Михаил и Давид

Михаил и Давид

В середине восьмидесятых годов «Советский спорт» опубликовал симпатичный футбольный очерк молодого журналиста Давида Какабадзе, и в тот же день я отправил в Тбилиси телеграмму: «Поздравляю, дорогой Давид. Представляю, как порадовался бы мой добрый друг незабвенный Михаил. Желаю тебе быть верным памяти отца, олицетворявшего талант, достоинство и честь».

…С Михаилом Какабадзе, редактором спортивной газеты «Лело», я был знаком много лет. Его приход резко изменил облик газеты, она стала живее, оперативнее, острее, все увеличивая и увеличивая тираж. Мы довольно часто встречались в Тбилиси и Москве, а всего лучше узнавал я Мишу за границей, где наш «советский человек» высвечивался быстро, как во хмелю.

В дни мексиканского чемпионата мира 1970 года журналистам дарили сувениры, в очереди к киоску надо было простоять минут десять. Такого испытания Мише не могла позволить его дворянская душа. Но тут я увидел среди подарков крохотную фигурку мексиканца в национальном наряде. Нажимаешь на резиновое сомбреро, и симпатяга выпускает длинную, в несколько метров струю. Я знал, что случилось незадолго до того в Тбилиси, потому-то, выстояв очередь, передал фигурку Какабадзе:

— Пусть этот малыш научит тебя как относиться к превратностям редакторской жизни. — И нажал на сомбреро.

— Спасибо, а себе-то ты хоть оставил? Писательская жизнь грузина в Москве многим ли легче?

— Оставил, оставил, — соврал я.

…В «Лело» был опубликован отчет о футбольном матче тбилисского «Динамо» и ереванского «Арарата»; между строк хранители немеркнущих интернациональных традиций обнаружили немыслимую крамолу: «Хозяева поля возвышались в этом матче над гостями, как Казбек над Арагацем». Невинное шутливое сравнение вызвало возмущение партаппаратчиков. В досье на редактора Какабадзе появился новый листок, приложенный к сигналу из Рустави. Некий стукач докладывал: «Во время встречи с читателями у Какабадзе спросили: «В наших газетах часто пишут о капиталистических кровопийцах. Вы бывали в разных странах, не могли бы рассказать нам, как они выглядят?». Вместо того, чтобы дать политически взвешенный ответ, Какабадзе заявил: «Однажды в Париже на автобусной остановке ко мне сзади подошел немолодой гражданин и неожиданно впился зубами в шею, начав высасывать кровь. Я сказал ему: «Пойди прочь, империалистический негодяй!» Поняв, что его разоблачили, вампир стыдливо поклонился и тотчас скрылся из виду». Так издевательски редактор «Лело» извратил перед широкой аудиторией представления о нравах буржуазного общества».

* * *

Сына Михаила Давида я помню еще маленьким. Наши семьи ехали в соседних купе из Тбилиси в Москву. В моем родном Харагоули Дато подарили длинную ветвь, к которой были привязаны сочные красные и желтые черешни.

— Папа, посмотри, какая иллюминация, — восхищенно произнес малыш.

Я спросил его:

— Ты это где-нибудь слышал — про иллюминацию?

— Не-е-т.

— Придумал сам?

— Да, а что?

— Вот тебе в награду чурчхела. Старайся чаще придумывать такие вещи.

* * *

После возвращения из Мексики Михаила ждала в родном краю неприятность. Он об этом догадывался, но вида не показывал, являя истинно грузинскую способность не терять оптимизма в крутые периоды жизни. Озорной, очень близкий мне характер давнего друга проявился водной истории, которую я не могу не вспомнить.

* * *

Было господину Лопесу под шестьдесят. Приехал он на футбольный чемпионат в Мексику из Эквадора и рекомендовал себя президентом ассоциации независимых поэтов.

— Скажи, Саша, — простодушно поинтересовался Какабадзе, — а может ли быть зависимый поэт?

— Еще как, взгляни хотя бы на список членов союза писателей СССР.

— Убедил, — с ходу врубился Миша.

На лице Лопеса была написана гордыня. Он считал, что все радости и прелести этого мира должны принадлежать ему одному. Едва мы сели в автобус, который должен был одним махом зашвырнуть нас за четыреста километров в горы, «серебряную столицу» Таско, Лопес попросил журналиста и поэта Игоря Тарабрина освободить для него переднее место, и пока поднимались ослепительные хостесы, отобранные на конкурсах в Европе и обеих Америках, оценивающе разглядывал их, прикидывая, кого пригласить на соседнее место. Наконец, сделав выбор, полуобернулся к интернациональной команде журналистов.

— Господа, прошу помнить, что эти два места до конца нашего пребывания в Мексике будут принадлежать мне и несравненной Терезе.

С этими словами эквадорец непринужденно положил руку на точеное плечо Терезы, та заученно улыбнулась в ответ.

— Готов на пари, — флегматично произнес Миша Какабадзе, — старикашка рассказывает ей, какой он знаменитый поэт.

— Сейчас проверим, — отозвался Игорь, не поленился, поднялся с места и направился к Терезе. Вообще-то Игорь прекрасно владеет немецким, но когда заставляют обстоятельства, он может вполне сносно изъясняться по меньшей мере на половине существующих в мире языков. Сейчас обстоятельства заставляли; сделав над собой небольшое усилие, он спросил у Терезы, догадывается ли она, кто сидит рядом с ней?

— О да, конечно, — тотчас ответила она. — Президент поэтов, давно-давно мечтала познакомиться с настоящим поэтом, — опустив ресницы, она медленно подняла их и бросила восхищенный взгляд на соседа. Тот принял этот знак как нечто легко объяснимое.

Чувствовалось по всему, что дон Лопес проводил лучшие годы своей жизни в отрыве от широких масс, не догадываясь, что кроется за опасным этим отрывом и к каким печальным последствиям он в конце концов приводит.

Старикашка писал без передыха все четыреста километров, и если сложить в одну линию строки, вышедшие из-под его Вдохновенного пера, то она не многим уступила бы длине нашего рейса.

— Теперь ты понимаешь, что значит: призвал к священной жертве Аполлон? — спросил Миша у Игоря.

— Теперь только и начал понимать, сидит и строчит, даже в окно не глянет, вот это усидчивость, — откликнулся Игорь, считавший плодотворным месяц, когда ему удавалось написать восемь поэтических строк.

Ни тот, ни другой, однако, не догадывался, кто станет настоящей жертвой творческого экстаза.

Обычно пишут так: «Мы завершили долгое путешествие усталые, но довольные». Про нас точнее было бы сказать: «усталые, но голодные». За все время не было ни одной остановки, позавтракали мы ни свет, ни заря, поэтому души враз просветлели, когда нас призвали к шикарно накрытому столу. Хостесы, на приглашение которых не поскупился оргкомитет чемпионата, должны были скрашивать дни полные тревог как «пишущей», так и «электронной» братии; теперь они помогали нанести последние штрихи на натюрморт, тянувшийся из одного конца обширного стол а до другого.

Едва наполнили вином бокалы, едва застучали ножи и вилки, дон Лопес попросил слова. Он сидел, по-наполеоновски сложив руки, перед ним лежал блокнот… Предчувствие какой-то беды повисло под резным потолком с хрустальными люстрами. Глаза эквадорца излучали холодный блеск и как бы говорили: «Мне жаль вас, думающих только о пище и так прискорбно забывающих о пище духовной, сейчас вам дадут прильнуть к волшебной кринице, умолкните и слушайте! И передайте потомкам все, что посчастливится услышать в сокровенную эту минуту».

— Господа, — произнес громовым голосом, так плохо вязавшимся с хилой его фигурой, дон Лопес. — Пока вы любовались райской природой Мексики, безусловно, одного из чарующих уголков земли, я писал поэму, посвященную нашей несравненной Терезе. Сейчас я вам ее прочитаю…

— Всю? — спросил слегка дрогнувшим голосом Какабадзе.

— Я не понимаю вашего вопроса, да, всю. И прошу подойти

ко мне очаровательную Терезу. А вас, господа, встать. Потому что стих мой о Юной Деве. Таким стихам воспитанная публика внемлет стоя.

Приглушенный ропот отчаяния пронесся из конца в коней зала. Делать было нечего. Мы встали.

— Пожалуйста, постарайтесь не пропустить ни одного слова, — попросил Миша переводчика, стоявшего между нами.

— Вы серьезно? — спросил тот, скривив рот.

— Вполне.

Дон Лопес начал читать, отчаянно жестикулируя и подвывая на самых патетических с его точки зрения местах.

Переводчик, стараясь не отстать от него, шептал:

— О райский день, о день блаженства. Благодарю тебя зато, что ты послал моей душе, душе мятежной и уставшей минуты трепетного счастья. Зовется счастие Терезой. Казалось мне, я видел все — людскую низость и коварство, сердца изъеденные молью, глаза завистников, не чтящих моих стихов крылатую упругость…

— Неужели на самом деле встречались люди, неспособные оценить эту самую, как ее, крылатую упругость? — спросил Миша у переводчика.

— Увы, увы, находились, недостойные, — одними только губами ответил тот.

Но и это легкое сотрясение воздуха уловило чуткое поэтическое ухо эквадорца. Оторвавшись от блокнота, он бросил уничтожающий взгляд в сторону Миши.

— Не буду, небом клянусь больше не буду, — молитвенно сложил Какабадзе руки на груди.

Слегка отпив воды, Лопес перевернул страницу. Мы продолжали стоять.

Я вспомнил услышанное когда-то давно: дирижеры живут долго, потому что всем своим существом ощущают благоговение понимающей и сопереживающей аудитории… Эти флюиды благожелательности, мол, и есть главный источник не только дирижерского, но и всякого творческого долголетия.

Если бы дону Лопесу был о дано ощутить наши флюиды, он, без сомнения, рухнул бы, как подкошенный, не дойдя до второй главы. Но он продолжал преспокойно читать, и я понял, сколь надуманна та самая теорейка про дирижеров.

— Казалось мне, я видел все, — продолжал вслед за поэтом переводчик. — И еще три раза подряд та же самая ахинея, — добавил толмач от себя. — Повторяется старикашка.

— А вот тебя я не видал, когда ж увидел, просиял и понял как прекрасен мир… Вас ждет изысканнейший пир, так наполняйте ваши чревы, со мной же будет дама черви со звонким именем Тереза.

С этими словами дон Лопес смачно поцеловал хостесу, предварительно известив онемевшую аудиторию:

— Конец первой главы, сейчас я познакомлю вас со второй.

— Сколько всего будет глав? — раздался голос из дальнего конца стола.

— Девятнадцать, по числу лет обворожительной Терезы.

— Может быть, не все сразу, может быть, вы нам продлите удовольствие? Завтра и послезавтра…

— Не надо откладывать, достопочтенный оппонент, назавтра то, что можно сделать сегодня, — находчиво парировал поэт.

— Свяжите его, — простонал Миша. — Еще немного, и я за себя не отвечаю.

Старший официант обратился к самому старшему официанту:

— Что будем делать? Давно пора подавать вторые блюда. Они остынут…

Тот только беспомощно развел руками.

…Когда через неделю предложили совершить путешествие в Куэрнаваку, мы дружно спросили, будет ли с нами дон Лопес. Нас клятвенно заверили, что нет, не будет, президенту предложена особая, индивидуальная, так сказать, программа времяпрепровождения. Мы облегченно вздохнули, но вдруг, о ужас, в последний момент появился сияющий эквадорец. Он решил поменять планы, ибо узнал, что сопровождать нас будет несравненная Эмилия, которой задумал посвятить очередную свою поэму. Мы бросились было к дверям, но те уже были закрыты, автобус набирал ход.

Еще через неделю была объявлена поездка в Гвадалахару. Но туда дон Лопес поехал уже один. Он ничего не понимал. Мир рушился в его глазах.

Мы уже были подготовлены к превратностям судьбы, и поэтому гол в наши ворота, засчитанный судьей-разгильдяем после того как уругвайцы подали мяч из-за пределов поля, уже не отозвался в сердцах предынфарктным эхом.

Когда на бесконечных авенидах Мексики бурлил многокрасочный многоголосый поток манифестантов, приветствовавших победу «земляков-бразильцев» (открытая и восприимчивая мексиканская душа только и ждет повода что-нибудь отпраздновать), недалеко от отеля «Мари-Исабель» мы увидели стоявшего на крыше лимузина старого знакомого. В его руке был чудовищной мощности мегафон (видать, президент не поскупился на это приобретение). Размахивая правой свободной рукой, дон Лопес читал, как нам объяснили, импровизацию на бразильскую тему.

На этот раз аудитория была не столь снисходительна и воспитана, как в Таско или Куэрнаваке. Пока в сторону импровизатора летел неведомо кем припасенный помидор, Миша успел произнести:

— Это и от нашего имени.

Но уже в следующее мгновение… Никогда раньше не доводилось мне видеть столь яркого проявления поэтической находчивости — подхватив свободной рукой помидор налету и слегка потерев о штанину, эквадорец надкусил его, изобразил блаженство и громко, на всю площадь, крикнул в мегафон:

— Грацие!

После чего продолжил свое подвывание.

— Не помнишь ли, где здесь поблизости овощная лавка? — спросил Миша. — Я бы уж подобрал для него помидор.

На заключительный банкет дон Лопес пришел с огромным альбомом. На первой его странице были две цветных фотографии: поэт в обнимку с очаровательно улыбавшейся Терезой — на одной и с лучезарно улыбавшейся Эмилией — на другой.

— Господа, сеньоры, синьоры, мистеры и товаричи, я попрошу каждого из вас вписать сюда, в эти страницы на вашем родном языке отзывы о моем поэтическом творчестве… Одним словом, о том, какое неизгладимое впечатление произвели на вас мои поэмы. И обязательно адрес, чтобы мои завистники не подумали, что я написал все это сам. Прошу вас, — с этими словами эквадорец протянул альбом журналисту из ФРГ.

— С радостью… это для меня большая честь, — изобразил смущение немец. — Только не знаю, найду ли слова, чтобы выразить все, что переполняет меня.

Не почувствовав подвоха, ответствовал пиит:

— Пусть это вас не смущает. Пишите от сердца. Сердце всегда подскажет нужные слова.

Я постарался запомнить записи на языках, более или менее доступных моему воображению.

Журналист из ФРГ написал:

«Я знал всегда, что Мексика — страна чудес, и готовился к встречам с ними. Но их забило другое чудо, которое выпало счастье не только видеть, но и слышать… слышать собственными ушами. Я буду рассказывать о нем детям и завещаю им рассказывать о том чуде своим детям. Имя чуда — дон Лопес. Ему до конца дней уготовлено место в моем сердце. Да сбудутся все мои пожелания в твой адрес, несравненный посланник небес».

«И мои — тоже», — приписал англичанин и поставил в конце фразы три восклицательных знака.

«Без таких людей мир был бы сиротлив», — отозвался чехословак.

«Когда я расскажу своим соотечественникам о том, как достопочтенный дон Лопес помог мне лучше увидеть и понять мир, меня, без сомнения, засыпят вопросами: «А не собирается ли уважаемый Поэт посетить Турцию и если да, то — когда, чтобы мы могли лучше увидеть и понять мир». Помогите мне, о мудрый и несравненный, скажите, что ответить соотечественникам?» — попросил турок.

«Древняя страна басков готова распахнуть перед Вами свои объятия. Я знаю, что это будут горячие, очень горячие объятия», — заверил потомок иберов.

«Со времен Гомера, бессмертного творца «Илиады», было немало поэтов, выражавших сокровенные устремления своей эпохи. Теперь мы узнали еще одного. Пусть дон Лопес догадывается о том, что испытываю я перед разлукой с ним… понимая, что эта разлука может быть до конца моих дней. Трудно привыкнуть к этой мысли. Плачу», — написал болгарин и, пусть не поверит мне Недоверчивый, пролил самую настоящую слезу на страницу (позже я узнал, что до того как стать журналистом, болгарин несколько лет подвизался в роли трагика на провинциальной сцене).

«А я лично просто ревом реву, не находя себе места», — вывел аккуратнейшим своим почерком Миша Какабадзе. — Теперь, только теперь понял я, что есть истинное озарение».

— О, как это мило с вашей стороны, — патетически вскинул глаза к потолку дон Лопес, вглядываясь в незнакомую грузин

скую вязь. — Какой красивый шрифт, не могли бы вы дописать еще несколько слов, сделайте одолжение.

— С удовольствием, — ответил Миша и вырисовал: «Гмерто, рамдени дарткмули адамианиа ам квеханазе!» — «Боже, сколько чокнутых людей на этом свете!»

Лопес дол го жал руку Мише. И все норовил поцеловаться с ним. А Миша как-то неловко отворачивался. В конце концов эквадорец чмокнул его в затылок.

* * *

Прошло двадцать лет. Шел чемпионат 1990 года. В римском пресс-центре журналистам раздавали сувениры: часы, вечные ручки, бумажники, брелоки. Чтобы получить их, надо было бы выстоять в очереди минут десять.

Неподалеку за кофейным столиком среди немецких коллег я увидел статного молодого человека, кого-то очень мне напоминавшего. К нему подошел увешанный аппаратами, как веригами, жердина.

— Вставай, Давид, подходит очередь, которую мы тебе заняли.

— Спасибо, Ганс, я посижу и неторопливо допью кофе.

Непонимающе глянул на него жердина.

Вдруг «любитель кофе» бросил взор в мою сторону, торопливо поднялся, подошел:

— Вы — дядя Саша? Вы Александр Кикнадзе? Узнал вас, здравствуйте.

Мы обнялись.

Кивнув на очередь, я спросил Давида Какабадзе:

— Не позволяет дворянское достоинство?

Он смутился и промолчал.

— Очень хорошо, что не позволяет, — добавил я и вспомнил такой же чемпионат двадцатилетней давности, дорогого Мишу Какабадзе и маленького мексиканца в большом сомбреро.

Но Дато вспомнил не о нем.

— Я был очень благодарен вам за телеграмму, которую вы однажды прислали мне. Я… прикрепил ее над кроватью… она первой бросается мне в глаза, когда просыпаюсь. И напоминает о том, на кого я должен быть похож.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.