6

6

Открытие скакового сезона никогда не проходит гладко.

Волнения начинаются еще в паддоке.

Пока в жокейской бриджи и камзол гладишь, пока за седлом и хлыстом бегаешь — отвлекаешься, а вот взойдешь на весы — все, чувствуешь сразу, есть у тебя сердце: «Тук-тук!» — громко так, что, кажется, другие слышат.

Сердце не зря тревожится: возникают во время взвешивания и драматические ситуации.

Судья поставил нижнюю большую гирю на риску «50», стучит пальцем по верхнему железному ошейнику: еще пять килограммов, шесть, семь — стоп, больше нельзя! А утиный клювик вверх задран, проклятый!

Жокей Зяблик два дня в бане парился, седло взял себе неудобное — бабочку, сапоги у него — какие тут сапоги, разве что с лайковыми перчатками их сравнить можно, до того невесомы.

— Как же это? — жалобно вопрошает Зяблик. — Не ел вовсе, желудок рассохся.

— Значит, зимой вкусно кушал. — Судья безжалостно фиксирует вес. — Пятьдесят восемь, на двухлетних кобылах скакать не имеешь права.

Зяблик очень расстроен. У жокея этого судьба трудная и неласковая. Редкостное жокейское дарование проявилось у него, когда он был еще мальчиком, о нем сразу же стали говорить как о «втором Насибове». Он скакал в Париже, Осло, Берлине, Будапеште, Вашингтоне, и везде иностранная пресса отмечала его незаурядное мастерство. Но потом он, как рассказывают, «зазнался». Перестал соблюдать режим, то есть, попросту говоря, водку без меры пить стал, на тренировки не всегда являлся. Ходил слушок, что Зяблик связался с тотошкой — так называют нечистых на руку игроков тотализатора, и о том еще поговаривали, будто несколько скачек он «продал» — придерживал лошадей. Зяблик был на год лишен права выступать на скачках; нынче впервые разрешили ему надеть жокейскую форму, доверили хороших лошадей. И вот незадача — один килограмм перебрал! Правда, для всех остальных скачек дня вес его подходящий.

Тренер Зяблика, Аполлон Фомич, мечется по паддоку в поисках жокея, свободного в этой скачке. Подвернулся под руку Касьянов.

— Санек, выручай! Проскачи на Пастушке, классная лошадь, ее тут никто не догонит.

Саня согласился: хоть это и пустячная, групповая скачка, но ведь первым всегда быть приятно.

Хотя Саня принял старт самым последним, Пастушка, небольшая темно-серая лошадка, перед последним виражом, там, где дорожка идет чуть в горку, сделала непостижимый рывок, такой, что все семь лошадей словно бы приостановились, чтобы пропустить ее — трибуны так и ахнули.

А на третьем ярусе под навесом сидела Виолетта. Саня это знал…

Но тут Пастушка сотворила нечто совершенно несообразное: вместо того чтобы без помех финишировать, она сиганула к своей конюшне — напрямую через стриженный карагач, которым окаймляется круг.

Выходит, рывок она сделала не из жажды победы, а потому, что свой чертог увидела — это потом Саня уразумел, а пока только злость и досада клокотали в нем: с трибун долетали насмешки и свист.

Аполлон Фомич виноватился, что забыл в спешке предупредить об этой странности Пастушки, со всех сторон слышал Саня бесполезные сетования, от которых легче ему не было — так осрамиться перед Виолеттой!

Но он напрасно переживал: не знал он, что именно эта скачка — рядовая, простенькая и потому веселая и непосредственная, без жесткой обычной борьбы — произвела на Виолетту более сильное впечатление, чем все увиденное в этот день.

Когда смотрела она неотрывно, как мчался Саня, высоко поднявшись на стременах, всем телом подавшись вперед, то вдруг поняла, что если на цирковой арене используется много техники — лонжи, снаряды, ракеты, световые и музыкальные эффекты, то, как ни странно, работа актера уходит на второй план. А когда видно просто искусство тренированного тела, — номер без притязания на «опасность» (например, «Икарийские игры») вызывает истинное восхищение. Санина скачка на Пастушке — это не обычная проездка, это настоящее искусство, решила она.

Виолетта чувствовала, как возбуждающе действует на нее атмосфера большого конноспортивного праздника. Атласный блеск разноцветных камзолов, медный веселый рев духового оркестра и прекрасные, нервные, настороженно прядающие ушами лошади, играющие мускулами лоснящихся крупов, — как это все походило на цирк и, вместе с тем, было совершенно ново, незнакомо! Хотелось прыгать, кричать, побежать куда-то, что-то немедленно сделать. Виолетте казалось, что все вокруг испытывают ту же самую радость. И не важно, в конце концов, — кто первый, лишь бы длилось и длилось это лихорадящее великолепное зрелище бешеной скачки!

Ожидая вызова на старт, жокеи едут шагом в паддоке вокруг огромной клумбы из не распустившихся еще роз. Тренеры выкрикивают последние советы, болельщики за изгородью вглядываются в лица жокеев, в стати лошадей, пытаясь предугадать победителя.

У Саши не выдерживают нервы, он кричит судьям, сидящим на верхотуре:

— Давайте звонок, чего волыните!

В призе Открытия Милашевский готовился дать бой. До этого он был спокоен, сейчас побледнел, сосредоточен и строг.

На старте стоит человек с белым флагом. По его сигналу лошади должны сорваться враз, а если кто-то заторопится и высунется вперед, стартер машет флагом и кричит.

— Стой! Стой!!! — кричит, как «пожар!», да и правильно делает, а не то кто-нибудь может в азарте не услышать и будет до финиша мчаться один, полагая, что лидирует.

И здесь видно, что Саша о выигрыше думает: два раза из-за его нетерпения был фальстарт.

Наконец сорвались все враз.

Борьба началась на первой же пятисотке. Собственно, боролись трое: Наркисов на Гарольде, Зяблик на Дансинге и вот Саша на Одолене. Касьянов то ли засиделся на старте, то ли жалел лошадь — тянулся в хвосте.

Саша с радостью видел, как впереди него Наркисов с Зябликом выматывали своих лошадей, а Одолень экономил силы. Все шло так, как задумали они с отцом.

Саша наметил, что на прямой он резко пошлет Одоленя и обойдет лидеров полем, но, когда перевалили за последний поворот, изменил свое решение. Его бесстрашие сослужило ему на этот раз очень дурную службу.

Нарс занял более выгодное положение — у бровки, где путь короче. Зяблик скакал справа и все норовил выйти вперед, отжать соперника. Нарс не давался. Между бровкой и идущими в борьбе лошадьми образовалась, таким образом, щель, которую Саша посчитал достаточно широкой, чтобы ею воспользоваться; по мысли это было хоть и дерзко, но оправданно: срезать путь и выскочить неуловимым выпадом шпаги!

Конечно, это было бы эффектно. Только мудрый Зяблик сразу почуял неладное и резко подал влево. Под его нажимом Наркисов стал заваливаться на бровку и тут сшибся с Сашей.

Милашевский вылетел из седла прямо в кустарник, а Одолень, не снижая скорости, маханул один, вырвался вперед и финишировал под улюлюканье и смех трибун.

Саша вскочил в бессильном бешенстве.

— Одолень потерял всадника, победа не засчитывается. Первым принимается караковый жеребец Дансинг под седлом мастера-жокея Зяблика. На втором месте гнедой жеребец Гарольд, скакал жокей Наркисов, — объявили по радио.

…Опять невезение? Иль сам виноват — рискнул сверх меры? Ведь это была как-никак первая ответственная и серьезная скачка после зимнего падения, хотелось поскорее, немедленно доказать, что напрасно его кое-кто списывает, что ни мужества, ни мастерства у него не убыло в этот год.

Лошади еще не были расседланы, Одолень ходил за Власом в поводу, выглядел очень бодрым, только чуть-чуть вспотел.

— Как же это мы с тобой так рюхнулись? — спросил Саша. Одолень в ответ на это остановился и боязливо подался в сторону, глаза его блестели встревоженно и смятенно. Что бы там ни говорили про условные рефлексы, Саша про себя убежден был: лошадь обладает самой настоящей смекалкой, безошибочно чувствует настроение жокея. Саша мог поклясться, что не иначе как раскаяние и просьбу о снисхождении хотел высказать Одолень всей позой, всем поведением. А когда Саша обласкал его голосом и дал кусочек сахару, Одолень заржал, Саша ручается, с облегчением — его простили…

Перерыв между скачками длится двадцать минут. Саша чувствовал, что необходимо успокоиться, стряхнуть с себя злость, собраться, сосредоточиться перед розыгрышем Вступительного приза. О той, что сидела на трибуне, он старался не думать. Потом, еще есть время. У него еще есть свой шанс, и он его не упустит.

В паддоке к нему бросилась мать:

— Опять? Опять?! Да ты что со мной делаешь!..

— Молчи! — оборвал он ее. В грубости было спасение. Заслониться сейчас от всего, чтобы не мучили, не приставали. Ни сочувствия, ни слез ничьих ему сейчас не надо. Ничего и никого ему не надо.

Гонг грянул неожиданно. Сразу же — многоногий топот, пыль в лицо… Ах, засиделся, опоздал! Саша дал руками резкий посыл и вывернул хлыст — только с помощью палки можно сейчас поправить положение. Над ухом лошади метнулась гибкая кожаная кисточка, Саша уж отводил назад руку для удара, как вдруг почувствовал, что плетеная рукоятка с утолщением на конце скользнула в потной ладони, тут же ударилась о колено и — все, нет хлыста, улетел в кусты ли, в ископыченную ли пыль дорожки! Да, все, — четырехлетку ладошкой не погонишь. Но скакать все же надо, стартовый столб пройден.

Саша скакал один сзади, успокаивал себя, что все равно был во Вступительном без шансов, и лишь наблюдал за ходом скачки, за тем, как ведут себя жокеи, с которыми сегодня еще предстоит бороться. Видел, как Саня Касьянов не поддавался искушению борьбы, хладнокровно пропустил вперед Зяблика и двух молодых ездоков, промчавшихся в хвастливом неразумном посыле, отметил про себя: «Молодец!»

Саня, действительно, вел скачку очень расчетливо. Он с ироническим одобрением отметил, что Нарс почти сразу пустил в ход хлыст. Его жеребец Алтай, конечно, оторвался от всех, но на горке стал заметно сдавать. У жокеев это называется — перепейсить, то есть взять неоправданно резкую скорость.

Впереди образовался клубок из четырех лошадей, у многих жокеев замаячила надежда — все ведь одного только Алтая и боялись.

Однако Алтай есть Алтай, дербист-рекордсмен, он даже и при такой неразумной скачке подавляет своей мощью — один за другим отпадают все трое, он идет опять в гордом одиночестве.

— Пора! — крикнул себе и Игроку Саня.

До этого он чуть-чуть придерживал лошадь, брал на себя поводья, а сейчас отпустил их, дал скакуну полную волю. Тот только этого и ждал, радостно принял посыл и рванулся изо всех нерастраченных сил.

Видя, что его настигают, Наркисов еще яростнее заработал хлыстом, делая отчаянную попытку уйти. Но жеребец его уже явно притупел, дышит тяжело, с хрипом, хлопья пены тяжелыми ошметками срываются ему под ноги.

Саня даже хлыста не поднял, только еще больше подался вперед, на коротких стременах, почти к шее Игрока прижался, нашептывая ему:

— Ну и молодчик ты! Ай да мы с тобой!

Это была самая красивая победа дня, трибуны неистовствовали от восторга.

Амиров был взбешен так, что едва не ударил Наркисова. Всякие чудеса возможны, но чтобы Алтай проиграл! Тренер загодя записал его на осенние международные скачки — Митинг конников социалистических стран, на приз Европы в Кёльне и даже на Большой Вашингтонский в США — так был уверен в его подавляющем превосходстве. И вдруг — проиграть!

Амиров был человеком, совершенно фанатично преданным конному спорту. Многие даже считали его жестоким, столь беспощадно требователен он был к жокеям. Для него не существовало никаких смягчающих обстоятельств.

— Не хватает ума, не садись на лошадь! — орал он в паддоке на побелевшего Нарса.

Каждый проигрыш казался ему катастрофой, губительной для карьеры скакуна.

— Жеребец не виноват, что ты идиот! И почему ты, бревно, имеешь право решать его судьбу?!

Превозмогая свое огорчение, Саша подошел к Касьянову, молча обнял его.

— Сейчас твой черед, Саш, — прошептал тот. — Сейчас скачка будет твоя.

Близился стипль-чез, заключающий праздник.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.