Экзерсис
Экзерсис
Осень. Второй час я в балетном зале. Как же справиться с этим непослушным телом? Как заставить его быть податливым «материалом»?
Мои руки еще не касались балетного станка, а идет уже второй час. Я только мучительно мяла, гнула и тянула все, что необходимо растянуть и размять.
Наконец, ступни развернуты в одну линию (первую позицию). Я вся закутана в теплое и шерстяное. С пульта включаю магнитофон, звучит музыка балетного экзерсиса.
— Как открывается Tendus (тандю) вперед? — спрашивает отец.
— Пяткой, — уныло отвечаю я.
— А закрывается?
— Носком.
Отец ведет машину. «Жигули» — его первый автомобиль. Мы тормозим на светофоре у храма Св. Николая в Толмачах. (Я называю его «пряничной церковью».) Отец везет меня на мой первоклассный экзамен, то есть экзамен первого класса.
Со мной всегда были сложности.
Мы ждем возвращения отца с гастролей.
Все, что вокруг него, ритм его жизни и он сам — для нас праздник! И он никогда не обманывал наших ожиданий.
Мы ждем его возвращения. Жаркий день: май?.. июнь?.. Это не важно.
Я и Андрис дежурим на балконе. И вот. на нашу тихую улицу въезжает белая «Чайка» — кабриолет. Мы еще не видим, но чувствуем, понимаем, что так появляется только принц в сказке или наш отец!
Кубарем скатываемся вниз с четвертого этажа. Лимузин тормозит у нашего подъезда. И из него в белом костюме, ослепительно элегантный, появляется наш отец!
Мы с Андрисом пищим и визжим от нежности и восторга.
Его лицо возбуждено. Он прекрасен! Он делает шаг и останавливает нашу возню вопросом, обращенным ко мне:
— Ты поступила в школу?
Он спрашивает, поступила ли я в балетную школу. Андрис учится там уже целый год.
В этом вопросе все: выбор жизни, будущий круг интересов, профессия, судьба — ВСЕ! И все решается сейчас. А мне девять лет.
Мне так хочется его обрадовать! И так не хочется его огорчать.
— Сначала да, — мямлю я, — а потом нет.
— Как это? — спрашивает он.
И профиль балерины Екатерины Гельцер с мемориальной доски на доме, в котором мы живем тоже, кажется, вопросительно разворачивается в мою сторону.
Пытаюсь объяснить, что Инна Тимофеевна (педагог училища и приятельница отца) сказала, что я набрала 30 проходных баллов. Она сама это видела в бумагах. Мы обрадовались. А потом объявили, что 29, и меня не берут.
— Ладно, сейчас разберемся, — говорит он.
Его возбуждение на мгновение замирает, но не исчезает — наверху, дома его ждет мама.
Открываю пяткой, закрываю носком. Интересно, сколько за свою жизнь я сделала экзерсисов?
Итак, тандю! Тандю — разогрев. Двумя руками держусь за станок. В сторону три, полупальцы, потом вперед, назад.
На plie (плие) — теперь уже одна рука лежит на станке — привычное тепло бежит по телу.
Отец считал, что к rond de jambe par terre (ронд де жамб пар тер) — четвертое движение у станка — тело должно быть полностью разогретым, о чем свидетельствует мокрая от пота майка.
Пот выступил у меня на лбу, на спине. Дрожь пробежала по телу, и сердце, кажется, сейчас выскочит из груди.
В тесноте ложи не только не повернуться, но и не вздохнуть. Переполнены и все ложи рядом, и все ярусы, и партер. Сегодня Красса танцует мой отец.
Занавес взлетает вверх, и ложа бенуара № 6, в которой я умираю от напряжения, и весь зрительный зал в мгновение слились в одно целое и отпрянули назад от волны огненной энергии, которая устремилась на нас от выхваченного прожектором отца.
Я никогда в жизни не волновалась больше, чем в тот вечер, когда мой отец танцевал последний в его жизни «Спартак».
С того момента, когда в графике репетиций стала появляться строчка: «Спартак» — Лиепа — фамилия концертмейстера», Андрис и я — оба уже артисты, были рядом с ним, а значит, прошли этот путь вместе.
Все происходило на наших глазах. И мучительная борьба со своим телом, которое нужно заново собрать и довести до пика формы. И бесконечный поиск новых актерских ходов, где мы счастливо становились участниками обсуждений. Он не вспоминал «текст» знакомого, многажды танцованного спектакля; на наших глазах создавался новый, живой рисунок, где в каждом движении, в каждом жесте была мысль и мощь.
И этот Красс, его сегодняшний герой, вобрал в себя все. И то, что ему, Марису Лиепе, 40 лет. Всего 40! Но когда тебе 40, в этой сволочной (его слово) любимой профессии нельзя останавливаться, надо все время жить в ней. И что он чувствует в себе достаточно сил, чтобы победить все преграды, которые препятствовали его появлению на сцене Большого театра, и воспрянуть из небытия.
И еще он постарается закрыть глаза и забыть, что попал в винт огромной машины: театра, государства, времени. Машины, которая перемолола многих и уже перемалывает его. А сейчас она просто притормозила, дав глоток воздуха и надежду на долгожданный спектакль. Последний?
Нет, он не хочет верить, что последний! А, может быть, он не думает об этом? Не позволяет себе думать.
Как мучительно мешают мысли. А надо работать, работать, работать. Через «не могу», через боль, до головокружения.
За окном зала, где я занимаюсь, порыв ветра поднял желтые листья, и теперь они кружат, как золотая метель.
Я уже дошла до fondus (фондю). Тело делает привычную работу. Не отвлекаюсь на придумывание комбинаций. Делаю все «крестом». То есть вперед, в сторону, назад, в сторону, и с другой ноги. Как же тяжело заставить себя делать ЭТО каждый день.
Особенно, когда ты один в зале. Когда тебя подстегивает только совесть или предстоящий спектакль. Когда нет педагога — нет этих глаз, необходимых любому танцовщику как зеркало, проверка и поддержка, чтобы найти силы и превозмочь свою лень, боль и свое «не могу».
Мы знаем, ему нужно, чтобы хоть кто-то сидел в зале, — это помогает. А для нас с Андрисом это лучшая школа и счастье — быть на его репетициях, дышать этим творческим воздухом.
Все рухнуло в один момент
Выхожу из балетного зала, потому что он пуст и в назначенный час отца нет. Спускаюсь по ступенькам.
Он появляется вдали, у лифта. Енотовая шуба расстегнута, шапка, как на фотографии лорда Споудона. И выражение глаз такое же, как на этом снимке. Как будто заглядывает куда-то за грань или смотрит через тебя.
Идет — не торопится. Я застыла. Понимаю, случилось что-то страшное. Произнес медленно.
— Мне… не дали… спектакль…
Голос задрожал.
— Тебе же дали.
— А теперь о-то-бра-ли.
Это был страшный удар, но не последний.
Мы вышли из театра вместе. Снег блестел под театральными фонарями у первого подъезда. В машине его ждал друг: лаял и бился о стекло дворовый пес Кузя.
И все же, сделав один оборот, этот страшный винт еще раз затормозил, занавес взлетел вверх. Отец на сцене. Он по-прежнему силен и прекрасен.
В сцене «рабов» белой головой и красивым телом выделяется брат Андрис. Его все еще запихивают в кордебалет, хотя он давно уже премьер. Но сейчас — это чудо: они на одной сцене, вместе, в одном спектакле. Отец и сын.
«Наверное, ему сейчас легче», — думаю я, «быть там на сцене, рядом с отцом, а не умирать здесь, в 6-й ложе бенуара от волнения и страха. Потому что теперь мы досконально знаем: вот здесь у него уже «сели» ноги. (Этого никто не видит.) Но мы-то помним все его гримасы боли на репетициях. Вот сейчас на диагонали двойных essembles (ассамблее), с которыми и молодые-то Крассы не всегда могут справиться, у него еле хватает дыхания, чтобы дотянуть кусок до конца. Но это знаем только мы: отец на сцене, Андрис рядом с ним и я — в зрительном зале.
Маленькая пауза, успеваю вытереть мокрое лицо полотенцем. Adagio (адажио) у станка.
Уже давно мой главный педагог — Андрис. Люблю попасться ему на глаза в репетиции или занятиях, чтобы получить подсказку. Он — гениальный педагог. Складываю в копилку памяти его пометки, его замечания, а во время занятий извлекаю и стараюсь выполнить.
— Андрис, что главное в adagio у станка?
— Главное — внутренними мышцами держать ноги и правильно проверять на plie (плие).
Мы прилетели в Ереван.
Накануне отец позвонил, попросил заменить заболевшую партнершу, станцевать с ним «Болеро» из «Дон Кихота» в правительственном концерте.
В Москве еще (или уже) нет тепла, а здесь яркое солнце, море цветов на улицах. Как будто всё озарила моя радость: «Я сегодня танцую с моим отцом!»
Отец спокоен и весел.
Я немного волнуюсь из-за предстоящей репетиции. Как это будет? (Получится ли у него из отца превратиться в кавалера? И смогу ли я стать его дамой?)
В гостинице (конечно, лучшей в городе) слышу вопрос, обращенный к отцу:
— Вам и вашей партнерше удобнее, если номера будут рядом?
— Нет! — артистично громко отвечает отец. — Нам один и большой!
Головы поворачиваются в нашу сторону.
Отец наслаждается произведенным эффектом до тех пор, пока дамы за стойкой не заглядывают в мой паспорт и не находят фамилию «Лиепа».
— Ах, это дочка! — облегченно вздыхают они. — Очень, очень рады!
Номер роскошный, но мы спешим в театр на репетицию. Танцуем сегодня же.
Дощатый пол балетного зала под ногами. Я жду. может быть, наставление, или пожелание, замечание, или хотя бы вопрос???
Ничего!!!
Заиграла музыка. Отец сделал свой выход, я догнала его, он улыбнулся мне обаятельно и задорно. И мы прошли номер на одном дыхании.
Выступление пролетело.
Кастаньеты в его руках звенели, то немного опережая, то догоняя меня. Я была партнершей, дамой. Он завоевывал мое внимание, окружал облаком своего мужского шарма, преподносил меня! И ни тени покровительственного тона! Это было. так здорово!
— Маленький, ты сегодня танцевала гениально.
Это он сказал в другой раз.
Некоторое время назад я танцевала Мерседес в «Дон Кихоте». Он видел. После спектакля раздался телефонный звонок. Звонил отец.
— Маленький.
Сердце хранит это не как похвалу моим танцам, а как меру его любви.
Потом мы в гостях у друзей, Нурика и Эсмы. Едим армянскую похлебку и абрикосы. Нам очень весело. Нас прямо переполняет веселье.
Идем в гостиницу, держась за руки, и хохочем от счастья.
— Что? Уже за полночь и отключили воду?
Ха-ха-ха!
— Сколько ты съела абрикосов?
Ха-ха-ха!
— Ты с какой стороны будешь спать? Посередине?
Ха-ха-ха!
Так и заснули: мгновенно, в одной постели, от усталости и счастья.
Сердце бешено колотится.
Капли пота капают на пол рядом со мной. Надо бы сделать Adagio «обратно», то есть всю комбинацию повторить, начиная с вынимания ноги назад. Но сегодня нет на это сил. Стою, согнувшись, упираясь руками в колени, пока четыре пропущенные музыкальные фразы дают мне возможность отдышаться
Тот спектакль был встречей двух поколений. Красс отца боролся с молодым Спартаком Большого — Иреком Мухамедовым. Наверное, отцу хотелось, чтобы спектакль длился вечно, но своей тонкой актерской интуицией он не мог не чувствовать, что время, словно декорация в спектакле, сменило людей вокруг.
Хотя в зрительном зале все еще была публика, знавшая спектакли Плисецкой, Васильева, Лавровского, Максимовой, Владимирова. того уходящего поколения, которому позволено было подниматься до гениальности. Для них — зрителей того вечера — это была долгожданная встреча с талантом, глоток свежего воздуха, забытое ощущение восторга от роли гигантского масштаба, миг, который хочется удержать в памяти и сердце. Балет рождается и умирает одновременно. Когда ты молод — переживаешь умирание в спектакле радостно (ты сегодня хорошо сделал свою работу). Когда опытен — заканчиваешь спектакль спокойнее. Отец чувствовал это трагически.
На сцену выходило новое поколение, поколение нас, нынешних. Прагматиков, реалистов, умеющих имитировать чувства, оставаясь с «холодными носами». Умеющих просчитывать все наперед, взвешивать и искать выгоду.
Глупая, я хотела, чтобы спектакль скорее закончился.
Пусть бы это длилось, длилось.
После. Отшумели овации. Охапки цветов и возбужденные лица зрителей с одной стороны. Радостно-усталые артистов — с другой. Занавес закрылся.
Отец приготовил угощение. В углу гримерной громоздились ящики с шампанским. Ему так нужны сейчас слова участия, поздравления — как мера его титанического труда. Люди, люди, ему нужны ЛЮДИ, улыбки, смех. Молодые артисты не торопились.
Те, кто с радостью разделил бы этот миг с отцом, остались по ту сторону занавеса. Андрис говорил танцовщикам: «Ребята, заходите. отец очень просит. отец будет так рад.» Конечно, зашли. Но уже новые, другие — МЫ.
Только от цеха рабочих сцены пришли ребята из «прошлых». Принесли в подарок кусок сцены Большого театра с чеканкой — прыжком отца в остановленном мгновении. Говорили взволнованно, сердечно, как раньше, с тем же трепетом. Они и несли гроб отца из белого фойе Большого театра всего через три года.
Звучит разудалая музыка grand bettement (гранд батман), еле успеваю ставить пятку, ставить пятку.
Рига. 2010 год. Андрис ждет меня на интервью. Он так много знает о профессии, о ремесле от отца, от себя, от меня, ото всех.
Сестра Машка сегодня поет в Вене. Если бы отец был рядом. Ей так нужна его помощь.
В аэропорту купила в подарок O’Sauvage — ЕГО одеколон. Еле удерживаюсь, чтобы не вскрыть и не вдохнуть его запах.
Все заполнено образами отца. Просыпающийся день, ласковое летнее солнце, тени на стенах домов, вдоль улиц, по которым я еду.
Всего несколько часов я буду в Риге. Все ласкает взор, все хочется успеть обнять взглядом.
Гостиница «Рига».
Из окна номера виден шпиль Домского собора. А за завтраком наслаждаюсь кофе и видом на Оперу и парк.
Трамвай проехал. Он ездил этим маршрутом, смотрел в окошко и видел оперу так, как я сейчас ее вижу.
Здесь все обхожено его ногами: тропинки парка, улицы старого города. Кажется, вот он только завернул за угол. Здесь все его мысли, все мальчишеские мечты, влюбленности и любови.
Я не спешу. Я одна. И я думаю о нем.
И вдруг я вижу — он прямо передо мной! Нас разделяют только трамвайные пути. Рука выброшена вперед. Застыл в своей царственной позе.
Ах, это афишная тумба вдруг открыла мне, что он действительно рядом. В ресторане гостиницы я выбрала место прямо напротив афиши, которая оповещает о предстоящем в день его рождения концерте.
Заканчиваю экзерсис у станка. Теперь середина и немного попрыгать. А завтра. будет день.
И будут новые мысли и новый Экзерсис.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.