1
1
Дрожащая, посерев лицом, стояла Виолетта перед матерью, только и смогла выговорить:
— Вот…
Анна Павловна взяла у нее из рук записку.
— Господи, как высокопарно, — произнесла она, прочитав. Потом всмотрелась в залитое слезами, ставшее детски беспомощным лицо дочери. — Ну, чего ты испугалась? Слова-то какие ведь выкопал! Что же это должно означать, а? Я не понимаю. Чего он хочет-то? — Она снова прочитала записку, замолчала. Тень испуга промелькнула у нее в глазах. Анна Павловна отошла к окну, минуты две она думала. Виолетта кусала губы, сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.
Мать отошла от окна, присела к гримерному столику, принялась спокойно натягивать новый корейский парик, темный, блестящий, душистый — гладкая стрижка с длинной челкой. В парике Анна Павловна сразу стала строже и ярче. Не спеша, она положила тени на веки, растушевала сиреневым подбровья.
Виолетта следила за ее размеренными движениями.
— Мама, да ты что? Как ты можешь!
— Что такое? — невнятно отозвалась та: она подводила губы. С перламутровым тюбиком в пальцах Анна Павловна повернулась к дочери. — Возьми себя в руки и успокойся. Ничего страшного не произошло. Хочешь, скажу — почему? — Анна Павловна снова отвернулась к зеркалу. — Я ведь все-таки актриса (она нравилась себе в зеркале) и изучала немножко психологию. Обыкновенный целевой невроз.
— Что, что? — Виолетта ссутулилась, потерянно и жадно слушала, стараясь отыскать в словах матери надежду и утешение.
— Дикий поступок. Чтобы обратить на себя внимание. Ему, бедняжке, сильно не везло в последнее время. А хотелось блистать. А тут еще ты. Так ведь? Неудачи… ты — с Олегом… Хотелось выделиться, выкинуть что-нибудь такое, чтобы ахнули. Вот и выкинул! Подростковая истерия. Его, видимо, все-таки переоценили как жокея. — Легким прикосновением Анна Павловна обласкала виски и челку. — Наверняка переоценили. Я лично сразу отдала предпочтение Николаеву и, как видишь, не ошиблась. На Дерби он был великолепен. Прекрасный мальчик! Как он всех раскидал! — Анна Павловна щегольнула словцом, подхваченным на ипподроме. — Слава, малышка, — страшная вещь! Ты еще молода, не понимаешь, а меня арена многому научила. Из-за славы, малышка…
— Не смей! Не смей называть меня малышкой! — Виолетта затопала ногами и зарыдала в голос, сжав кулачки. Лицо ее сделалось пунцовым, безобразным.
Две болонки Анны Павловны — Парень и Купчиха, присутствовавшие в комнате, бросились под кровать (они боялись крика) и жалобно повизгивали там, слез они совсем не выносили. Анна Павловна выгнала собачек.
— Ну вот, всеобщая истерика! — Крепко обняла дочь. — Миленькая, глупенькая моя, козулька… — Она шептала ласковые бессмысленные слова, как когда-то в детстве. От матери знакомо хорошо пахло. Виолетта затихла, уткнувшись ей в шею.
— Сними это, — попросила она, потеребив парик.
— Это? Нет. — Анна Павловна поглубже натянула челку. — Зачем? Мы сейчас поедем в Пятигорск, к Милашевским, все узнаем, что там и как. Может, и страшного ничего нет? Да я уверена, ничего не случилось, — добавила она уже с досадой. — Только время зря потеряем. И собачки некормлеными останутся.
Чем ближе они подходили к знакомому дому, тем больше Виолетта замедляла шаги. То ей казалось, что вот-вот все развеется, как дурной сон, то вновь отчаяние овладевало ею. Чего она боялась? Она не могла, не решилась бы определить. Она только чувствовала боль, то опускавшую, то опять сводившую ей сердце. «Мы неудачники, — твердила про себя. — Мы оба неудачники. Наши судьбы схожи». Она пыталась успокоиться, взглянуть трезво глазами матери, но кто-то внутри настаивал, что, пока они с Олегом развлекались в Домбае, с Сашей случилась беда, и она, Виолетта, за эту беду в ответе. «Сашенька, Саша, — молилась она. — Ну что я такого сделала, чем виновата? За что ты меня так? За что?»
Она не хотела лгать, не хотела фальшивить, свободный же она, в конце концов, человек? Или нет — уже не свободный?
Виолетта даже остановилась.
— Идем, идем! — торопила Анна Павловна. Она тоже начала слегка нервничать: «Кто его знает, что там придумал этот ипподромный Ромео? Как-то все у него было слишком… До неловкости. Нет, до неприличия! — окончательно рассердилась Анна Павловна. — Не по возрасту. Рано, слишком рано выводит в жизнь эта погоня за славой, за победами. Куснул медок, да под ним ледок!..»
«А почему не свободная? — продолжала думать свое Виолетта. — Что, я обязана была плакать с ним и делать вид, что таю от его признаний? Он сам должен был понять и отойти… А меня он пытался понять? Он знал, что со мной-то творится? — Но тут же она почувствовала, что просто ищет лазейку, оправдание своей глухоты, равнодушия. — Вот он и отошел… Нет, не то, не любопытство мое нужно ему было, а сострадание — вот оно, слово! Хотя бы сострадание…» Мысли ее путались и рвались.
В палисадниках вдоль улицы цвели на грядках тюльпаны. Аккуратный красный трамвайчик деликатно, без грохота бежал по рельсам, обросшим бархатной муравой. Теленок на приколе, подняв морду, внимательно глядел вслед трамвайчику.
— Живут люди! — не удержалась Анна Павловна. — Все на продажу. Целые плантации тюльпанов, что твоя Голландия.
— Откуда ты знаешь, как в Голландии? — рассеянно откликнулась Виолетта. — Мама, мне страшно. — Она вцепилась в руку матери, показывая на дом Зинченко, где квартировали Милашевские.
Что-то очень изменилось в облике дома, а что именно — Виолетта не могла сразу понять. Он стал какой-то обнаженный, голый. Похожий на лицо без бровей, дом смотрел, поблескивая отмытыми огромными окнами.
Волнение Виолетты передалось матери, и они обе стали, не решаясь подходить ближе.
В это время заскрипели и начали потихоньку открываться ворота. Дед Михаил, в валенках, прижмурившись от натуги, вел половинку ворот на улицу.
— Ой! — с облегчением вздохнула Виолетта. — Они виноград дикий оборвали с ворот и с забора, вот почему такой дом.
Но нет, видно, что-то все-таки случилось. Потому что — небывалое дело! Зинченки заводили свою машину, собирались куда-то ехать. Майор был чрезвычайно озабочен, копался в моторе, едва поздоровался. Заплаканная тетя Тоня кинулась, обняла Виолетту:
— Ой, ридненька, ой, серденько мое!
Дед Михаил снимал валенки, всовывая ноги в старые майоровы тапочки.
— Ой, тату, куда ж вы? — закричала тетя Тоня. — Вы же больные и старые.
Не обращая внимания на ее крики, дед силился открыть дверцу машины.
— Мама Сашина уже в завод к себе уехала. Ищем его. Третьи сутки нет. Ой, боженьки мои, что делается. Очи вже болят, мы исплакались по всим ночам. Вот едем, куда — сами не знаем, и тату ехать хочет. Где вам ехать, вы глухие напрочь!
— Это я дома не слышу, — вдруг ответил дед, справившись с дверцей и залезая на сиденье. — А на воле я лучше вашего слышу. Я ж разведчик и кавалер многих орденов. Под землей найду. Трогай! — скомандовал он сыну.
Мотор взревел. Забыв обо всем, тетя Тоня тоже бросилась к машине.
Как ветром сдуло семью Зинченко. Только синенький дымок остался да растворенные настежь половинки ворот покачивались и поскрипывали. В проеме жалко, незащищенно открылся всегда спрятанный от посторонних взглядов укромный уют двора. Не было на улице ни единого человека. Зной и тишина. И теленок вдалеке.
Виолетта почувствовала, что ей хочется сесть прямо тут, где стояла. С трудом она превозмогла себя, обреченно посмотрела на мать.
— Я пойду, мам?
— Куда?
— На ипподром.
— Эх, и дура девка! Что тебе там сейчас делать? Сядь дома и замри! Вот они, амуры-то, до чего доводят!
— Я в порожних денниках его посмотрю.
— Нет, да она сумасшедшая! — всплеснула руками Анна Павловна. — Тут все какие-то сумасшедшие. И дом этот сумасшедший, и дед ихний, и тетка эта, Психи, и все!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.