Разбивание зеркала

Разбивание зеркала

«Обычно для поддержания своего внешнего вида в порядке бывает достаточно ухаживать за собой, смотря в зеркало. Это важно. Внешность большинства людей невзрачна, потому что они недостаточно хорошо смотрят в зеркало.»

Хагакурэ

Январь

Зеркала. Зеркала есть в Японии повсюду. Мальчики, так же как и девочки, носят всюду с собой карманные зеркальца, чтобы убедиться лишний раз, что на лице не растет неприглядный прыщ. Торговые центры здесь — отграниченные зеркалами террирории, чтобы заценить себя и спешащих мимо других. Одна стена додзё была полностью в зеркалах, как в балетной школе, и Малыш Ник никогда не оставлял привычки поглядывать на себя во время исполнения техник, чтобы видеть то, как он смотрится. Даже лысый и выдержанный Сато поглядывал одним глазом на зеркало во время обучения, выказывая неожиданную самовлюбленность. Наоко, моя непослушная ученица, всегда была с зеркалом, и однажды я вынужден был реквизировать его, потому что она пускала солнечных зайчиков мне в глаза.

Нонака сэнсэй застала меня в учительской. Она прошептала заговорчески, что есть некоторые новости. Я прошел с ней до того места, где хранился зеленый чай и, под прикрытием приготовления чая, она поведала мне следующую историю.

— «Паршивая овца» была опозорена, — сказала она. Она назвала Наоко «паршивой овцой» по-английски. Нонака сэнсэй владела внушительным багажом английских идиом и очень любила использовать их при мне.

— Как? — спросил я.

Нонака оглянулась вокруг, чтобы убедиться, что никто не не может подслушать нас в комнате.

— Медсестра сказала мне. Девочка была опозорена. Она пошла к медсестре, потому что она была слишком испугана, чтобы идти к семейному доктору.

— Почему? — спросил я, начиная получать более-менее ясную картину.

— Она была неразборчива в связях. «Паршивая овца» повержена.

— Она подцепила венерическую болезнь? — спросил я. Хотя я воспользовался словом, обозначающим сифилис, байдоку, единственным соответствующим из тех, что я мог подобрать.

— Как? Вы знаете это слово? — спросила Нонака сэнсэй, с нескрываемым интересом и небольшим осуждением.

— Словарь, — сказал я. — Но я подразумевал не сифилис, но похожее на сифилис.

— Так, так, так, — закивала она энергично.

— Несчастная девочка, — сказал я.

Нонака сэнсэй мрачно улыбнулась.

— Паршивая овца опозорила себя. Но это секрет.

Я старался быть более внимательным к Наоко после того, как узнал эту новость. Она была спокойнее, чем прежде, и я заметил, что у нее теперь не было вездесущего зеркала, лежащего на парте каждый урок.

Кагами Бираки, разбивание зеркала, было традиционной церемонией, проводимой в начале каждого года, когда возобновлялись тренировки в додзё. Съедалась традиционная новогодняя пища, сладкий бобовый суп с плавающим в нем клейким рисовым пирожным, и учителя участвовали в показательных выступлениях. В этом году, в связи со смертью Канчо сэнсэй, демонстрация имела гораздо большее значение, чем обычно. Старые спонсоры, которые были лично знакомы с Канчо, теперь имели законное основание для прекращения финансирования додзё. Все они должны были присутствовать на церемонии открытия и чувствовалось, что необходим хороший показ, чтобы убедить их, что деньги будут потрачены с толком.

В предыдущее года японские учителя иногда выбирали иностранных партнеров для демонстрации, но в этом году только японские айкидока принимали в ней участие. Некоторые из спонсоров имели правые взгляды, и это должно было ублажить их.

Существует традиционное объяснение относительно того, почему церемония известна как «разбивание зеркала», но я предпочитаю тайное, выдвинутое Кристофом, одиноким французом, который жил в течение многих лет в монастыре Дзэн. Когда он учился в додзё, он посещал шесть или семь регулярных занятий в день. Он загадочно исчезал на несколько недель, а потом снова появлялся в додзё. На сей раз он отсутствовал в течение почти шести месяцев. Я думал, что он исчез навсегда, но в Новый год он внезапно появился снова, улыбчивый и бодрый, выпячивая весело свою грудь.

Он говорил, зеркало содержит старый образ, поскольку мы смотрим в зеркало старыми глазами, ища необходимое сходство, поскольку помним своё непосредственное изображение. Наше сознание вынуждает нас объединять то изображение, которое видим, с прошлыми изображениями, создавая ложную непрерывность. Но мы новы каждое мгновение. Каждый миг мы можем сломать старый образец, который является только умственной конструкцией, и создать что-то новое. Каждая клетка вашего тела, говорил Кристоф, отличается от клеток, которые были частью вас шесть месяцев назад. Это аналогия. В действительности мы пойманы в ловушку, желая быть такими же, как и наша ложная личина, которую мы используем для жизни и называем «Я». Но это заблуждение. Вы знаете, кто вы есть на самом деле? Разбейте зеркало и узнайте. Отделите себя от прошлого, непрерывного я, и чувствуйте вечное настоящее. Это значение Кагами Бираки — шанс бросить взгляд на действительность, которую мы скрываем обыденностью каждодневной жизни.

Зеркало в додзё было огромно и стоило более 15 000 $. Прикасаться к нему во время обучения было одним из серьезных нарушений этикета. Каждый день его полировали до безупречного вида шестеро сэншусей, Малыш Ник делал это дольше, чем кто-либо другой в его секции. На церемонии, конечно, фактически не было разбито ни одно зеркало.

Мы наблюдали японских учителей, тренирующихся для выступлений. Самый молодой учи-деши, Йоджи, резиновый человек, был в паре с младшим Шиода. Никто не завидовал ему, но если кто и мог избежать травм из-за зверской скорости Шиода, то это был Йоджи.

В ночь перед демонстрацией я поздно ушел из додзё. Из тренировочного зала я услышал повторяющиеся хлопки чьих-то страховок. Я заглянул в дверь и увидел Йоджи в сумраке, он страховался и страховался без света, ударяясь о мат и подпрыгивая со сдержанной изящностью, и страховался снова. Я тихо закрыл дверь, оставив эту самоотверженную практику. Звуки страховки проникали наружу из окон додзё, доносясь до меня, пока я отмыкал свой велосипед и устанавливал свет, чтобы поехать домой.

Перед церемонией сеншусей были выделены для того, чтобы сделать триста чашек сладкого бобового супа. Кухня додзё была набита битком японцами и иностранцами, которые разрывали пластиковые пакеты рисовых пирожных и вываливали их в пузатые супницы с кипящей водой. Даже Чино помог, открыв несколько пакетов изящными и точными движениями, при помощи ножниц. Перерыв назначили таким образом, чтобы мы могли быть свидетелями показательных выступлений, которые должны были пройти перед приемом пищи.

В додзё было полно людей: студенты всех возрастов, болельщики, семьи студентов и матери детей, обучавшихся днем в детских группах. Спонсоры, серьезные пожилые японцы в одинаково темных костюмах, сидели в линию на заранее приготовленных сиденьях. Остальные сидели позади либо стояли, так как свободных мест больше не было.

После речей и множества поклонов демонстрация началась. С самого начала стало очевидно, что учителя очень старались. Даже Андо так измочалил Сато, обычно такого спокойного и сдержанного, что тот запыхался, спотыкался и выглядел совершенно сумбурно после молниеносного дзю вадза. С выступлением каждого учителя демонстрация становилась все более жесткой и суровой. Без сомнения, они отчаянно старались произвести впечатление на стариков, которые бесстрастно сидели в своих костюмах, не произнося ни слова. Шиода младший «рубил», «резал» и швырял Йоджи, что точно должно было кончиться травмой. Но Йоджи, всегда улыбчивый и столь же быстрый, как и Андо, вставал, чтобы атаковать снова и снова, не обращая внимания на всю серьезность бросков. Шиода считали мерилом жестокости. Его демонстрация прошла без травм. Конечно, теперь-то уж предел достигнут, остались только выступления Накано и Чида.

Кикучи атаковал Накано с самоотверженным ударом и был брошен, а затем пригвожден к мату. В этом положении Кикучи не мог пошевелиться. Он лежал лицом вниз на мате с одной рукой, поднятой вверх за спину. Накано присел у головы Кикучи и взял в замок эту руку. С ужасающей стремительностью он перенес всю массу своего тела на его руку, чтобы сжать замок. Раздался громкий треск, слышный во всем додзё. Рука Кикучи была сломана.

Чида вздрогнул от этого бессмысленного зверства, позволив каждому увидеть, что он был рассержен.

Кикучи был беззащитен. Он предоставил свою руку старшему учителю для того, чтобы тот мог продемонстрировать, как обездвижить человека в безопасной манере. Учитель, причудливо подстриженный Накано, не оправдал его доверия, поломав его руку как какую-нибудь сухую деревяшку. Кикучи резко дернулся к его ногам и только потом закричал от боли. Накано и учи-деши оттащили Кикучи к боковой линии. Последовало обсуждение того, должна ли продолжаться демонстрация. Голос одного из мрачнолицых спонсоров потребовал, чтобы демонстрацияпродолжалась.

Чида выполнил несколько легких движений с Ито, его двойником, без какого-либо чрезмерного насилия. Демонстрация была закончена.

Я чувствовал болезненное отвращение от того, что я видел. Одно дело травмировать кого-то в массовой дзю вадза. Совсем другое — сделать замок столь жестко на том, кто не имел возможности сопротивляться, так, что конечность была сломана в трех местах. На следующий день подтвердилось, что конечность имела многочисленный перелом и должна была быть зафиксирована.

Накано был экспертом. Он занимался с Кикучи много раз до этого. Существовало два объяснения такого поведения. Позитивное объяснение заключалось в том, что все были столь накручены перед показои, что Накано, стараясь показать Ёшинкан как жесткое искусство, просто зашел слишком далеко. Негативное объяснение состояло в том, что он был недоволен Кикучи и хотел преподать ему урок, который тот не забыл бы в спешке. Я был свидетелем того, как Шиода стирал в порошок Кикучи, и это, вкупе с предыдущим нокаутом от Накано, сводилось, возможно, к попытке вынудить Кикучи оставить додзё. Йоджи был лучше него в айкидо и моложе, возможно, чувствовалось, что Кикучи должен уступить свое положение постоянного ученика более молодому. Но отвращение Чида не было фальшиво. Он был главой додзё, и нет ни единого способа, которым он одобрил бы такую жестокость, лишь для того, чтобы заставить кого-то уйти.

Пока мы, сэншусей, бегали вокруг и наполняли кружки пива для гостей, расположившихся на полу додзё, я наблюдал за Накано, расположившимся рядом со своей соблазнительной женой. Вилл сказал: «Один взгляд на его прическу и его жену говорит вам, что Накано любит себя.» Эта скотина хлестала пиво и весело смеялась, прекрасно зная, что Кикучи был отправлен в больницу. Один из гостей снял на видео весь инцидент. Накано прошел к нему и посмотрел на свою запись. Чино также проявил огромный интерес к инциденту и требовать перемотать назад снова и снова.

Пол был защитником учителей: «Такие вещи случаются. Проблема кроется в том, что кости японцев более тонкие, чем наши, и ломаются гораздо более легче.» Все остальные были против Накано. Даже Мастард прокомментировал: «Это было жалким, весьма жалким. И не необходимым, не необходимым вообще.»

Теперь у нас были черные пояса — жесткий, несгибаемый хлопок или шелк, если вы были одурачены «специальным» предложением Аги, который в конечном счете брал на тридцать долларов больше, чем он запросил вначале. Итак, с какой стати я все еще находился там? Это казалось безумием, вернуться еще на два месяца в ад, но все до единого сделали это. Не было достаточным только получить черный пояс, вы также должны были иметь свидетельство об окончании полного курса. И наши свидетельства были последними, из когда-либо подписанных Канчо, что было известно по слухам от Малыша Ника. «Как он управляет этим? — спросил Вилл. — Из могилы?»

Малыш Ник сообщил, что Канчо подписал массу свидетельств перед смертью, это было похоже на то, как Сальвадор Дали ставил автограф на чистые холсты.

Несколько дней спустя возобновились жесткие кангейко, ранние утренние тяжелые зимние тренировки. Мы вставали в пять утра, чтобы быть в додзё в шесть тридцать. Тренировка начиналась в семь утра, с открытыми окнами, что продолжалось в течение самых холодных десяти дней года. За те десять дней непрерывных тренировок был пройден весь базовый учебный план айкидо Ёшинкан. Это вынуждало учителя демонстрировать технику дважды, затем все делали эту технику в течение нескольких минут перед тем, как углубиться в изучение следующей техники.

Накано недвусмысленно отсутствовал в списке учителей. Он был, очевидно, в немилости. Слишком много людей, включая родителей детей, обучающихся айкидо, видели его чрезмерную силу. Неудивительно, что на утренних ежедневных часовых занятиях присутствовало всего двое или трое ребят, тогда как в прошлом году насчитывалось десять или двенадцать юнцов.

Сэншусей, как ожидалось, должны были теперь предоставлять себя как укэ демонстрирующим технику учителям. Мы должны были бежать и предлагать себя в качестве укэ, чтобы нам оказали честь быть брошенными.

Инцидент с Накано встряхнул меня. Я не собирался жертвовать собой так, чтобы какой-то громила мог похвастаться своими навыками. С другой стороны, я вычислил это как реакцию на инцидент, каждый должен был двигаться мягко со своим укэ. И, хотя это было ненавистным соображением, быть партнером по демонстрации давало определенную полезную возможность подлизаться.

Моя дилемма решилась, когда Оямада выбрал меня для демонстрации техники. Я все еще нервничал, когда работал в паре с учителем, и это возбуждение не позволило ему довести начатое до конца, потому как я напрягался и двигался с большей, чем обычно нехваткой изящества. Бен назвал это «атакой игуаны». Но я был укэ старшего учителя, хотя Оямада был в самом низу списка старших преподавателей, и все же я чувствовал себя столь же гордым, как школьник, отобранный для руководства школьной спортивной командой.

Теперь мы вернулись к регулярным тренировкам, готовясь к заключительному тесту и к получению окончательной награды — свидетельства о завершении полного курса. Стефан Отто говорил: «Последние шесть недель, мужики, были для меня самыми трудными, в психологическом плане самыми трудными.»

На следующий день после того, как кангейко окончились, Мастард заставил нас тренироваться в хаджимэ. Серии хаджимэ Мастарда всегда были невовремя. Он заставил нас пройти такую серию перед тестом на черный пояс, что только привело к общей усталости, а не к боевому настрою, который он ожидал. Эта новогодняя хаджимэ, последняя, которую мы практиковали с нашими старыми партнерами, вызвала презрительное: «Вы все еще слабы. Вы должны быть сильнее.»

У меня случился приступ одышки во время этого упражнения. Неспособный отдышаться, я был близок к тому, чтобы сдаться. Вены в моем теле безумно пульсировали так, что я чувствовал свои легкие в стальном капкане каждый раз, когда напрягался. После урока я испытывал сильное сердцебиение, однако все же обнаружил что могу дышать снова. Спустя несколько недель хрипы и тому подобные признаки гриппа исчезли, но краткое появление одышки весьма меня пугало, это казалось похожим на травму мягких тканей или на перелом. Теперь я понял, почему англичанин Ник был столь неприкосновенен, когда у него случалась одышка. Тренировочная окружающая среда означала, что вы не могли остановиться, пока не умерли или не упали в обморок, но не будучи способным дышать, вы чувствовали себя ближе к смерти, чем просто вымотанным.

Бешеный Пес также был несчастлив. «Мне только начало казаться, что я вернул своё „чувство Бешеного Пса“», — пожаловался он в чайной комнате.

Новые партнеры были объявлены. Я надеялся, что мне в пару достанется либо Вилл либо Бэн, и мне достался Бэн. Вилл останется до конца с сумасшедшим армянином, Малышом Ником. Бешеный Пес получил Крэйга и казался совершенно счастливым.

Бэн был под два метра ростом, огромный, размахивающий руками, напоминающими ножки ребенка, нежели руки мужчины, и требовал иного подхода, чем остальные партнеры.

Мало того, что мы жили в одной крошечной комнате, теперь мы еще и обучались вместе по пять часов в день, борясь и преднамеренно травмируя друг друга время от времени. Я говорил Мастарду об этих внезапных побуждениях наказать Бэна ошибочно жестким замком. «Не волнуйся», — сказал он, — «каждый проходит эту фазу.» Реакция Бэна на агрессию состояла в том, чтобы чередовать сопротивление, которое мне понравилось, поскольку служило поводом для того, чтобы причинить боль, с чрезвычайной набожностью, поворачивающей щеку для удара при любой возможности, что приводило в бешенство.

Бэн все больше и больше времени проводил вдали от квартиры с его новой подругой, потомком первых исследователей Японии, простолицей девушкой, которая также занималась айкидо, и ходили слухи, что она уже была лишена невинности разбойником Агой. Это не останавливало Бэна, который был молод и достаточно романтичен, чтобы быть игнорируемым девушкой, которая весьма явно испытывала необходимость иметь парня-иностранца, которым Бэн мог быть. Моё собственное смутное недовольство ей только усилилось когда она села небрежно на шаткий унитаз в Фуджи Хайтс, сломала напрочь его крепление и вызвала наводнение нечистот из туалета в кухню.

Толстый Фрэнк починил туалет и сделал это гораздо лучше, чем в прошлый год. Но все мы знали, что дни Фуджи Хайтс были сочтены. По окончании курса Бэн должен был вернуться в Мельбурн и в университет после его годичного отсутствия, в течение которого он пребывал в Японии, Фрэнк планировал уехать вскоре в Австралию с его новой подругой. Крис был нерешителен, но все же говорил об Австралии тоже. Я не переживал о том, что придется покинуть это место, которое было отвратительной дырой даже в лучшие времена, но я терял компанию, я определенно терял свою компанию.

Бэн и Крис посетили Кикучи в больнице. Он был весел, сидя в кровати, и был счастлив видеть их. Он рассказал им, что Накано приходил каждый день, чтобы посетить его и, показав на тонкую вазу с белыми цветами, сказал: «Это от Накано сэнсэй.» И лишь ироническая гримаса была единственной реакцией на это, он находил такие посещения человеком, который его преследовал, невыносимыми. Без сомнения, то, что Накано должен был посещать свою жертву каждый день, было частью его публичного искупления вины, независимо от того, что чувствовала жертва от такой заботы.

Позже, когда я рассказал Кристофу об инциденте, он закатил глаза и издавал такие странные звуки, французское выражение симпатии, которые не могут быть переведены без движений вашего тела, пожимающего плечами. «Накано — мачо, испуганный человек. Когда он смотрит в зеркало, оно загрязнено и он не видит самого себя с ясностью. Возможно, зеркало необходимо отполировать, не разбив в гневе.»

После того, как рука Кикучи была зафиксирована должным образом, он возвратился в додзё, нося белую перевязь поверх доги. Он был, как и обычно, весьма весел и радостен, но его белая перевязь была особенно велика, как если бы он специально предупреждал нас. Я истолковал для себя это как знак, который призывал поберечь себя в течение заключительных нескольких недель курса.