5

5

С заплаканными глазами, закусив до боли губы, Виолетта вошла в жокейскую, смотрела требовательно, словно ждала чего-то.

— Пойдем? — Саня робко коснулся ее руки.

Они шли через поле. Густая трава мягко пружинила под ногами.

— Что же ты меня не уничтожаешь? — Вспомнила Виолетта фразу Саши Милашевского.

— Тебя? За что?

— За драку.

— Да ты, оказывается, драчунья, — улыбнулся Саня. — Но вообще-то молодец. Я рад за Игрока. Так верил в него!

— Почему ты никогда не возмущаешься? — взорвалась Виолетта. — Все молчишь, молчишь, всем прощаешь!

— Да. У тебя волосы дыбом стоят, — поглядел он сбоку.

— Пусть.

— Ну да, конечно, пускай, это сейчас не самое главное… Но ты отвлекись, что ты такая взвинченная?

— Я вообще думаю: есть ли у тебя характер?

— А тебе нравится мучить… — неожиданно сказал Саня.

Она даже остановилась. Санины зеленоватые глаза смотрели независимо, но миролюбиво. Только уголок рта предательски дернулся.

— Когда я пришла на ипподром, я даже не представляла себе, сколько переживу здесь.

— Да, тут горячо, — согласился Саня по-прежнему спокойно. — Посмотри, Бочкаловы, ненасытные, все сидят, ждут еще чего-то.

Братцы грудились стайкой в беседке, выстроенной на поляне близ стипль-чезной трассы.

— Чего не уходите-то, ведь завтра в школу? — Саня тоже примостился на перилах.

Профиль его четко вырисовывался на закатном зеленоватом небе.

В противоположной стороне скромно синели две очень аккуратненькие, будто бы рукой великана выровненные и причесанные горы — Юца и Джуца. Более высокая и широкобедренная Джуца с седловиной — двумя макушками, так что иные приезжие принимают ее за Эльбрус. Но самого хозяина гор, так же как и льдистую цепь Главного хребта, разглядеть отсюда можно очень редко, только в особенные часы. В пасмурный день их накрывает дождевая хмарь, в солнечный зашторивает сплетение поднимающихся от земли знойных струй. Лишь в утреннем промытом воздухе бывает выписана каждая щербинка хребта и видна надтреснутая сахарная голова Эльбруса. Да еще иногда по вечерам, вот как сейчас, закатные лучи неожиданно высветляют их, проявляют в остывающем мареве. И как только белые вершины Эльбруса проступили на горизонте, Джуца и Юца съежились, сникли и будто стали меньше ростом.

— Ну, чего в молчанку-то играть? — сказал один из Бочкаловых. — Рассказали бы что-нибудь.

— Поучительное, — добавил другой.

— Я расскажу вам сказку, — сказал Саня.

Бочкаловы готовы были слушать что угодно, только бы подольше проторчать на ипподроме. Они завозились, как воробьи, устраивающиеся на ночлег.

Виолетта вспомнила, что она растрепана, пригладила рукой волосы, заплела две короткие косички и почему-то стала похожей на сестренку Бочкаловых. Дети притихли.

Саня умышленно не торопился и, рассказывая, постоянно улыбался — и тому радовался, что уже сообщил, и тому, что еще обдумывал и готовился сообщить. И на Виолетту он смотрел теперь с доверием, открыто и без смущения, словно бы сама его сказка давала ему возможность ответить на все те немые вопросы, что вставали перед ними обоими в последнее время, а особенно сегодня.

…Это произошло двести пятьдесят лет тому назад. Тунисский бей прислал в подарок королю Франции Людовику XV восемь арабских жеребцов.

Следы семи жеребцов затерялись, но судьба восьмого прослежена до самой его смерти. И это не простая случайность: каждая лошадь своей известностью обязана какому-нибудь человеку. Таким человеком для жеребца Шама стал немой араб конюх Агба, который не уехал на родину, как это сделали его товарищи, а стал следовать безотлучно за любимой с детства лошадью.

История Шама и Агбы показалась любопытной герцогине Мальборо и лорду Годольфину, страстному любителю лошадей, имевшему свой конезавод в поместье Гог-Магог. По прихоти герцогини и лорда бывшая водовозная кляча получила отличный денник, а конюх Агба — комнатку для жилья и возможность проводить сколько хочешь времени в обществе обожаемой лошади.

В Гог-Магоге в самом лучшем мраморном деннике находился жеребец-великан Хобгоблин — гордость конюшни. Он был могуч и красив, но Черный Принц Шам сразу же затмил его. Он вскружил головы всем красоткам конезавода. Этого, конечно, не мог снести гордый, не знавший себе соперников в амурных делах Хобгоблин, и когда он увидел, что первая красавица конюшни золотисто-рыжая Роксана безумно влюблена в какого-то низкорослого пришлого африканца, обезумел от ревности и ярости, кинулся в драку. Конюхи в страхе поразбежались, и начался бой не на жизнь, а на смерть. Шам безжалостно умертвил копытами и резцами гиганта Хобгоблина и, словно бы понимая, какое возмездие ему за это может быть, разбил ворота и вместе с преданной ему Роксаной умчался в лес.

Просто представить себе, как разгневан был владелец погибшего Хобгоблина лорд Годольфин, но восхищение истинным рыцарством Черного Принца побороло в нем чувства недобрые, и он решил посмотреть, что же из этого получится. И не раскаялся: первый же сын Шама и Роксаны был на скачках непобедимым!

Этот случай может показаться чересчур красивым и неправдоподобным, но как и во всяком чересчур красивом и неправдоподобном случае, в нем виновата одна только подлинная жизнь…

Внезапно у дверей конюшни раздался всхрап испуганной лошади, топот копыт и ржание. Саня бросился на шум, вынуждена была пойти следом и Виолетта.

Оказалось, что два жеребца начали сводить личные счеты. В прошлой скачке один из них — Полюс — сделал кроссинг, пересек дорожку и хватанул зубами соперника своего Сноба. Полюсу победу не засчитали, но Сноб-то этого не знал! Он помнил только, что его неправедным путем обошли у самого столба. И вот сейчас, возвращаясь с проездки, он шел в поводу будто бы послушно и только глаза на своего врага подкашивал. Улучив момент, вцепился крепкими, кремовыми зубами Полюсу в холку. А тот будто ждал, наготове был, оскалил морду и ожесточенно кусанул Сноба за шею. Затем в ход пошли копыта, лошади оседали на задние ноги и вскидывали передние, злобствовали и бесновались так, что и четыре пришедших на помощь конюхам тренера еле смогли растащить их по сторонам.

На шум явился, медленно поспешая, Амиров. Остановился, чуть сгорбившись и как бы пригорюнившись — с физиономией постной и праведнической.

— Николай Амирович, вы так смотрите на меня… Я в чем-нибудь провинилась перед вами? — Взгляд у Виолетты был твердый и требовательный.

Амиров словно ждал этого вопроса, ответил без раздумья и с полной серьезностью:

— Тем, что дезорганизовала всю нашу работу, заморочила головы способным жокеям, хотя, как теперь я вижу, ты вполне благородная девица. Но…

Виолетта понимала, что ни уточнить, ни опровергнуть сейчас ничего невозможно она мучительно искала выхода:

— Что «но», почему вы замолчали? Что я, по-вашему, должна сделать?

И опять он ответил сразу же, как давно обдуманное:

— Не появляться здесь, не мешать нам работать. Больше ничего не надо, так мало. Ипподром — это тебе не цирк: конь тут проскочит, а лошадь увязнет.

Наступила продолжительная пауза.

Неподалеку, возле беседки сидел спокойно на корточках Нарс. Он держал в коленях беспородного щенка и сосредоточенно гладил его толстое розовое брюшко. Щенок блаженно жмурился, развалив на стороны маленькие лапки.

— Смотри, любит, чтобы ему под мышками чесали, — приговаривал Нарс. — Ох, лю-бит. Надо же, аристократ какой, чеши ему, вишь ли, под мышками!

За все время нервного разговора Виолетты с Амировым, которого он не мог не слышать, Нарс головы не поднял: он-то тут-де при чем?

Чуть в сторонке конюх чистил лошадь, напевая:

По чисту орешничку

Тут ходил-гулял вороной конь,

Трое суток непоеный был.

Неделюшку, не кормя, стоял…

— Я вот тебе дам «непоеный», — вдруг заорал Амиров и побежал к нему, — «не кормя»! Забудь дурацкую песню эту!

— Нарс? — почти с мольбой обратилась Виолетта. — А ты-то что же? Ты разве больше не друг?

— Ну, не больше, однако… — Наркисов сбросил на землю щенка, поднял с земли пучочек мелких голубовато-фиолетовых цветов, распрямился.

— О-о, да ты с цветами, уж не мне ли ты их приготовил в честь победы? — Она нашла в себе силы пошутить и улыбнуться. Но Нарс остался невозмутим, небрежно встряхнул невзрачным букетиком:

— Нет, это я приготовил одной двухлетней дочке Анилина на прощание. Это не цветы, это люцерна. У нее ножка клюнулась.

— Клюнулась?

— Ну да, так говорится.

— Охромела, значит?

— Да, жалуется слегка.

— Какой ты внимательный, не забыл, что ей плохо.

Нарс стоял, скрестив руки и задумавшись, твердо очерченное круглое лицо его было серьезно и значительно.

В прошлом году, когда Зяблик, связавшись с тотошкой, испортил скачку, жокеи пустили в ход кулаки. А Нарс больше всех расходился, в такой азарт вошел, что его еле успокоить удалось, да и то смог это сделать только сам Амиров, который грозно сказал:

— Ты не в горах.

Два года назад Амиров привез его из гор и строго предупредил, что отправит сразу же назад, если Нарс чем-либо ему не угодит — ну, такого слова, разумеется, употреблено не было, но оно подразумевалось.

Нарс родился в маленьком селении на высокогорном покрытом альпийской растительностью плато Лаго-Наки. В десять лет он прославился на все плоскогорье как замечательный наездник, и ему доверяли колхозные табуны. Он мог пробраться по самым узким тропам, таким узким, что одно стремя царапало скалу, а второе — висело над обрывом. В четырнадцать лет Нарс стал самым великим в колхозе искусником по заездке молодых дикарей-неуков. Ни «козлы», ни «свечки» самых артачливых полуторников не могли его выбить из седла. Случайно увидев, как крепко, будто приклеенный, сидит на строптивом молодом жеребце Нарс, Амиров и пригласил его работать на свою конюшню.

Олег Николаев и Саня Касьянов были ребятами городскими и много лет уж занимались в конноспортивной школе, Саша Милашевский с малых лет скакал у отца на конезаводе — понятно, что с ними тягаться колхозному пастушку было трудно, однако Наркисов раньше всех получил звание жокея второй категории, всего за один год!

Но он не переоценивал собственные силы: понимал, что это повезло ему — попал к лучшему тренеру, работает с лучшими лошадьми, а его личная доблесть лишь в том, что он может крепко прижаться к шее скакуна и мчаться что есть духу, не заботясь нимало о хитростях своих соперников.

Страстно любя скачки и рассчитывая свою жизнь связать с ними, Нарс с самого начала своего жокейского пути понял, что должен трудом и старанием взращивать то, пусть хоть бы малое, что дано ему от природы. Беспрерывный, неустанный труд, послушание и исполнительность отличали его все эти полтора года, которые он скакал на Пятигорском ипподроме. Он не мог себе позволить заносчивости и самоудовлетворения и потому-то без трагедии принял временную отставку от Дерби.

И после Дерби готов он был без обиды исполнять на конюшне Амирова вторую, а то даже и третью роль, но судьба распорядилась по-другому.

После того как Олег, испортив ради Анны Павловны две скачки подряд, сильно разгневал Амирова, а Касьянов отказался от предложенной Амировым чести, Нарс оказался единственным жокеем при лучшей конюшне.

— После Алма-Аты поедешь сразу же в Европу, — объявил ему Амиров. — Если в Кёльне хорошо проскачешь, полетишь за океан.

— А что с Олегом произошло?

— То, что происходит со всеми, кто задирает нос.

Иные на ипподроме, видя Нарса скачущим на лошади в непривычную сторону — по часовой стрелке, изумлялись: чего-де он дурака валяет? Нарс охотно просвещал невежд:

— За кордоном скачки ведутся справа налево, а наши лошади приучены слева направо. Как подойдут к повороту — начинают с левой ноги, а надо с правой, теперь вот и маюсь: голову ей сворачиваю на сторону, а ее все равно заносит! Ну и палку надо уметь в левой руке держать, а это не раз плюнуть — переучиваться!

— Мда-а, — только и говорили в ответ озадаченные конюхи, никогда не бывавшие за границей и не видевшие скачек по не нашим правилам.

В этих исключительно благоприятных обстоятельствах Нарс Наркисов и решил, что не вправе рисковать, чтобы не навлечь гнев всесильного Амирова.

Все ли он достаточно хорошо продумал? Да, все. Он был готов в свое время всячески помогать Виолетте, но теперь-то чем ей поможешь?

— Ты девчонка — огонь! — счел возможным он одобрить Виолетту. — Можешь постоять за себя. Только настоящая девушка должна быть скромной. У нее должен быть защитник.

— Ага. Должен. Он и появился. Через забор прыгнул.

Нарс поморщился:

— Это Сашка-то? Да-а… Слышала, что рассказывали про то, как он через забор прыгнул? Прыгнул, взвесил Зяблику раза, милицию переполошил, устроил такую кутерьму, что на ипподроме старт очередной скачки с опозданием дали, а на улице движение машин приостановилось. Из парикмахерской, что на углу, один намыленный клиент выскочил, видно, Сашкин болельщик… Бывший, конечно, потому что Сашка и жокей-то бывший. Совсем дикий стал человек Милашевский. Держать себя не может.

Виолетта, стараясь не выказать раздражения, однако же и не без вызова, сказала:

— А ты, Нарсик, молодец, ты держать себя можешь!

Наркисов принял вызов:

— Мне больше всех надо, что ли? — и уставился, не мигая, темными и твердыми, как галька, глазами.

И Виолетта не выдержала взгляда, только-то и нашлась что спросить:

— Почему же ты Милашевского в бывшие записал?

— Потому что он дело нынче имеет с чернушниками да синяками.

— С кем, не понимаю?

— С чернушниками — темнилами, значит, мастерами лошадей темнить и потом на них ставки делать.

— А синяки при чем?

— Синяки — это пьянчужки. У них одно в жизни — после выигрыша — кабак или хаза, ночной балдеж с выпивкой под поп-музыку с кайфовыми девочками.

— Ты оговариваешь Сашу, я тебе не верю!

Нарс опять досадливо поморщился и неторопливо пошел прочь, поигрывая букетиком люцерны. Остановился вдруг, помешкал, размышляя, сказать ли, решился:

— Какой из Сашки защитник для тебя! Он для Ленки-конмальчика защитник. Если он благородный, а не дикий человек, он должен жениться на ней.

— Почему же? — Виолетта требовательно посмотрела в блескучие глаза горца, который всегда был столь почтителен с ней, а сейчас говорил с вызовом, чуть ли не с презрением.

— Потому же, почему и Олег Николаев должен на тебе жениться. Или не Олег, а Амиров?

— Да Амиров-то тут при чем?

— Ага, значит, Николаев — «при чем»? Ты хоть и циркачка, но хватит глотать шпаги: весь ипподром знает…

— Нет, я говорю так потому, что Амирова приплетать и вовсе глупо. — Сама не заметив как, Виолетта перешла на оправдание, повернулась к Сане Касьянову, рассчитывая получить от него поддержку:

— Саня, скажи мне что-нибудь!

Тот, словно не слыша ее, выдернул клок травы из медленно проезжавшей рядом высоко груженной свежим сеном конной фуры.

— Смотри-ка, июльское, с ягодкой…

Виолетта резко повернулась и, не прощаясь, пошла домой.

Первым, кого она встретила сразу на выходе в воротах ипподрома, был Байрамов. На узком дощатом мостике он уступил ей дорогу, чуть посторонившись, и посмотрел на нее в упор — насмешливо и высокомерно, как ей показалось. Встречались в темном скверике, у крылечка ресторана «Спортивный» и у главного подъезда и другие ипподромные люди, минуя их, она отводила взгляд: боялась наткнуться на наглость и оскорбление, а они, очевидно, делали свои выводы на этот счет. Правда, увидев Ивана Ивановича, она с надеждой вскинула на него глаза. Онькин посмотрел спокойно, внимательно, но и только — по этому взгляду еще нельзя было понять, другом или врагом он будет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.