висят везде, куда ни посмотри, — на ратушах, на храмах, станциях вокзалов и метро, на особых колоннах и столбах. Николай ездил раньше в Лонгшамп либо на электричке от вокзала Сен-Лазар, либо на пароходе от пристани у Тюильри, а шоссейной дороги не знал. Шофер сначала храбрился, уверенно машину вел, но потом стал все чаще на тормоза нажимать, озираясь по сторонам. Наконец вовсе остановился на одной из окраинных улиц, даже мотор заглушил. Вылез из кабины, Николая позвал. Оба спрятались под большими, как лопухи, листьями пятнистых платановых деревьев. Шофер показывает руками и смеется. Оказывается, слева — кладбище, а справа, через дорогу кабачок под названием «Лучше здесь, чем напротив».

Шофер перевел эти слова с французского на немецкий, Николай тоже стал смеяться и сказал:

— На это французы мастаки. У них тут есть футбольный клуб, объединяющий работников всяких похоронных организаций — кладбищ, мастерских, в которых гробы, кресты, венки и прочие нерадостные вещи изготавливают. Так команда этого клуба называется «Спи спокойно!».

Оба опять принялись гоготать, их еще и Кулик поддержал. Анилин слушал осуждающе: ведь ужаснейшее положение, а они веселятся! Правда, шофер сразу же и посерьезнел, произнес озабоченно:

— Может, и верно сказал ваш великий Достоевский, что Париж — единственный город, где можно быть несчастным и не страдать, однако что-то все же надо предпринимать… А то недолго и до страданий, особенно крэку вашему. Куда, в какую сторону подадимся? Я только то знаю, что нумерация домов всех улиц здесь начинается от Сены либо по ее течению…

Загорелое, жесткое лицо Николая оставалось беспечным, даже веселым. С интересом выслушав шофера и убедившись, что никакой полезной информации от него не получить, он решил:

— Сейчас я сбегаю — такси найму.

Это Насибов здорово придумал: легковушка пошла впереди, дорогу показывает — фургон следом. Куда ни посмотришь — улицы да мосты, перекрестки да росстани, насилу доплелись до ипподрома.

Лонгшамп — значит в переводе на русский язык «длинное поле». И верно — страх как длинное: почти на три километра протянулось между Булонским лесом и берегом Сены. Вдоль всей скаковой дорожки по эллиптическому, приплющенному кругу тянутся белые чистенькие конюшни. Все их ославили в ту знобкую промозглую сутемь, отыскивая свое место, а когда нашли, то выяснили, что зря старались: Анилина надо сначала лечить. Поставили его, кашляющего и хлюпающего, в лазарет, где нестерпимо воняло карболкой, гашеной известью, еще чем-то нехорошим.

Угрюмый коновал стал по нескольку раз на дню раздирать до боли губы — велел язык показывать, загонял под кожу иголки, совал в рот всякую пакость, лекарства заставляли принимать в лошадиных дозах.

И выступать здесь опять было делом зряшным — мало того что снова свое имя опозорил, еще чуть ногу в выбоине не сломал. Он скакал в своей жизни двадцать семь раз и только три раза оставался без призового места: сначала в двухлетнем возрасте в Будапеште, когда был без Насибова и в большом беспорядке, а еще дважды как раз вот на Лонгшампском ипподроме… Нет, нет, что ни говорите — скверный городишко этот ваш хваленый Париж; не чаял Анилин, как и выбраться из него.

Если бы ему было вдомек, то смог бы он утешиться вот каким фактом: французы, рекламируя скачку на приз Триумфальной арки, и по сей день особо подчеркивают, что за него в разные годы (а он существует с 1920 года) боролись феноменальные лошади, и следует их перечисление — Рибо, Рибокко, Си Берд, Анилин, Баллимос, Реляйнес, Сер Айвор, Ортелло. Ну что же: ради того, чтобы попасть в такой поминальник, не обидно и горе помыкать. Хотя как сказать: и без Триумфальной арки имя Анилина было бы в самом ярком созвездии мировых скакунов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.