ОСТАВЬ ПОСЛЕ СЕБЯ

ОСТАВЬ ПОСЛЕ СЕБЯ

Как обычно в отпусках вдали от дома, я начал и этот день с пробежки к газетному киоску. Вчера мне «Старт» не достался, старичок за прилавком с разноцветными открытками и марочными блоками, снова извиняясь, пробормотал:

— Уж простите за вчерашнее… совсем позабыл…

Я кивнул. И тут перед глазами мелькнула четвертая полоса нашего «Старта»: загорелый парень, насупивший мохнатые брови, разворачивал только что купленную газету — что его могло интересовать, кроме футбола на третьей полосе, но… Я схватил угол газетного листа: с четвертой полосы глядело на меня, улыбаясь с фотографии, сделанной, конечно, лет пять назад, круглое лицо Веретеева. Над фото зияла черная прямоугольная рамка.

Парень присвистнул и покосился на меня.

Снизу, с асфальта, тянуло прохладой — недавно проползла тут поливочная машина. С моря пробегал мокрый ветерок. Дрожь охватила меня.

Парень посмотрел мне в лицо и спросил:

— Вы что, знали его?

Знал, знал… Но какое это имеет значение сейчас, когда я так далеко от города, в котором Дед закончил свой редкостный — если иметь ввиду футбол — жизненный путь.

— Вот ваши газеты, — волнуется киоскер.

— Да, спасибо… конечно… — бормочу теперь я.

Я должен быть там без промедления.

Когда-то, в забытом уже очерке, я самоуверенно объявил, что если и есть в нашем футболе человек, который после смерти за муки свои футбольные попадет в рай, то это как раз Веретеев. Полвека он был связан с футболом, а свежести чувств не растерял и ясности ума не утратил. Как он остался таким — искренним, верящим, доброжелательным, ищущим — после всего, что выпало на его долю за десятилетия тренерской службы? После всех увольнений и поражений, которых не меньше бывает у любого тренера, чем успехов и побед. И ведь поговорить с ним, будто ничего плохого и не помнит, ни на кого зла не таит. Уж к пенсии готовятся первые его ученики, а все они для него — те же мальчишки со старых дворов и заброшенных пустырей….

Но чего только не было в его жизни!

Что говорить о голодном детстве, в котором футбол был вместо хлеба… Красная Пресня, собиравшаяся по выходным дням на тесном стадиончике смотреть великих мастеров: находчивых и трудолюбивых братьев Артемьевых, ловкого Канунникова, в одиночку обыгрывавшего целые команды… Поездки через всю Москву в Орлово-Давыдовский переулок. Эти незабываемые футбольные баталии романтических двадцатых годов… Пылающими глазами следил он за старшими братьями, вовсе не мечтая обогнать, — и все же в шестнадцать лет оставил их позади, они так и застряли во второй команде, а он быстро зашагал вперед… Даже братья вместе со всеми кричали ему: «Веретей, давай! Веретей, жми!»

Как вспышка молнии средь бела дня, его игра в первом чемпионате страны. И как грозовая туча, спрятавшая солнце, — жестокая нога, раздробившая колено.

Чего только не предрекали ему, когда он, вернувшись через год, выходил на зеленый газон?! А он заиграл снова, не столь мощно, зато изобретательнее и веселее. По трибунам шел восхищенный ропот: «А Веретей-то, каков? Поумнел — да как еще…»

Черной полосой легла по жизни война, зачеркнула надежды — надо же, осколок врезался в ту самую ногу…

Надежды, надежды… Он жил только ими и возвращал их после каждой потери.

Скромненькая команда, которую он тренировал вдруг преподнесла ему подарок к тренерскому диплому, добытому в труде и поте заочной учебы, добавила Кубок страны — вот когда он поверил, что футбол останется в жизни до конца.

Его команды взлетали, ослепляя, но порой сгорали, ничего не доказав. Возносили своего тренера и огорчали его, заставляя вступать в споры, искать новые идеи и отстаивать их.

Его неуступчивость рождала недругов и завистников. Хотя в одном все сошлись давно и бесповоротно: признали в нем футбольного кудесника, оставляющего в каждом своем ученике всего себя без остатка. И в каждой своей команде — тоже. Словно был он неисчерпаем, бесконечен.

Но я-то знаю: он искал свою команду-мечту. А она ускользала от него.

Нашел? Я думаю, слишком поздно она нашла его. Впрочем, ничего нового я не открываю. Но вот оценить в нем человека, позабыв о его связи с футболом только как с игрой, увидеть его в обстоятельствах, возможных, правда, лишь в том мире, в котором он жил, мне довелось недавно, два с половиной года назад.

Увидев на четвертой полосе газеты некролог, я все-таки подумал о том, что умер он, осуществив свое последнее желание, — нашел и передал, что мог, тем, кто останется верен его памяти и делу.

Инфаркт настиг Деда в середине нынешнего сезона, когда его команда, та самая «Звезда», упорно шла к победе в чемпионате, — сегодня ей остается сделать всего несколько шажков! Больной Веретеев жил у Святослава Каткова. А в соседней квартире — стена к стене — обитал Андрей Соснора, как раз в те дни усыновивший чужих детей. Кстати, затянувшаяся и выявившая многие характеры в их истинности, истории усыновлением, в сущности, и породила инфаркт Веретеева.

Беседуя со мной, Веретеев, ставший худым и сутулым, сидел в глубоком кресле, укрыв ноги пледом.

Щелкнул замок входной двери.

Взгляд Веретеева просветлел. Беспомощное лицо осветила надежда. Лишь в ту секунду я сообразил: Веретеев сидел лицом к двери и посматривал все время на дверь, словно долгие дни напролет был занят лишь тем, что кого-то бесконечно ждал.

Я машинально обернулся. Вошел Свят — бесшумно, будто скользя.

— Ну, как они? — тихо спросил Веретеев.

И опять я сообразил с опозданием: был ведь первый день учебного года, а близнецы Сосноры пошли в первый класс.

Свят приветливо кивнул мне и тут же успокоил старика:

— Ну, проводили мы их в школу. А уйти не смогли. Так все втроем и просидели возле школы, пока их не распустили по домам. А, вы про подарок? Увидели щенка и онемели. От счастья. А щенок — просто чудо. Мне жаль было с ним расставаться: пока вез из Ленинграда, привык к нему.

— Но ты ж обещал им… и рядом он будет… как он-то к ним… и они, скоро привыкнут?

— Так они сейчас сами к вам прибегут! Они ж, Дед, без вас ни одну радость не разделят, сами знаете.

Зазвенел колокольчик над дверью в прихожей.

Нет… теперь Веретеева нет. Я обязан лететь к Святу. Во что бы то ни стало.

А вся та история не может уйти из памяти. Неужели она стала решающей в жизни Веретеева? Связано-то все было именно со Святом.

Нет, нет, по порядку…

Почти весь день полуфинального матча я провел с Веретеевым на загородной базе и вместе с ним поехал на игру. Но, как ни странно, мы больше говорили не о его команде, а о сопернике — о «Звезде», которая как раз в те недели всех ошеломила.

И весь этот день мне казалось, что Веретеев кого-то ждет. Появлялись разные люди, но тот человек, которого Веретеев ждал, не приходил.

Сомнений быть не могло: он ждал Соснору. По моему твердому убеждению, Соснора обязан был прийти к нему перед матчем. Может быть, я просто тешил себя надеждой, что мне удастся присутствовать при этой встрече: я многое сумел бы понять в их разладе. Однако Соснора мог не прийти не только потому, что не имел возможности оставить своих новых товарищей — футболистов «Звезды» — перед игрой: чувство давней вины, быть может стыда, не позволяло ему сделать первый шаг.

Я многого не знал. А главное, но мог знать того, что ожидало всех нас теплым и мягким вечером после полуфинального матча.

Сразу по окончании игры, в которой «Звезда» начисто лишила хозяев поля всяких шансов, Веретеев пригласил меня к себе, в свой гостиничный номер. Да он жил в гостинице, отказался после смерти жены от служебной квартиры. Детей у него никогда не было, так что и московская квартира чаще всего пустовала: бывал-то он в родном городе, на родной Красной Пресне, теперь лишь наездами.

Я охотно принял его приглашение, хотя мог провести вечер с парнями из «Звезды»: молодость достойна уважения, как и старость, но старость не имеет возможности ждать и стремится отдать все, что знает, сразу.

Однажды я слышал, как старший тренер «Звезды» Савельев совершенно серьезно говорил на одном из совещаний: «Надо забыть те розовые времена, когда футбол был искусством. Теперь он — наука, и только наука». А как-то тренер многократных, чемпионов Доронин, сидя у нас в редакции, развалившись в кресле и разглядывая свои ногти, обмолвился: «Организация, хорошая организация — вот в чем тайна успеха. При безупречной организации исключаются случайность и риск. Не красота важна, а победа». Я помнил и давнее признание Веретеева: «Да, футбол — и наука, и организация. Но прежде всего — высокое искусство».

Теперь тот же Веретеев говорил несколько иначе:

— Нельзя заявлять, что футбол — только наука и только организация. Или — что искусство. Если бы он не оставался, как и прежде, игрой, он бы умер. Воздух игры — это и есть его воздух, без которого и наука, и организация, и даже искусство не дали бы ему жизни.

Именно в этот момент — я отчетливо помню, я вижу это и сейчас — дверь гостиничного номера шумно распахнулась. Я не сразу понял, в чем дело. И лишь услыщав глухой, усталый голос Веретеева: «Проходи», я понял, что наконец-то пришел Соснора.

Но почему без стука, с таким шумом?

Андрей раскинул руки, уперся в дверные косяки…

Вдруг все смешалось: семейный спор взбудораживший отцовский дом, стал бесцельным — Андрей увидел Алика Хитрова, юного хавбека из своей новой команды, друга Каткова-младшего. Сперва даже глазам не поверил — нечего тут делать Алику, — но в прихожей стоял самый настоящий Хитров. На вздернутом носу его блестели капельки пота.

— Что, Алик? Со Святом что-нибудь случилось?

Хитров не ответил: незачем посторонним — даже если это родители, сестры, зятья Андрея — знать то, что должен знать один Андрей.

А тот схватил со спинки стула пиджак, вскинул на плечо.

— Пошли, — позвал он, и Алик побежал за ним.

Старший Катков с Савельевым развлекались в гостиничной биллиардной. Сергей выигрывал, хотя Савельев в свое время считался приличным мастером биллиарда среди футболистов, во всяком случае, в пирамиде он немногим уступал.

Они и не пытались о чем-либо говорить — играли молча, мысли их были далеко отсюда.

Но оба одновременно опустили кии на стол, завидев бесшумно появившегося, встревоженного — чего с ним сроду не бывало — Витька Говорова.

— Со Святом что-то? — поспешил Сергей.

Все эти полгода, с тех пор как он привел младшего брата в «Звезду», Сергей, не опекая мелочно Свята, постоянно и неосознанно был готов к какой-то неожиданности, неприятности. Потому и догадка пришла мгновенно.

Савельев в раздражении отбросил свой кий, и тот покатился по выцветшему сукну, сгоняя шары к одному борту.

Святослав, устало выложив на стол руки, в упор смотрел на молоденького, как и он сам, лейтенанта.

Конечно, отделение милиции — не футбольное поле, где он шутя обыграл бы не одного этого лейтенанта, а всю здешнюю милицию. Подумав так, он не укорил себя за вздорность пустой мысли. О чем только он не передумал, сидя здесь…

Нетерпеливо, в досаде, желая еще и унизить, он прервал лейтенанта:

— Не верю я ни одному твоему слову!

А я хочу тебе поверить, — искренне сказал лейтенант, — и правду хочу записать с твоих слов.

Но Свят его будто и не слышал:

— И охота вам ломать комедию? Зачем тебе в такую историю? Они же все равно попрячутся, а тебе влепят. Может, и звездочку снимут. Одну, а то и обе.

— Да не о том ты, пойми… Я за себя не боюсь, я должен разобраться. И если ты не виноват, тебя же и выручить.

— А в чем я виноват? Что не захотел пойти с вашими фанатами? Так, во-первых, мне не о чем с ними вообще говорить. Футбол для них — все равно что кабак. А во-вторых, — их нарочно ко мне подослали чтоб драку затеяли. Старый номер, между прочим. Ждали что я сдачи дам? Не вышло. Считайте, что я струсил. Не ввязался. А они уж сбегали — вас позвали. Хулигана задержать. Разозлились, что гол забил? Так в следующий раз положу вашим три. На спор. И за себя. И за футбол тоже.

— Забивай, сколько можешь, — из-за барьера подал голос пожилой сержант. — Только я за тебя больше никогда болеть не буду, хотя всю жизнь за «Звезду» болел.

Свят удивленно посмотрел на сержанта: вот уж не ожидал, что в этом городе кто-то может за «Звезду» болеть.

— А потому не буду, — продолжал сержант, — что ты пустозвоном оказался. Такой умный в игре, а здесь ахинею несешь.

Лейтенант, опустив глаза в протокол, лежавший перед ним, тихо сказал:

— Пойми же ты, что мы должны все как было записать.

— Вы же свидетелей опросили, вот и записывай, — упрямо стоял на своем Свят. — На вас я не в обиде, сказал он, обернувшись к сержанту. — Тебе потом самому стыдно будет, — опять он резко сказал растерянному лейтенанту. — Подписывать твой протокол я не буду, никакой силой не заставишь. Так что звони нашему тренеру. Больше я с тобой ни о чем говорить не буду.

Рука лейтенанта на столе нетерпеливо вздрогнула. Не оборачиваясь, он приказал сержанту:

— Позвоните. Раз он так — позвоните. А стыдно потом будет ему.

— Куда звонить? — спросил сержант, но Свят не ответил.

— Наверняка в «Центральную», — сказал лейтенант.

К Святу он уже больше не обращался, а размышлял вслух, словно бы делясь с сержантом: — Они для чего, видать, затеяли, чтобы он в нашу команду перешел. А директор Баженов такую бы карьеру ему сделал. Теперь же — кто знает?

«Я знаю! Есть только «Звезда», никакой другой команды не надо мне. Ей не изменю. Их провокация — просто глупость. Даже не потому, что не на того напали. Нечто подобное когда-то сделали с Андреем — я умею ценить чужие уроки. А вы, директор Баженов, — не умеете».

Монотонно щелкал диск на телефонном аппарате.

— А нас ты зря обидел, — прошептал лейтенант.

Решительно и резко, что не было ему свойственно, Андрей толкнул дверь. На него поползли клубы табачного дыма. Полулежавший в кресле, Веретеев при появлении Андрея не сделал никакого движения ему навстречу — лишь пригласил:

— Проходи.

— Нет, — ответил Андрей. На секунду он почувствовал головокружение и, раскинув руки, уперся в дверные косяки. — Я пришел сказать, что теперь вы меня обманули. От любого другого человека я мог ожидать. Но от вас — это было невозможно.

Веретеев не отвечал — то ли не знал, в чем дело, то ли откровенность Андрея, такая необычная, непредвиденная, его просто обезоружила.

— Да, шесть лет назад Доронин поймал меня на малодушии. А теперь вы тоже решили сыграть на человеческих слабостях? На страхе? На испуге? Доронин тогда не промахнулся. А вы не на того напали. Я не верю, что все произошло без провокации. Или — что виноват наш Свят. И вы не могли не знать. А если не могли помешать, хотя бы нас предупредили бы. Вас обидело то, что не вам отдал Сергей Свята? Вы решили любым способом заполучить его? Почему вы молчите? Доказывайте, если вы ни при чем. Или у вас, как всегда, связаны руки?

Волнение Андрея не угасло, но он вдруг увидел перед собой стареющего на глазах человека. Андрей прошел в номер, задержался посредине — потолок давил на него, он впервые почувствовал себя выше, чем был на самом деле. Оглянулся и увидел… себя на огромном фото, висевшем над дверью.

Веретеев опустил в пепельницу измятую сигарету, с усилием поднялся из кресла, пошел к двери. От него не ускользнуло секундное замешательство Андрея.

— Да, — сказал, не оборачиваясь, Веретеев. — Когда я ухожу… из дому… где б я ни жил… в Москве или по отелям… уж сколько лет тому… я всегда вспоминаю о тебе… думаю о тебе…

На огромном фото еще солнечный, юный и не знавший себя Андрей Соснора выбегал на свой самый первый матч в высшей лиге.

— Возможно, ты прав, — продолжал Веретеев, — я не достоин уважения с твоей стороны. Хотя совсем… я ни в чем… не виноват… но все равно… все равно ты прав… потому что я здесь… и не уезжаю…

Да, он пришел. Но пришел сказать, что учитель обманул его!

Говорил Соснора необычно взволнованно — редко кому доводилось слышать его голос таким. Хотя не все я разобрал отчетливо, однако главное уловил, и оно потрясло меня: кто-то из тех, что стояли за веретеевской командой, попытался каким-то бесчестным способом переманить Святослава Каткова.

Я следил за лицом Веретеева — оно мрачнело, глаза затухали.

Они ушли оба, а я остался ждать Веретеева. Ждать и вспоминать истории, которые, к счастью, все реже и реже возникают в футболе тогда, когда желание заполучить нужного игрока приводит к затеям безответственным, чтобы не сказать преступным.

«Много радости тебе играться в этом веретеевском детсадике?» — спросил Доронин, покачиваясь на каблуках перед Андреем. «Команда как команда», — ответил Андрей, к двадцати одному году он повидал немало команд и получше своей — играл против одних смотрел игру других и мысленно прикидывал, как бы сам выглядел среди их игроков. «Школы-то после этого детсада не будет» — продолжал Доронин, недовольный ответом. «Я ж не виноват», — пожал плечами Андрей. Он понял, в чем дело, но не мог решить — дать отпор немедленно или взвесить все основательно. Одно ясно: Доронин, недавно возглавивший команду мощную, способную громить и сокрушать приглашает к себе. Тот самый Доронин, еще не так давно, каких-то семь лет назад, игравший у Веретеева. Андрей даже помнил его резвые проходы по левому краю и крученые угловые. Тот самый Доронин, видимо, неспроста забракованный Веретеевым, предлагает Андрею предать человека, который вытащил парня из неизвестности на шумный свет. «Не может быть об этом речи», — сказал Андрей и посмотрел прямо в лицо Доронину.

…Напутствуя футболистов, Веретеев ограничился несколькими словами: они ведь и сами знали, каким трудным будет этот матч, — в чужом городе, со стремительно взлетающей вверх командой. Одно его беспокоило. Уже доложили, что видели прогуливавшихся по бульвару Андрея и Доронина. Сомнений быть не могло: на пустяки Доронин времени и слов не тратит — значит, заманивает Соснору. Но скажет ли сам Андрей об этом? Откроется ли он? Сутки прошли, а он и не намекнул, не поделился. Характер такой, верно, но все-таки… Уходят, оставляя в раздевалке тепло своих разогретых тел. Обернется ли? Пусть только бросит взгляд — и он, тренер, все поймет…

…«Сколько их тут? Что-то не чисто. Чего они хотят от меня? Да, я забил гол. Для того и выходил на поле. А эта женщина? При чем тут она? Я ее не знаю, сама прилипла. А этого парня — точно, ударил, потому что никому не позволю хватать себя за грудки. Тут — милиция? Вот и разберется. Да, я Соснора. Куда везете? Вы что, — хотите меня в лесу повесить?» — «Ты шуточки шутить? Не будь дураком, Соснора! Тебе счастье привалило — не будь дураком».

…«Я и называю все своими именами. Подлость. Провокация. Кража. Подлость. Довольны теперь?» — «Я-то доволен. Еще как, — отвечает Доронин. — И ты будешь доволен. Перегоришь — поймешь». «Да я уже понял! — кричит Андрей. — Черт с тобой, подлец! Твоя взяла! Но ты когда-нибудь горько пожалеешь об этом». Доронин раскатисто смеялся: «Вот такой ты мне и нужен. Я же знал, что в этом робком Сосноре волк живет!»

…Веретеев смотрит в жесткое лицо Доронина. «Клянись, — не просит, а приказывает он, — что дашь ему все». — Доронин согласно кивает. «Нет, — требует Веретеев, — клянись, что он станет таким игроком, каким и ему самому сейчас не снится. Клянись, что не загонишь его». — «Ладно, клянусь», — отвечает Доронин, подставляя взгляду Веретеева свою крутую спину.

Тренеры стояли друг против друга. Савельев тихим голосом повторял:

— Зачем же вы так? Разве можно так?

Веретеев посмотрел на стол. Пальцы молоденького лейтенанта безотчетно гладили лист бумаги, белеющий на голубоватом стекле. Он искал решения.

— Дай-ка сюда, — приказал Веретеев.

— Протокол, что ли? — не понял лейтенант. Белый лист оторвался от стекла. Еще секунда — и протокол превратился и смятый клочок бумаги. Еще секунда — и лейтенант бросает его в урну

— Свят, ты точно не виноват? — такие только слова и нашел Савельев.

«Болван! — мысленно прокричал Веретеев. — Ты ж убил себя в его глазах этим дурацким вопросом! И никогда ты не сможешь поднять себя в глазах всех, кто примчался за ним сюда».

Веретеев поймал себя на противоречивом чувстве: тренер, с которым он соперничал, неосторожными, опрометчивыми словами унизил не одного себя, а всю тренерскую рать, за это нужно наказывать; с другой же стороны — в борьбе за души этих парней Веретеев не должен ему уступать и, значит, должен нарушить правило тренерского единения, хотя вовсе не известно, сойдутся ли дороги парней и его, старого тренера, да ведь и парни разные: одни только идут вверх, другие стоят на вершине…

— Все могут идти, — сказал Веретеев.

Лейтенант вытирал лоб платком.

— Я бы никогда этого не сделал, поверьте, — услышал Веретеев, бросил взгляд на лейтенанта, совсем молоденького парнишку. — Я хотел разобраться, хотел все по правде, и тех бы наказал, но он не стал разговаривать — только грубил.

— Ты ни при чем, — сказал, чтоб успокоить разволновавшегося лейтенанта, Веретеев. — Ты уж прости его. И он тебя тоже поймет. Если сейчас не сумел, то научится. Обязательно научится понимать. Иначе жить ему будет трудно.

Веретеев знал, что его ждет через полчаса.

Единственное, что дало бы ему силу — улыбка Сосноры. Но Соснора и не смотрел в сторону Веретеева, обнял Свята, словно своим присутствием вытесняя остальной мир из жизни юноши.

Андрей упорно не смотрел на Веретеева.

Но нисколько и ни в чем Веретеев не винил Андрея. И дерзкую гордость оскорбленного Снята не винил.

— Прощай, Андрей, — сказал он и удивился своему голосу: решимость придала ему силы.

Андрей не ответил. Возбужденный, в тревоге, он не был готов спокойно оценить всех, и Веретеева тоже.

— Прощай, Свят…

И тоже ни слова, ни взгляда в ответ, тем более, что Свят и не допускал мысли, что подобное может произойти без ведома тренера.

— Прощай, Сергей…

— Нет, что вы, — быстро ответил старший Катков. Он-то уверен был в непричастности Веретеева, сама мысль об этом ему казалась нелепой. — Я провожу вас.

— Не надо. Ты — с ними. Они нуждаются в тебе. Прощай, Сережа.

— До свидания.

Те двое и голов не повернули.

«Пусть так. Все правы. Но и я тоже. Потому что я один знаю, какой шаг сделаю. Доказать им, что ошиблись во мне? Для этого? Нет. Для футбола. Чтоб его не оскверняли мелкими подлостями. И большими — тоже. Чтоб свят был футбол. Их футбол».

Савельев неотрывно смотрел в непривычно бледное лицо Свята. Он ждал слова, ему хватило бы любого слова, но этот своенравный премьер упорно молчал.

— Не остановятся они, — пробормотал Савельев.

— Кто? — потребовал ответа Свят.

— Все, — ответил Савельев. — Все будут охотиться за тобой. И с подлостью за пазухой. И честно тоже.

— Честно?

Савельев должен был понять, что совершил ошибку из таких, которые не прощает этот человек, проживший-то всего каких-то восемнадцать с половиной лет.

— Честно оторвать меня от «Звезды»?

Единственное, случайно сорвавшееся тогда, в отделении милиции, слово сомнения — и Савельев уже проиграл этого человека.

Он юркнул в свой номер, чтобы скрыть свое поражение. Но те, кто присутствовал при его разговоре со Святом, безошибочно догадаются об этом Они — такие. Они все видят насквозь — смотрят испытующе, безжалостно, но честно, без злобы…

Савельев и в таких хитросплетениях не мог забыть строгое приказание директора завода: «В случает чрезвычайных событий… в футболе они тоже, говорят, бывают… звонить не медля. Прямо мне. В любое время суток. Хоть среди ночи. Я требую, чтобы было так а не иначе. Даже если вам захочется поступить по-другому». Сейчас-то Бурцев, конечно же, дома. В тепле и покое. Знает уже что «Звезда», к которой он стал проявлять интерес, победила сегодня, и вышла в финал Кубка

— Алло! Алло! — кричал в трубку Савельев.

— Да слушаю я, — донесся издалека низкий голос Бурцева. — Слушаю.

— Алексей Платоныч, понимаете…

— Что вы в финале — понимаю, — и вдруг Савельеву становится ясно, что директор все знает или все предвидит. — Что стряслось там у вас? Я слушаю. Потолковее, чтоб я уразумел. Мне бы ваши заботы.

Он всегда такой, этот директор: ждет не реляций о триумфах, а задач, требующих решения…

Савельев напрягся. Он чувствовал, что, излагая Бурцеву существо и некоторые подробности происшествия с младшим Катковым, превратился в струну, готовую лопнуть, ему хотелось бросить в отчаянии телефонную трубку на стол.

— Понятно. Молодец. Я ждал подобного. Меня предупреждали. Ведите себя… все… достойно.

Это тоже приказ. Суровый приказ.

Бурцев продолжал:

— Не теряйте спокойствия. И голову не теряйте. Вы сами в первую очередь. Значит, он держался стойко? Это меня радует.

«Его радует! Радует? А мы тут, как шашлыки на шампурах…»

— Передайте команде мои поздравления. Утром жду вас у себя в кабинете. До свидания.

В трубке забулькали гудки.

«Он ждал подобного? Его предупреждали? Голову не теряйте! Держался стойко? Жду вас у себя в кабинете!

Кого — вас? Всех?

Ведь не догадается позвонить своему коллеге — здешнему директору Баженову. Пристыдить хотя бы, не выругать, если это не положено.

А что было бы, если бы Свят струсил, как в свое время Соснора? Мог ведь?»

Защемило сердце — вспомнил свою ошибку.

«Зачем же я так… потерял голову?.. Значит, Бурцев предвидел, что я могу потерять голову? А теперь ничего уже не исправить».

Он знал: другой на его месте не сидел бы в своем номере. Другой не отходил бы от Свята, от ребят, делил бы с ними все именно сейчас. Самое важное — и именно сейчас. А он боролся с собой. Потому что понимал, как слаб в сравнении с этими парнями в самом простом — умении проявлять человечность. Понимал и значительно большее — в скором времени эти ребята перерастут его. Перерастут то, что составляет его профессиональную ценность…

Веретеев обдуманно подчеркнул свое подчиненное положение — остался стоять в прихожей, не ответив на предложение Баженова пройти в роскошную гостиную.

Баженов вовсе не убеждал тренера. Он доказывал свою правоту, делал это грубо и непримиримо:

— Ты же не представляешь, что я задумал. За ним и те двое потянулись бы сюда. Понял? Они б его не оставили одного и запросились бы к нам. К тебе!

— Да, вероятно, так было бы, — согласился Веретеев. — Но я вот вспоминаю, что давным-давно вы сами возмущались, когда того же Соснору похожим способом заставил у себя играть Доронин. Вы обвиняли тогда футболиста в малодушии. Хотя — если уж говорить по футбольному счету — он не имеет оснований жалеть о том переходе.

— Но как «Звезда» заманила к себе Соснору? Как ты смел — своими советами — помогать Бурцеву? Мне все известно. Ты хоть понимаешь, что не «Звезда» победила сегодня, а победил Бурцев? Бурцев победил меня! Не Савельев — тебя, а Бурцев — меня!

— Даже это не давало нам права…

— Право? А мне целый год жизни отравили — кто поймет? Я хотел, чтоб в финале была моя команда. А теперь сколько еще ждать?

— Вы должны найти способ извиниться перед Катковым

— Я? — вскипел пораженный Баженов. — Ты в уме? Я — извиняться перед каким-то мальчишкой?

Последовавшее затем признание Веретеева еще больше рассердило Баженова.

— Я никогда никого не сманивал, — сказал тренер. — Я, собственно, не знаю ни одной команды в высшей лиге, в которой не было бы когда-нибудь моего воспитанника. Я сам их готовил. Если кто-то улетал от меня — не без этого же, — на подходе был другой, другие. Конечно, этот парень — мечта. Моя мечта. Я тоже хочу, чтобы мечта моя была со мной.

Но — таким способом? Никогда!

Веретееву казалось, что он погружается в мрачную трясину и погружению этому не будет конца. Теперь он знал, что больше не нужен Баженову, что уже никакая сила, никакая победа отныне не заставят Баженова увидеть в нем какие-либо достоинства.

— Мне больше нечего сказать.

— Тебе вообще надо молчать! — рявкнул Баженов. — Придумал: я — извиняться перед мальчишкой!

Веретеев хотел было сказать: «Между прочим, о существовании этого мальчишки знают миллионы людей. Миллионы людей, затаив дыхание, ждут его появления на футбольном поле, на экране телевизора», — но промолчал. Он мог бы сказать эти слова, и еще более сильные и резкие, но знал — это бесполезно. Никто и ничто не сгонит с этого человека самоуверенность и спесь.

Баженов шагнул назад. Портьера, скрывая его, взметнулась. Веретеев остался в прихожей один.

Нет, Баженов ошибается. Не ему не нужен Веретеев, это Веретееву не нужен такой человек. Не нужен и футболу. Именно футболу — прежде всего…

Привычка хранить блокноты принесла пользу. И, листая их, я вспоминал годы — уже больше десяти лет знакомства с Веретеевым, споры, которые мы вели, статьи, которые я помогал ему писать. И вдруг среди записей для статей — строчки о нем.

«О тренере как о человеке можно судить по тому, как он высказывается о коллегах», — вот такая строка. Он говорил обо всех только хорошее. Надо было быть близким ему человеком, чтобы услышать правду, если она нелестная, пусть даже известная всем. Сказать о человеке нелестное — от него это требовало напряжения.

Доронина и Савельева мы считали его учениками. Они этого не признавали. И, как ни странно, правы были они — не мы. Не могли они по своей сути быть его учениками — только формально. Но все, что он использовал на тренировках, все упражнения, все методы были веретеевскими. Он лишь придумал им другие обозначения, как и положено сейчас, научные — модель А или Б, а не первое упражнение, второе. Он и тактике учил по-веретеевски, только употреблял иностранные слова, испытывая гордость, что простым людям не понять его заумь. Значит, все-таки был учеником? Нет, не был. Потому что главного у старика не взял — нравственной чистоты. Этому сам не сумел научиться и потому никого никогда и научить бы не сумел. Он готовил игроков, не видя в них людей. Вот почему он был прав — не ученик он Веретеева.

И Савельев был прав. Он-то — в этом как раз — ученик Доронина, хотя и не знал такого количества умных слов. Знал одно — как тренировать. А люди — они же для него футболисты. Люди они — для других.

«О тренере можно судить по тому, умеет ли он признавать свои ошибки». Старик умел. Послушать его, так всю жизнь он только и делал, что ошибался. Но самая большая ошибка — а этого он, к сожалению, не говорил — в том, что ошибся в учениках — Доронине и Савельеве.

Понимал ли он, какая награда ждет его на старости лет? Ее-то он не дождался, не увидел, какими тренерами станут Соснора и Катков. И все-таки понимал, что не словами воспитал их. Воспитал их своим футболом. Не доронинским, а веретеевским.

Вот как — не один разве футбол?

«Запомни, мальчошка, футбол — это как, скажем, жизнь. Широко звучит. А в жизни все разное и все разные. Поэтому и футбола нет одного, одинакового для всех. Запомнишь?»

Веретеев вернулся часа через полтора, но это ожидание в неизвестности показалось мне вечностью.

Едва погрузившись в кресло и не закурив даже, сказал:

— Понимаешь, это не ново. Они решили повторить номер, который проделал в свое время Доронин с Соснорой, когда заарканил его к себе. Но Свят характером покрепче, чем был Андрей в юности. Да и лейтенант дотошный попался. Так что и милиция им помешала…

Он повернул ко мне широкое лицо. Блестевшие сухие глаза застыли совсем близко передо мной.

— Самое страшное, что я подозревал. И тоже смалодушничал. Не знал, но подозревал, что Баженов попробует заполучить Свята. Видел бы ты его в ту минуту, когда впервые показали по телевизору Свята Он просто потерял всякое благоразумие. Он требовал чтобы, я привез Свята. Был грех, потащился я к нему, но конечно, там и не заикнулся ни о чем. Спасибо Святу, что он сегодня всех нас проучил. Нет, научил. Именно научил. А я смалодушничал. Ну, теперь — что казнить себя? Пусть теперь они — меня. Не Баженов, черт с ним, а те ребята.

Нет, мне казалось, что они должны его оправдать, ну если не оправдать, то простить. У них должно хватить великодушия, здравого смысла, благородства, наконец…

И вот теперь его нет.

А ведь совсем недавно он рассказывал мне, как Доронин, уволенный из своей чемпионской команды той же памятной осенью — два года назад, принимал у него команду, которую, к сожалению, все называли баженовской, а не веретеевской.

«Только не думай, что я измеряю потерю, — говорил тогда Веретеев Доронину, — тем, что команду оставляю именно тебе. Просто мне жаль тех ребят, которых я не успел довести до готовности. Через два-три года они бы заиграли. А ты ведь начнешь снимать сливки с других команд. Моим ребятам не предоставишь шанса отличиться. Их мне жалко, а совсем не то, что отдаю команду тебе».

«Разве вы не поступили бы на моем месте так же, как я?» — спросил Доронин.

«В том-то и несчастье, — оправдал его Веретеев, — что каждый из нас, профессиональных тренеров, готов поступить так, как поступаешь ты, порой и не думая ни о чем. И поступали, и поступаем, и будем поступать точно так. Ты думал наверняка, как мне будет горько, и тем не менее решил. Твое право. Тем более, что нравственные вопросы тебя никогда не волновали».

«В футболе хватает проблем и без этого, кроме вас о нравственности здесь думать некому, да и некогда», — возразил Доронин, тяготившийся этой, по сути, бессмысленной для него встречей. К тому же рядом с Веретеевым он всегда чувствовал себя мальчишкой, который набедокурил и ждет неотвратимого наказания, если же и не наказания, то, по крайней мере, нелицеприятного поучения.

«Это мне известно давно, — сказал Веретеев, — таким, как ты, — некогда и незачем. Но вам на смену придут другие, для кого нравственность — превыше всего. Они и заставят вас посторониться. А мысль обо мне пусть тебя не мучает. Я свое уже взял. И отдал достаточно. И пока живу, буду отдавать. Идем к команде». Веретеев не ожидал, что Доронин отойдет в сторону, уступая ему дорогу.

Позднее осеннее солнце, заливая не теплым, но ослепляющим светом весь этот шумный город, скользнув по бетонному покатому навесу, сверкнуло на ярко-голубой нейлоновой куртке, словно указывая мне путь.

Нет, Свят не вскинул руку, чтобы привлечь мое внимание. Он стоял не двигаясь, погруженный в свои тревоги, хотя его взгляд выискивал меня среди пассажиров, направлявшихся от самолета к зданию аэропорта. Взгляд застыл на моем лице — я почувствовал это. Он кивнул мне. Сухой голос оказался еще и вялым:

— Идемте.

Он словно вырос со дня нашей последней встречи. И шагал неожиданно твердо, однако эта незнакомая походка — раньше он будто скользил по земле — не удивляла. Свят стал мужчиной. С юностью покончено. Каким же он станет?

Кивком пригласил меня в свою новенькую белую «Волгу».

— Когда похороны? — спросил я, усаживаясь рядом с ним.

— Вчера, — ответил Свят.

— Куда ты везешь меня?

— Разве не к Деду? Потом к нам

«К нам», — сказал он. И прозвучало это для меня, как к его, Деда, наследникам, к тем, кого старик Веретеев оставил в футболе после себя.

Яркие лучи слепили нас, и Свят опустил солнцезащитный козырек. Лицо Свята сразу потемнело, и я отчетливо увидел морщинки в уголках его глаз