Перед поединком
Перед поединком
В ноябре 1941 года над притихшим Киевом, над последним багрянцем его прибрежных высот, прокатился тяжелый рокочущий гром. С дальних просторов Заднепровья было видно, как над древней Лаврой, над золотыми ее куполами, взвихрилась косматая, черная туча, пронизанная огнем, — взвихрилась, застыла и ринулась на крутоярье каменным обвалом. Могучая громада Успенского собора всколыхнулась, поплыла, медленно рассеялась и исчезла.
Взрывом Успенского собора, этого изумительного памятника Киевской Руси, гитлеровцы начали осуществлять свой план «методического уничтожения следов славянской культуры».
Русевич был выпущен из концлагеря второго ноября, а утром третьего ноября его разбудил тяжкий гул взрыва. Несмотря на жестокий осадный режим, слухи по городу распространялись молниеносно. Вскоре к матери Татьяны пришла соседка, и обе старушки в слезах склонили колени перед маленькой темной иконкой.
Сидя в соседней комнатушке, Николай долго слушал их истовый шопот, вздохи и причитания, полные гнева и мольбы. Эти горячие, скорбные призывы к небу порождали у Николая чувство безысходности и тоски. Сознание одиночества и бессилья вдруг стало совершенно невыносимым, и он с удивлением подумал, что лишь недавно, лишь несколько часов назад, готов был кричать от счастья снова обретенной свободы. Свобода! Нет, он по-прежнему находился в плену. Весь город находился в плену — скрещенные кости, и череп, и черный коленчатый крест поднялись над руинами Киева бессмысленным призраком смерти. Отныне она таилась везде: в тишине переулков, в темных провалах выбитых окон, в стуке шагов патрулей, в запахе дыма и гари.
Сколько помнил себя Русевич, время всегда казалось ему слишком быстролетным — оглянешься, а день уже пролетел. Но, когда он ступил за ограду концлагеря, что-то случилось и со временем. Время словно остановилось. Он думал, что, стоит выйти за эту колючую ограду, вдохнуть всей грудью, сбросить груз унижений и тоски, и дни замелькают значительно быстрее.
Теперь он сознавал эту наивную ошибку. Тень огромной колючей ограды легла и на город, и на окрестные поля. Ходики на стене безучастно отстукивали минуты и часы, но Русевичу казалось, что в городе, замершем и глухом, даже само время притаилось.
Позже он зачастую вспоминал странное свое состояние тех дней, особенно ночей, когда все окружающее его: темное окно, стол, кровать, тусклый свет керосинки, дымок папиросы — все казалось ему нереальным.
Вслушиваясь в немую тишину ночи, он долго не мог уснуть. Вот, снова выстрел… Возможно, оборвалась еще чья-то жизнь. Алеша рассказывал, что ночные патрули расстреливали каждого прохожего, не предъявившего пропуск. После комендантского часа город словно вымирал. Временами чуткое эхо повторяло выстрелы и заливистые свистки. Иногда в затаенной тишине прорывался пронзительный крик, или глухо рокотал мотор мотоцикла, или сигналила сирена автомобиля. В городе непрерывно проводились облавы, шла напряженная, хищная, беспощадная охота на людей.
Эту охоту оккупанты начали еще в тот день, когда израненный Киев оказался между двумя мощными клиньями врага. Клинья сомкнулись, и немецкое командование бросило на прочесывание занятых районов шайки своих отъявленных головорезов. Это были настоящие «охотники за черепами», хотя они не снимали скальпов. Они расстреливали каждого, задержанного в лесу или в степи, вблизи шоссейной или железной дороги, вблизи военных складов или мест расквартирования немецких воинских частей; каждого, на ком была солдатская гимнастерка, обувь или белье; наконец, каждого, кто казался им подозрительным.
Фронт ушел далеко на восток, но облавы в городе не прекращались: кто-то спасался от погони, отчаянно и безнадежно звал на помощь, и дробь автомата глушила крик.
По складу характера Русевич не был склонен углубляться в переживания и сожалеть о том, что уже непоправимо. Но этими бесконечными ночами отчаяние наполняло его сердце, и он невольно возвращался к прошлому, снова и снова спрашивал себя: «Мог ли я вырваться, уйти?» Даже очень строго, с пристрастием оценивая обстановку, он все же должен был ответить: «Нет, не мог…»
Теперь мечта о бегстве стала содержанием его жизни. Уйти, во что бы то ни стало пробраться за Днепр, в леса, к линии фронта, перейти фронт! Целыми часами он думал об этом, строил различные планы побега, твердо зная, что товарищи безусловно пойдут вместе с ним.
Он решил, что пробудет в квартире Алешиного брата три-четыре дня, отдохнет, встряхнется, а там — за дело, нужно готовиться в путь.
Но прошла неделя, и нужно было явиться в комендатуру иначе Тане грозила бы беда. А в комендатуре группу бывших военнопленных оцепил конвой, пересчитал и погнал на расчистку дороги.
Легко одетый, работая на леденящем ветру у Днепра, Николай заболел. Утром он не мог подняться с постели.
Временами Русевичу казалось, что он и не выходил из этой маленькой, уютной квартирки — как вошел сюда после лагеря, так и остался навсегда.
Старенький врач, приведенный Таней откуда-то с Шулявки, грустно покачал седой головой:
— Пневмония… Крупозное воспаление легких. А главная беда, что нет никаких лекарств…
Русевича не особенно смутило это заключение врача, смутило другое: где же теперь ему приютиться? Оставаться у Гриши Климко нельзя: он и сам, бедняга, каким-то чудом сводил концы с концами. Хорошо, что имел специальность: печник. С наступлением холодов ему удавалось зарабатывать кусок хлеба. Но Григорий — инвалид, у него семья, ему не под силу такая обуза. Николай откровенно сказал об этом, не думая, что обидит Григория, и Таню, и Алексея. Но они даже не позволили ему договорить.
— Ну как тебе не стыдно?! — со слезами в голосе воскликнула Таня. — Ты наш! Разве не понятно? Алеше, и мне, и Грише ты брат, Николай…
И Николаю стало стыдно.
Так он остался в семье друга. В течение шести недель, то теряя сознание, то приходя в себя, он задавал Алексею один и тот же вопрос:
— Что же теперь, Алеша? Фронт отдалился на огромное расстояние. Зима. В такую стужу нам не уйти. А ведь нужно уйти! Необходимо!
— Будем ожидать подходящего момента, — грустно отвечал Алексей. — Главное — выздоравливай. Как-нибудь устроимся, чтобы прожить. Есть у меня надежда на Свиридова и на Ваню Кузенко.
Алексей уже знал, что Кузенко и Свиридов работали на хлебозаводе. Их отобрал среди заключенных концлагеря в бригаду грузчиков появившийся откуда-то «хозяин» завода — герр Шмидт. Оккупантам нужны были рабочие руки, и отряды эсэсовцев охотились на молодежь. Григорий уже дважды являлся в комиссию вместо Алексея и получал, как инвалид, освобождение от «вербовки». Братья были очень похожи друг на друга, и это выручало Алешу. Выздоравливая, Русевич все чаще спрашивал себя: а как же быть мне?
В начале марта, когда Николай окончательно оправился от болезни, Алеша явился с подарком и радостной вестью. Разворачивая увесистый сверток, он сказал:
— Ребята берутся нас устроить! Нужны грузчики. А это тебе для поправки. Хлеба я притащил, немножко сахара, шесть зубков чесноку — это не шутка! И вот, полюбуйся, настоящее сало — целых двести грамм! Это подарок болельщиков, товарищ вратарь!
Николай не поверил:
— Каких болельщиков? Шутишь все…
Но Климко объяснил серьезно:
— Есть на хлебозаводе женщина по фамилии Гаркуша. У нее сынок имеется, совсем еще малыш. Так это он, брат, организовал «фонд больного вратаря Русевича» и собирает среди болельщиков посильные даяния для тебя. Каков пострел, а? Должен сказать тебе, что этот удивительный «фонд» действует довольно успешно. Впрочем, как видишь, факты — на столе!
Алексей снял фуфайку, отряхнул от снега свою потертую ушанку, присел рядом с Николаем у печи.
— Ты понимаешь, конечно, почему для нас так важно устроиться на хлебозаводе. Причина тут не в куске хлеба… Между прочим, замечу, что строгости на этот счет введены на заводе драконовские. Специальный надсмотрщик приставлен — крошки не позволяет взять. За малейшее хищение — в гестапо. Статья обвинения очень грозная: подрыв экономического состояния Райха, — он удивленно передернул плечами и усмехнулся. — Это, если ты корочку упавшую возьмешь, весь Райх, мол, может обрушиться в тартарары! Ну да дьявол с ними, с драконами, и с их порядком. Главное для нас, что мы от угона в Германию спасемся. Если мы на заводе — значит, нас охраняет закон. В бригаде грузчиков Свиридову и Кузенко уже удалось собрать ребят не только из «Динамо», но и из «Локомотива». Многие из наших, оказывается, очутились в этом чертовом мешке, в Борщах! А теперь постепенно вместе им удалось соединиться: там и Макуха, и Тюрин, и Макаренко, и Корж, и Птицын — прямо-таки впору команду создавать. Но — погоди, Коля, не улыбайся вполне возможно, что команду и действительно придется нам создать. А знаешь почему? Да чтобы избавиться от этого назойливого «Руха»!
Русевич не понял:
— Что это за «Рух»?
— Ну вот! Сказано, отстал от жизни. Впрочем, тебе простительно: это я виноват, что раньше не рассказал. Просто я считал этих «руховцев» самыми обыкновенными шпиками. Но оказалось, что они еще и «спортсмены»! Это клуб украинских националистов, очень подозрительный кулацкий сброд. В общем, «веселая капелла» — шумная, крикливая, нахальная. Оккупанты всячески их поддерживают, даже пайки выдают. Так вот, тренер этой «капеллы» какими-то путями узнал, что наши ребята пристроились на заводе. Он пригласил их в «Рух» записаться, пайками соблазнял. Все наши решительно отказались. Тогда он рассердился и пригрозил… Как он сказал, постой, этак заковыристо выразился: «Вы, москали, — говорит, беспросветные, вы еще запляшете под наш гимн», — Алеша тихонько засмеялся. — Вот болван! Кто же под гимн пляшет? А может, у него и гимн такой, на чечетку похожий? В общем, как бы там ни было, а ребята решили подальше от «Руха» держаться.
— Правильно решили, — согласился Русевич. — Я думаю, что и сам-то «Рух» только для рекламы существует. В газетах они, конечно, расписывают этот «украинский спортивный клуб», а фактически, небось, клуба нет — есть только шайка националистов.
— Пускай себе треплются, — сказал Алеша. — Нам выиграть бы время, а там — в леса!
Через несколько дней Климко и Русевич явились на хлебозавод.
Пристально осматривая Русевича, дородный герр Шмидт ощупал мускулы Николая и спросил недоверчиво:
— Спортсмен?
— Футболист, — сказал Русевич.
Шеф усмехнулся своему охраннику, неотступно следовавшему за ним в эти первые дни.
— Очень хорошо! — сказал он по-немецки. — Футболисту не нужно думать. Какие у него могут быть идеи! Все его мысли в ногах… Итак, запишите. Я думаю, этот надежен.
Охраннику он сказал, окончательно развеселившись:
— Комическое совпадение! Как-то меня хвалили за эту причуду. В Чехии, когда я пускал колбасную фабрику, в грузчики я набрал одних профессоров. Ну, была с ними потеха! В Польше в моей кондитерской работали только зубные врачи. Потом я выгнал их и набрал юристов. В случае кражи они заранее знали свою уголовную статью. А теперь у меня футболисты… В газетах меня обязательно назовут покровителем киевских спортсменов! Хо-хо! Герр Шмидт — покровитель спорта! Его команда одерживает победы!
Он обернулся к Русевичу:
— Вы зачислены. Условие: вы будете грузить муку и делать своему хозяину славу… Да, вы будете немножко играть…
Профессия дельца и коммерсанта отразилась на характере господина Шмидта: он обожал рекламу, и особенно саморекламу. Не без его стараний в оккупационной газете, выходившей в Киеве на украинском языке, вскоре появилась пространная заметка под заголовком: «Немцы оберегают украинских спортсменов». Вверенный господину Шмидту хлебозавод резвый хроникер описывал чуть ли не как образцовый санаторий, а шефа как благодетеля спортсменов.
Уже в день выхода газеты на хлебозаводе появился подтянутый и надменный тренер футбольной команды «Рух». Глядя с усмешкой на герра Шмидта, он спросил по-немецки:
— Итак, вы даже в печати похваляетесь своей футбольной командой?
Уязвленный и взглядом, и пренебрежительным гоном гостя — всем его обликом нагловатого франта, герр Шмидт спросил равнодушно:
— С кем имею честь?
— Я тренер футбольной команды «Рух». Недавно я привез своих орлов из Львова.
— Орлов не возят, — едко заметил шеф. — Орлы должны летать!
— Мы и действительно прилетели, окрыленные очередной блестящей победой над австрийской командой.
— И вы хотели бы встретиться с моими соколами?
Нагловатый франт заметно опешил:
— Вы, немец, так отзываетесь о них? Но, если не ошибаюсь, это советские футболисты?
Когда это оказывалось нужным, герр Шмидт умел козырнуть подходящим документом. Он отодвинул ящик стола и достал маленькую черную книжку.
— Послушайте, уважаемый, — сказал он небрежно, надевая очки и раскрывая книжку, — вы читали «Десять заповедей для солдата относительно взаимоотношений с русскими»?
— Лучше скажите, а вы читали сегодняшнюю газету? — спросил тренер, доставая и разворачивая оккупационный листок. — Обратите внимание на сообщение на первой странице… Да, вот оно: «В порядке репрессий за совершение диверсионных актов было расстреляно 800 человек местных жителей». Это сообщает командир 454-й охранной дивизии…
— Я не намерен обсуждать с вами действия нашего высшего командования, — сказал герр Шмидт.
— Я тоже, — согласился тренер. — Но если вы содержите советскую команду…
С неожиданной яростью Шмидт отшвырнул от себя измятую газету:
— У меня украинская команда, слышите? Не советская, а украинская!
— Подлинную Украину представляем мы, команда «Рух», — сказал тренер, обретая прежнее высокомерие. — И мы вызываем вашу команду, чтобы доказать этим оборванцам… Впрочем, они, наверное, побоятся с нами играть…
Гость откинулся в кресле и громко захохотал:
— Неплохую нашли они богадельню!
Обычно уравновешенный, герр Шмидт вышел из себя:
— А из каких притонов вы появились? Вы служите нам за подачку и еще смеете мне, чистокровному арийцу, так дерзить! Я мог бы приказать выпороть вас шомполами, но это вам, как видно, не впервые. Поэтому я накажу вас иначе. Я принимаю ваш вызов, и, помните, вы уйдете с поля под улюлюканье и свист. Игра состоится через две недели. А теперь — вон!
Тренер «Руха» не заставил шефа повторять это приказание. Пятясь к двери, он извинился за беспокойство и почти бегом пересек заводской двор. Герр Шмидт неторопливо спустился вслед за ним во двор и велел охраннику позвать кого-нибудь из грузчиков. Так как он сам неважно говорил по-русски, особенно когда был раздражен, охранник, долговязый медлительный детина, исполнял и роль переводчика.
Был самый горячий период рабочего дня. На территорию завода только что прибыло несколько машин, груженных мукой, и бригада должна была освободить их в течение какого-нибудь часа. Запыленные, с мешковиной, наброшенной на плечи в виде пелерин, грузчики один за другим подходили к машине, взваливали с помощью товарищей на спину мешок и бежали по шаткому досчатому настилу к складу.
Под навесом склада Русевич помогал укладывать мешки. Свиридов учитывал, что Николай был еще слаб, и старался подбирать для него работу полегче. Ветеран футбола, защитник Дмитрий Свиридов пользовался в бригаде заслуженным авторитетом. Шеф считал его старшим в бригаде и все свои приказы адресовал только ему.
— Я вас слушаю, — сказал Свиридов, останавливаясь в пяти шагах от шефа, — расстояние, которое никто из грузчиков не имел права переступить.
Шеф был слишком занят своей записной книжкой и не сразу заметил Дмитрия. Медленно листая странички и что-то подчеркивая карандашом, он подсчитывал вслух.
— Я желаю, — молвил он рассеянно, видимо больше занятый цифрами, чем этим своим желанием, — да, желаю, чтобы вы обязательно сыграли матч с командой «Рух». Приказываю: обязательно выиграть! Если мои грузчики откажутся от игры, все они будут отправлены в Германию, в трудовые лагеря. Это, быть может, прискорбно, однако мне придется набирать новую бригаду…
Охранник равнодушно переводил.
Свиридов вздрогнул и побледнел.
— Кроме того, если они откажутся, — заключил шеф, — «Рух» засчитает себе еще одну победу. По телефону мне уже сообщили, что руховцы заранее приготовили статью под громким заглавием: «Блестящая победа „Руха“ над сборной Киева»…
— Мне необходимо поговорить с товарищами, — сказал Свиридов.
Совещание было кратким, но бурным. С деланным равнодушием шеф наблюдал за грузчиками. Особенно горячился Русевич: три раза он выкрикнул одну и ту же фразу:
— Играть с этими холуями — позор!
Кузенко мрачно заметил:
— А может, и стоит расколотить их при всем честном народе?
Герр Шмидт кивнул охраннику:
— Объясните им, что политика тут не при чем.
Обстоятельно, слово в слово, он передал свой недавний разговор с тренером «Руха» и, внезапно озлобившись, закричал:
— Вы трусите! Теперь мне понятно, почему этот олух так ржал! Значит, прогулки в Германию вам не избежать. Тем лучше… Вскоре вы не узнаете себя: вы очень быстро избавитесь от чванства…
— Нет, мы не боимся их, — сказал Свиридов — Мы уже слышали об этой «капелле». Но мы считаем позорным встречаться с ними на спортивном поле.
Шеф насторожился:
— Не нужно политики. Футбол — игра! Впрочем, вы имеете возможность подумать до завтра. Вы явитесь завтра ко мне и дадите ответ.
Вечером, едва лишь закончилась смена, через проходную во двор завода прошмыгнул какой-то незнакомый человек. Он направился прямо к грузчикам, отдыхавшим у барака, на ходу расстегивая толстый портфель.
— Еще одно видение, — негромко сказал Птицын — Кажется, опять посыльный из «Руха».
Высокий и гибкий, в длинном, почти до пят, черном плаще, в черном котелке, точно начищенном ваксой, человек двигался, как-то неуловимо семеня ногами, неуловимо изгибаясь всем телом. Перехватив под левую руку портфель, он еще издали снял шляпу и потряс ею над головой:
— Отлично, господа, что я застал вас всех вместе! Это значительно облегчает мою задачу. Вас, вероятно, предупредили, что я приду? Мне очень приятно иметь дело с дисциплинированными людьми.
— Похож на попа, — заметил Тюрин. — Только его и не хватало…
У гостя было бледное, усталое лицо, сплошь изъеденное морщинами. Такие лица, сморщенные от длительного применения грима, можно иногда встретить в среде старых актеров. Но у этого гостя были холодные, цепкие глаза, и его улыбка была лишена добродушия. Кланяясь, он быстро, внимательно осмотрел всю бригаду, присел на свободный ящик и раскрыл на коленях портфель.
— Я должен занести ваши фамилии в список, — он ловко выхватил из отворота плаща очки, взглянул на разграфленную страницу бумаги. — Да, в список номер 967…
— Что это значит? — спросил Свиридов.
Гость удивился вопросу и взглянул на Свиридова, придерживая у глаз очки:
— Как, вы не знаете? Но разве вас не предупредили? Я из комиссии по вербовке. Сегодня господин Шмидт позвонил нам и сообщил, что ваша броня имеет силу только до завтра. Из этого следует, что завтра вы сможете отправиться в путь. Надеюсь, вам уже разъяснили, что все эти злостные вымыслы о будто бы тяжелом положении иностранных рабочих в Германии являются большевистской сплетней, и не больше.
Он улыбнулся, зажмурил глаза и по-актерски воздел руки.
— Завидую вам, дети! Вы молоды. Вам дано увидеть многое: возделанные поля Европы и ее великие города, подлинную культуру и подлинный порядок… Жаль, я очень стар. Меня не удержали бы здесь ни за какие блага! Я знаю, вы будете еще меня благодарить…
Русевич первый заметил у ворот завода двух полицейских. Он спросил:
— А эти господа что, пришли с вами? Видно, опасаются, как бы мы слишком не поблагодарили вас?
Гость передернул плечами и достал карандаш.
— Они не вмешиваются. Просто они выполняют приказ комендатуры. Я мог бы, конечно, обойтись и без них, однако не я устанавливаю порядки… Итак, — он указал карандашом на Тюрина, — имя, отчество, фамилия, национальность и возраст?
…Так подготавливалась спортивная встреча с командой «Рух». Старый человек с лицом монаха и глазами ищейки до позднего вечера составлял список. Вряд ли он знал, что сейчас от самих этих людей зависело, отправят ли их в далекую неволю или оставят в неволе здесь. Но пленники понимали, что шефу не составит труда объявить набор новой бригады. Он привел бы в исполнение свою угрозу, если бы спортсмены-грузчики отказались от игры. В тот вечер, когда ушел «монах», они проголосовали решение. Решено было играть…
Тяжело раздумывая о чем-то, необычно замкнутый и угрюмый Дмитрий Свиридов в заключение сказал:
— Решение принято всеми — прошу это запомнить, ребята, — я никого не понуждал. Быть может, это последняя наша игра. Что ж, проведем ее достойно. Однако никто из нас не знает своей судьбы. Всякое может случиться, и потому, я думаю, следует всем нам запомнить и этот совет наш и наше единодушное решение.
Вспоминая позже матч с хвастливыми молодчиками из «Руха» — их заносчивые позы перед началом игры, их растерянность и смятение уже при первой решительной атаке киевлян, Русевич не мог удержаться от улыбки. Защитник «Руха» по кличке «Бизон» оказался очень набожным человеком. Принимая мяч, он не забывал перекреститься, отчаянно «мазал» и выкрикивал слова молитвы, бил противника по ногам, слезливо причитая на все лады: «О слава Иесусу» «О матерь троеручица» «Аминь!» Когда первый мяч забился, как рыба, в сетке ворот «Руха», этот «набожный» вдруг стал безбожником и так отозвался о «троеручице», что судья был вынужден призвать его к порядку.
Киевляне узнали своих любимых мастеров мяча. Разгромленный «Рух» с позором покинул футбольное поле. Сияющий герр Шмидт охотно давал интервью многочисленным корреспондентам. Он чувствовал себя виновником торжества. В довершение удачи он познакомился на стадионе с молодой киевлянкой, видимо страстной любительницей футбола, Нелли и пригласил ее в ресторан с надписью на двери «Только для немцев».
Позже оказалось, что Неля отлично знала многих игроков «Динамо», так как не пропускала ни одного матча. К шефу она проявила заметную благосклонность, и они условились о новой встрече.
Русевич заметил и шефа в первом ряду, и рядом с ним яркую белокурую девицу. Где-то, когда-то он ее видел и раньше. Кажется, она мелькала среди тех восторженных девиц, что ожидали спортсменов у ворот стадиона, спорили о мастерстве игроков, строили прогнозы ближайших спортивных встреч, впрочем мало что смысля в футболе, а имея совсем другие интересы.
Победа над «Рухом» — 6: 0 в пользу Киева — не была главным результатом этого матча. Главное, что о команде хлебозавода узнали и киевляне, и оккупанты. После матча, когда спортсмены возвращались на хлебозавод, задумчивый Свиридов, признанный всей командой капитан, негромко сказал Русевичу:
— Боюсь, Николай, что это лишь начало.
— Но ведь начало-то хорошее! — заметил Русевич. — Теперь они не будут задаваться, куркульские сынки…
Дмитрий положил руку на его плечо.
— Правильно, однако теперь нас будут принуждать играть.
— Мы согласились на встречу потому, что другого выхода не было, — развел руками Русевич.
Утром на завод прибыл свежий номер оккупационного листка, в котором была помещена заметка о матче. Хроникера, по-видимому, мало интересовал результат состязания, зато он восхищенно описывал «народные гуляния» на стадионе, «атмосферу доверия» между завоевателями и местным населением, спокойствие немецкого тыла.
Ваяя Кузенко яростно скомкал газету:
— Ну, брехуны!..
— Дело понятное, ребята, — сказал Климко. — Вся эта затея с матчем нужна им для втирания очков: вот, мот, как у нас за линией фронта — тишь да гладь, в футбол играют…
В этот день работы было мало. Не прибыли машины с мукой, и шеф обеспокоенно выглядывал из окна конторы, не появится ли Тюрин, которого он послал с поручением на элеватор. Тот появился лишь после обеденного перерыва, необычайно возбужденный и веселый. Тюрина в команде знали как большого весельчака, неутомимого собеседника и человека, склонного к фантазерству. Еще издали Тюрин крикнул:
— Друзья, займитесь своим туалетом: пару дней отдыхаем!
Тюрин лишен был возможности разъяснить товарищам, что произошло, — на крыльце его нетерпеливо ждал шеф. Вместе они поднялись по крыльцу в контору.
Наконец Тюрин освободился. С опаской оглядываясь на окна конторы, он немедленно, а нескрываемой веселостью, стал рассказывать окружившим его грузчикам последние новости. Закладывая палец за пальцем, Тюрин говорил:
— Первое: элеватор оцеплен войсками, за три квартала закрыты подходы к нему. Говорят, там рванула мина с часовым механизмом. «Часового мастера» обнаружить не удалось. Второе: в город прибыла знаменитая немецкая футбольная команда. Она будет играть с венграми.
Хлебозаводцы уже слыхали о команде «Будапешт», составленной из футболистов венгерских воинских частей.
Чувствуя, что находится в центре внимания, Тюрин закурил и обратился к подробностям — как шел он по городу, как увидел афишу и т. д. Свиридов попросил Тюрина рассказывать толково, без живописных подробностей. Обидевшись, Тюрин перешел на сухой, официальный тон.
— В город прибыла знаменитая футбольная команда немецких военных летчиков — «Люфтваффе». Ее именуют «победительницей Восточного фронта». Она стяжала славу на футбольных полях Берлина, Вены, Праги, Парижа, Будапешта, Софии и Бухареста. В афишах сказано, что «Люфтваффе» еще не знала поражений и что она проведет свой очередной матч в Киеве с командой венгерских мастеров футбола.
В заключение Тюрин со вздохом добавил, что вход на стадион разрешен только военнослужащим германской армии, по специальным пропускам.
— Интересно бы глянуть! — увлеченно воскликнул Кузенко.
Тюрин невесело усмехнулся:
— А ты обратись в комендатуру. Интересно будет глянуть на тебя…
Возможно, в тот самый час, когда они узнали о предстоявшем матче, капитан венгерской команды в чине младшего офицера, просматривая киевский оккупационный листок, с удивлением прочитал заметку о поражении «Руха». Спортсмен-профессионал, он давно уже слышал, что в этом зеленом городе, раскинувшемся у Днепра, нередко проходили интереснейшие матчи, каких, быть может, не видывал даже Будапешт. Капитан решил выбрать свободное время и побывать у победительницы «Руха».
До матча с «Люфтваффе» ему это, однако, не удалось.
* * *
15 августа 1942 года радиорепродукторы возвестили на весь Киев об очередной крупнейшей победе немцев. Диктор, захлебываясь, повествовал о каких-то победоносных атаках, прорывах, опрокинутых флангах противника и могучем фронтальном наступлении. Почему-то на сей раз он не назвал ни фамилий особенно отличившихся генералов, ни города, захваченного в боях, ни количества трофеев, которое радио оккупантов обычно возводило в фантастическую степень.
Передача была построена так, что лишь в конце ее стало ясно: речь шла о футбольном матче между немецкой командой «Люфтваффе» и командой венгров.
Как видно, немецкому командованию нечем было порадовать соплеменников в эти дни, и фашистские радиокомментаторы проявили особенную находчивость и смекалку. Матч между венграми и «Люфтваффе» они изображали как грандиозную битву, а выигрыш немцев со счетом 2: 1 как потрясающую победу.
На следующий день, перед самым концом рабочей смены, на заводе появился молодой офицер в форме венгерского кавалериста. Охранник вытянулся, козырнул ему и прокричал приветствие, но офицер словно бы не расслышал. Он улыбнулся, осматриваясь по сторонам, раскрыл портсигар и предложил охраннику сигарету. Некоторое время они говорили о чем-то, и офицер нетерпеливо поглядывал на ручные часы.
Смена закончилась, и грузчики, сбросив с плечей мешковины, направились к умывальнику; офицер и охранник последовали за ними.
— Эй, вы, футболисты, — крикнул охранник. — К вам пожаловал господин офицер.
Вытирая лицо подолом рубахи, Свиридов сказал устало:
— Если опять какая-нибудь сверхурочная работа… Вы же сами видите! Нет сил…
Темнолицый, с коротко подстриженными усиками, с быстрыми, черными глазами офицер улыбнулся, показав ровный ряд белоснежных зубов.
— Я приехал вести знакомство, — сказал он, с трудом подбирая русские слова. — Извините, я по-русски — плохо. То есть иногда очень плохо. Но вы меня будете понимать. Мое имя Иштван — капитан венгерской команды.
На лицах грузчиков выразилось удивление.
— Я приехал познакомиться с отличной киевской командой, о вас слышал еще в Будапешт, до войны, — сказал Иштван.
К немалому удивлению охранника этот лощеный офицер подал каждому грузчику руку, а некоторых, смеясь, даже похлопал по плечу, не опасаясь запачкать свой новенький мундир.
— Вы есть спортсмены, и я есть спортсмен, — говорил он, весело поблескивая глазами, — а спорт есть великое братство, которому не надо войны.
— Опасные разговоры, — заметил Свиридов, беря из портсигара Иштвана сигарету. — Но вы, надеюсь, пришли к нам как друг?
Иштван закивал головой и еще раз встряхнул руку Свиридова обеими руками.
— Именно — как друг! — Он оглянулся на охранника, медленно шагавшего к воротам. — «Люфтваффе» не есть спортсмены, «Люфтваффе» — бандиты.
Волнуясь и поминутно чертыхаясь, Иштван рассказал о недавнем матче. Оказывается, хваленая «Люфтваффе» безнаказанно хулиганила на стадионе. Назначенный немцами судья «не замечал» нарушений правил. После первой половины игры, когда венгры вели со счетом 1:0, «летчики» искалечили двух венгерских защитников и центра нападения. На поле осталось восемь венгерских игроков. Без всяких на то оснований судья назначил в ворота венгров одиннадцатиметровый удар. Только такими приемами немцам кое-как удалось одержать победу, с минимальным перевесом — 2:1. Ярости Иштвана не было границ. Он специально пришел предупредить киевлян, что, насколько ему известно, им предстоит игра с «Люфтваффе». Упаси их бог повторить ошибку команды «Будапешт». Эта ошибка заключалась в том, что Иштван и его товарищи пытались добиться от судьи справедливости и в своем возмущении потеряли душевное равновесие. Иштван весь дрожал от гнева, скрипел зубами, стискивал кулаки. Его глубоко тронуло сочувствие этих едва знакомых спортсменов. Вытирая платочком покрасневшее лицо, Иштван сказал на прощанье:
— Понимаете? О как хорошо! Если киевские спортсмены победят, мы будем за вас молиться, мы будем самый крепкий друзьями.
Уходя, Иштван сказал, что он и его товарищи подумают о команде хлебозавода. Быть может, им удастся облегчить киевским спортсменам их тяжелую судьбу.
* * *
Свиридов не ошибся: неожиданное спортивное испытание в оккупированном Киеве, выпавшее на долю киевских футболистов, не было для них последним.
Через несколько дней после матча между венграми и «Люфтваффе» шеф снова вызвал Свиридова и объявил:
— Вам предстоит еще одна игра. Не вздумайте возражать — уговаривать вас никто не станет. Я не угрожаю вам отправкой в Германию. Даже на шахтах Рура для вас не найдется места. Нам стало известно, что большинство из вас — игроки бывшего киевского «Динамо», а «Динамо» — это команда ГПУ… Итак, господа чекисты, приготовьтесь к игре. Против вас выступит команда «Люфтваффе». Ее не легко было уговорить на эту нелестную для немецких спортсменов встречу.
На этот раз шеф сказал правду. Когда капитану «Люфтваффе» было предложено провести матч с командой какого-то хлебозавода, он принял это за шутку. Победительница Восточного фронта — и какой-то безвестный хлебозавод! Капитан, конечно, отказался. Но высокий гестаповский чин терпеливо разъяснил ему цель «мероприятия»: моральное подавление противника должно вестись непрерывно не только на фронте, но и в тылу. Выиграть матч у киевлян — это значило продемонстрировать превосходство арийского спорта. Взрыв Успенского собора в Лавре, разгром музеев, закрытие украинских и русских школ, сожжение библиотек, переименование городов, улиц, площадей, вывески в дверях магазинов «только для немцев», радио, пресса, кино, театр — все служило этой идее «методичного подавления». Отныне нацистская пропаганда брала на вооружение и спорт.
Наконец капитан «победительницы Восточного фронта» понял ответственность предстоящего матча. В победе «Люфтваффе» он не сомневался.
Когда Свиридов вернулся из конторы и медленно прошел меж товарищами, никто не потревожил его нетерпеливым вопросом. Тяжело опустившись на ящик, он слово в слово повторил приказ. И снова никто не выразил ни изумления, ни протеста. Слишком нелепой казалась вся эта затея: выставить против отличной команды измученных, надорванных людей. Кто же поверит такому матчу! Кто не поймет, что киевские спортсмены приведены на поле под ружьем!
— Я ответил шефу, что мы не можем играть, — сказал Свиридов.
Тюрин спросил чуть слышно:
— А он?..
— Сказал, что нас доставят на стадион тюремной машиной.
— Это понятно. Этого нужно было ждать, — взволнованно заговорил Птицын. — После «Руха» — немецкий орешек. Только я, ребята, не шарахаюсь в кусты. Я сам давал согласие, когда мы выходили против «Руха»…
— Ну, а если бы не вышли? — насмешливо спросил Алексей. — Быть бы нам, птичка, в эту пору за тридевять земель!
Отбросив ударом ноги ящик, решительно поднялся Ваня Кузенко.
— Не люблю этих «если бы». Что пользы теперь гадать! Прошлое не вернешь, да за него и не стыдно. Это «Руху», пожалуй, хотелось бы поправить свои дела.
Кто-то спросил настороженно:
— Ты собираешься что-то предложить?
Ваня вздохнул, передернул плечами, мечтательно, с улыбкой, посмотрел на капитана:
— Выиграть бы, Митя — вот это да!..
Ему не дали договорить, да он и сам смутился, а капитан взглянул на него с упреком:
— Больше серьезности, Иван!
Возвращаясь после смены на квартиру к Григорию, Русевич заметил на заборе афишу. Кто-то, видимо не без цели, наклеил ее у самого завода. Николай остановился. Недоброе предчувствие холодком коснулось его сердца. Как самоуверенно и нахально «Люфтваффе» писала о себе! «Несокрушимая команда мастеров футбола», «Победительница девяти европейских столичных команд». Тьфу ты, похвальбушки! А чего стоили их спортивные клички: «Ганс Летящая Торпеда», «Фридрих Король Кожаного Мяча» и прочие в том же роде. Русевич невольно усмехнулся. Реклама была достойна бродячих циркачей. Не только угрозу спортивной силы противника прочитал в этой афише Николай — это была неприкрытая «психическая подготовка». Он вдруг подумал о том, что, если команда киевлян проявит волю к победе, все эти «летящие торпеды» и «короли мяча», скалившие зубы с афиши, могут пойти на любую крайность. Даже в матче против союзников венгров они не постеснялись. Что же это будет за состязание? Бой гладиаторов? Нет, не похоже. Те выходили на арену равно вооруженными и имели равные права.
Мог ли он, вратарь киевской команды, потребовать в предстоящем поединке равных прав? Конечно нет. Кто станет его слушать? Кто позволит выдвинуть какие-либо условия? Тень колючей проволоки легла и над стадионом. Афиша неспроста сообщала: «„Люфтваффе“ выходит на поле, чтобы победить».
Русевич с улыбкой вспомнил Ваню Кузенко. Все же отличный у Вани характер — не знает ни уныния, ни тревоги. Даже этот возмутительно неравный предстоящий матч, казалось, нисколько его не смутил. «Поживем — увидим, — бесшабашно сказал Иван, — А увидим — не побоимся!»
* * *
Что же случилось с господином Шмидтом? Чем так встревожился он после того, как на улицах города появились афиши о матче «Люфтваффе» — «Хлебозавод»? Хозяин завода резко изменил отношение к своим грузчикам. Если о встрече с «Рухом» он просил, то следующего матча он явно опасался. Было похоже, что он тоже начал и психическую и физическую «подготовку». Десятичасовой рабочий день он увеличил до двенадцати часов, заставлял работать без перерыва и ухудшил питание. Тарелка похлебки на сутки. От этой похлебки тошнило. Нередко даже у Русевича, физически закаленного человека, от слабости туманилось зрение и кружилась голова.
Единственное, что им разрешалось — тренироваться. Как не были похожи эти тренировки на прежние. Свиридов удивлялся слабости своего удара. Макуха жаловался на одышку.
Тренер «Люфтваффе», наблюдая за игрой киевлян, заметил, что киевским футболистам следовало бы выписать костыли.
Впрочем, и немцы тренировались каждый вечер.
Однажды случайно после тренировки Ваня Кузенко заглянул в раздевалку «Люфтваффе». Он увидел буфетную стойку, сплошь заваленную продуктами. Шоколад, апельсины, виноград, какие-то расцвеченные флаконы, вазы, полные конфет. Всего он не упомнил, только запечатлелся ему грудастый немец, лениво жевавший толстую плитку шоколада.
— Даже не верится, что все это есть еще на свете, — рассказывал Иван Русевичу. — И виноград и конфеты. Понимаешь, как раньше в гастрономе! А этот, грудастый, жует себе, как теленок, будто одолжение кому-то делает, ч-черт!
Так подготавливалось «превосходство» арийского спорта: одним — шоколад и апельсины, отличная гостиница, души, надзор врачей, другим — миска похлебки и эрзац-чай с микроскопической дозой сахарина.
Николай представлял себе стадион в день матча. Какое странное это будет зрелище! На лучших местах, конечно, — гитлеровские генералы и офицеры с их многочисленной свитой; у входа, у главных ворот и на всех трибунах стадиона — автоматчики со свастикой и черепами на рукавах, десятки переодетых шпиков. Придут ли на стадион киевляне? Он верил: придут! Пришли же они недавно, и не десятки — сотни, на их матч с молодчиками из «Руха». Правда, игра происходила не на центральном стадионе, а на районном, далеко, на окраине города. Однако не только киевляне, но и жители пригородов — Святошина, Дарницы, Беличей, Пуще-Водицы, Ирпеня — разыскали этот малоизвестный стадион и дружно освистали украинских националистов. Какой великой радостью бушевали трибуны, когда в ворота «Руха» врывались победоносные мячи! Русевич не мог вспоминать об этих минутах без волнения.
Позже, возвращаясь со стадиона, Николай продолжал думать об этом.
Израненный Киев сумрачно чернел руинами. По притихшим улицам маршировали фашистские патрули. И над этим огромным пепелищем, над бескрайним немым человеческим горем охрипшие репродукторы надсадно выкрикивали какую-то бойкую немецкую песенку.
Из-за угла неожиданно появился неизвестный человек в примятой шляпе и, крадучись, приблизился к Русевичу. Николай остановился. Незнакомец приподнял шляпу. На Николая глянули пустые, водянистые глаза.
— Простите, Николай Александрович, — произнес незнакомец негромко и оглянулся по сторонам. — Я давний поклонник вашего спортивного мастерства. Вы допускаете ужасную ошибку. Почему вы не поддались «Руху»? К чему вам восстанавливать против себя местные власти?
— Я не знал, что футболисты «Руха» имеют прямое отношение к нынешним властям Киева.
— Не в этом дело! — воскликнул незнакомец. — Однако вам придется встречаться и с «Люфтваффе», и если вы снова вздумаете победить…
— А зачем же тогда выходить на поле?
— Но поймите! Господин Радомский гордится этой командой. Она еще не знала поражений на всем Восточном фронте.
— Я не знаю, кто такой господин Радомский и чем я ему обязан…
Незнакомец изумился:
— Как?! Вы не слышали фамилии фактического хозяина Киева? Пауль Радомский — комендант концлагеря на Сырце.
— Значит, вы исполняете сейчас его поручение? — прямо спросил Николай.
Лицо незнакомца покривилось, он отступил на шаг.
— Я пытаюсь облегчить вашу судьбу. Запомните, господин Радомский будет присутствовать на матче. Он очень любит футбол… Больше я не имею возможности говорить с вами. Вас может спасти только поражение. Разве это не ясно?
Он резко взмахнул рукой и повернул за угол. Русевич опомнился не сразу, ему даже подумалось, не мерещится ли ему. Николай подбежал к угловому дому и заглянул в переулок. Человек в шляпе исчез.
— С кем ты беседовал, Коля? — настороженно спросил Свиридов, подходя сзади.
— Не знаю, — растерянно ответил Николай — Очевидно, шпик. Советует проиграть «Люфтваффе» Иначе… В общем, они уже начали «психическую атаку».
Свиридов опустил голову. Они молчали некоторое время, ожидая других игроков. Скручивая козью ножку из махорки, Николай сказал:
— Ребятам — ни слова. Просто человек попросил прикурить. Запомни, Митя, — ни слова! Я думаю, не по доброте душевной подошел ко мне этот тип Может, и еще найдутся советчики. Возможно, «Люфтваффе» не так-то уж уверена в себе…
Свиридов порывисто вздохнул.
— Жаль, что я малость задержался. Очень хотелось бы вытрясти из него правду. Кем послан? Когда? «Короли мяча» знают о нашей победе над «Рухом». Неужели опасаются нас, Николай?
Навязчивый незнакомец, однако, не оставил Русевича в покое.
Через несколько дней, возвращаясь с завода на квартиру, где он изредка ночевал, Русевич заметил знакомую фигуру, мелькнувшую на углу Крещатика и Прорезной. Та же примятая черная шляпа. Следит? Человек отступил за скошенную афишную тумбу. Николай решительно повернулся и подошел к тумбе. Они встретились лицом к лицу.
— Я узнаю вас, — сказал Русевич. — Что нового? Как здоровье?
Глаза незнакомца смотрели равнодушно.
— По-видимому, вы ошиблись. Я вижу вас впервые.
— Разве мы не беседовали с вами не так давно?
Человек передернул острыми плечами:
— Нет, не имел счастья.
Но теперь Русевич окончательно его узнал, и ему захотелось сказать этому «доброжелателю» что-то обидное.
— Ваша черная шляпа очень приметна. Советую переменить «спецодежду», — иронически бросил он.
Николай хорошо запомнил, как дрогнули щеки и расширились зрачки шпика. Шагая по Крещатику, Русевич еще долго чувствовал на себе его нацеленный взгляд. Он подумал о том, какое эго странное, незнакомое, непривычнее чувство — так вот, не оборачиваясь, не оглядываясь по сторонам, безошибочно угадывать присутствие ищейки, идущей по твоим следам, ощущать ее приближение, распознавать зигзаги ее пути. Он был уверен, что до исхода состязания его не арестуют: в городе расклеено столько афиш — и его имя на афишах. Это придавало смелости. Не заставят же они команду играть без вратаря! На площади Калинина он резко свернул, постоял с минуту за железной пластиной ворот и возвратился. Человек в шляпе отпрянул в сторону. Они стояли на тротуаре и молча смотрели друг на друга. Русевич усмехнулся. Он заговорил первым:
— Нам очень везет на встречи. Вы не находите?
— Признаться, я очень удивлен.
— Когда, еще мальчиком, я жил в Одессе, — сказал Русевич, — у меня была очень рассеянная нянька. Жаль, что мы не познакомились еще в те времена. Уж вы не отпустили бы меня, шалуна мальчишку, дальше положенной границы, верно?
Незнакомец заговорил вдруг примирительно:
— Послушайте, Русевич, вы излишне уверены в себе. Вернее, в собственном благополучии. Я не тот, за кого вы меня принимаете. Я искренне хотел бы вам помочь.
— Что именно вы хотите?
— Дать разумный совет.
— В игре? Вы знаете, как играет «Люфтваффе»?
— Я знаю, чем может окончиться эта игра, если вы не будете осторожны…
Николай чувствовал, как кровь постукивает в висках и сердце все ощутимей тяжелеет.
— Значит, вы хотите помочь житейским советом?
— Сведениями, которыми располагаю…
Русевич невольно усмехнулся.
— Кто же вам эти сведения дает?
— Это мое личное дело. Но вам грозит опасность… Вот, что вы должны знать.
— Вам поручили предупредить меня об опасности? Кто?
— Моя совесть.
— Она не могла этого сделать, — сказал Николай.
— Почему?
— Да потому, что у вас ее не было и нет.
Человек отступил на два шага и тяжело задышал:
— Вы еще пожалеете о своем упрямстве! Смотрите, вам несдобровать…
Николай соразмерил разделявшее их расстояние. До чего велико было у него желание опустить кулак на голову шпика! Какое-то мгновение Русевич колебался. Он сумел сдержаться и свернул в уже знакомый подъезд, пересек узкий дворик, перемахнул через дощатый забор. Стараясь казаться спокойным, он вышел в переулок.
Впрочем, он действительно был в эти минуты спокоен. Человек ко многому может привыкнуть, даже к опасности на каждом шагу…
В эти дни тревог и печали у Николая выработалась новая привычка: он зачастую беседовал с самим собой. Словно выверяя себя, он задавал вопросы и ждал ответа. Вот и сейчас, шагая пустынным переулком, он спросил:
«Как отнестись к угрозе?» Ответ казался естественным и простым: «Не обращать внимания. Пугают!» «А если его угроза вполне серьезна? Ты не боишься победить?» — «Мы должны победить во что бы то ни стало. Нашей победы ждут. Это не обычное футбольное поле — эго передний край».
И Русевичу вспомнился далекий Париж, стадион «Стад де Пари», матч киевлян со знаменитой французской командой «Ред Стар Олимпик» и беседа с известным знатоком футбола Ивом Вильжье. Это было в августе 1935 года, ровно семь лет назад… Пожилой симпатичный француз говорил тогда Русевичу убежденно:
— Спорт, уважаемый, выше политики. Для спорта нет границ и нет правительств. Уверяю вас, любому игроку «Ред Стара» совершенно безразличен политический курс нашего нового кабинета.
Русевич ответил ему с усмешкой:
— Тогда почему же на вымпеле берлинской команды красуется фашистский паук?
Ив Вильжье не ответил на этот вопрос. Однако он остался при своем убеждении. О если бы побывал он сейчас в израненном Киеве и если бы узнал, какой здесь готовился матч! Наверное, он понял бы, что линия фронта проходит не только по определенной территории — она проходит сквозь сердца. Через два дня она ляжет на футбольном поле, незримо разделит ряды трибун.
Николай вспомнил эту фамилию — Радомский. «Хозяин Киева»! Если он будет присутствовать на стадионе, не трудно будет понять этому Радомскому, какой он тут «хозяин»…
Итак, решено окончательно и бесповоротно: бой на зеленом поле до победы. Разве иное решение могли бы они принять? Что будет дальше — покажет время. Играть так играть!
Утром, во время погрузки, только и разговора было, что о рекламе матча, о грозных «торпедах» и «королях мяча». Больше всех потешался Ваня Кузенко:
— Сам видел, так и написано: «летящая торпеда»! А куда же она летит? Это же слепое оружие, вот, скажем, повернуть его и направить в ворота «Люфтваффе»… Что тогда?
Русевич тоже смеялся: было приятно, что команда нисколько не пугалась ни прошлых побед противника, ни зловещих его имен.