Большой сбор
Большой сбор
Зима 1981 года. Я сижу в зале Дворца тяжелой атлетики ЦСКА, где борются в матч-турнире четыре сборные команды СССР по шахматам: первая, вторая, молодежная и команда, деликатно именуемая сборной старшего поколения.
Во все времена и во всех сферах человеческой деятельности слово «ветеран» имело почетный смысл – в шахматах этого слова чураются. Как женщины, шахматисты скрывают свой возраст. И зря. Эмануил Ласкер в 66 лет занял третье место в очень сильном II московском международном турнире; 50-летний Михаил Ботвинник в матч-реванше на первенство мира разгромил Михаила Таля, который был вдвое моложе; Василий Смыслов в 63 года выступал в финальном матче претендентов на мировое первенство…
Шахматное действо, происходящее сейчас на баскетбольной площадке, где расставлены столики, никак не хочет локализоваться, да и мной владеют ретро-настроения, которые заставляют сбиваться иногда на элегическую тональность, в то время как описываемые события требуют, казалось бы, жизнеутверждающего духа.
Ну вот, скажу сразу – не хватает мне на сцене (давайте условно называть место игры привычным обозначением) Пауля Кереса, Исаака Болеславского, Леонида Штейна. Не странно ли, что три эти выдающихся шахматиста ушли из жизни отнюдь не в преклонном возрасте, а Штейн – просто молодым? Шахматы – не для слабых духом, говаривал Стейниц, но, оказывается, и здоровья они требуют богатырского. Не бугристых мускулов, нет – устойчивой нервно-психической организации, это куда важнее. Как измерить то непрестанное давление, которое испытывает на протяжении долгого турнира или матча каждая нервная клеточка шахматиста? Как определить силу и глубину стресса, в какой повергает его допущенная в цейтноте непоправимая ошибка, особенно если позиция была выигрышная?..
Эти выдающиеся маэстро уже ушли из жизни, а я хорошо помню дебют (у Кереса, правда, начало миттельшпиля) каждого из них.
В 1940 году в Большом зале Московской консерватории проходил XII чемпионат СССР. Недавний дальневосточник, я с провинциальным, да еще и школярским трепетом наблюдал за знаменитостями. Память ярче всего запечатлела встречу Ботвинник – Болеславский. Наверное, на это была причина. Прославленный гроссмейстер, которого Алехин еще за четыре года до того назвал «наиболее вероятным кандидатом на звание чемпиона мира», неотрывно просидел за столиком весь вечер, дебютант же турнира с шевелюрой вьющихся, западающих на лоб волос, уже тогда, в юности, молчаливый и невозмутимый, быстро делал ответный ход и тут же отправлялся гулять по сцене, сцепив руки за спиной. (Я весь в плену этих нахлынувших вдруг воспоминаний и делаю себе памятные заметки в блокноте, а сидящий за мной Яков Герасимович Рохлин, продолжая разговор со своим соседом, громко шепчет: «Я знаком с Ботвинником ни много ни мало пятьдесят семь лет! Как летит время – ужас, ужас!..» И этот невольно подслушанный стон души я тоже фиксирую в блокноте).
В том же чемпионате дебютировал будучи уже знаменитым гроссмейстером Пауль Керес. Стройный, элегантный, спортивный (великолепно играл в теннис) – вот уже кому, казалось бы, жить да жить…
Облик Кереса, «вечно второго» (четыре раза он был вторым или делил второе место в матч-турнирах и матчах претендентов), окутан неким налетом фатального невезения, которое будто бы сопутствовало выдающемуся гроссмейстеру на протяжении трех десятилетий его борьбы за шахматную корону. Совершенно недвусмысленно этот мотив звучит, например, в фильме «Пауль Керес», выпущенном уже после кончины гроссмейстера эстонскими кинодокументалистами. В фильме, в котором использованы кадры и довоенной хроники, мы видим совсем еще юного Кереса, но уже успевшего одержать победы над сильнейшими шахматистами мира, видим его в расцвете сил и, наконец, в почетной, но – пусть будет так – и несколько грустной роли ветерана.
Все эти события отделяются в фильме одно от другого символичным кадром – фигурой самого же Кереса (лицо – крупным планом!), уже пожилого, с отчетливо видимыми морщинками в углах глаз. Он глубоко задумался над трудным, по-видимому, ходом, в трудной, по-видимому, партии. Хотя дотошный зритель конечно же без труда мог определить, что этот Керес – образца Московского международного турнира 1967 года, авторы фильма не обозначали «адреса», подчеркивая тем самым, что эти кадры, идущие через весь фильм, несут обобщающий смысл – вся жизнь гроссмейстера разве не проходит в шахматах, да и не похожа ли она, жизнь, на шахматную партию с ее замыслами, свершениями и просчетами? А может быть, и не над ходом, а над самой своей судьбой задумался Керес? Столько лет боролся, страдал, падал и вставал, а мечта так и осталась мечтой…
Но этот прием с его философским подтекстом выглядел несколько искусственным, потому что приходил в столкновение с сугубо документальным характером фильма. В картине сосуществовали две отторгающие одна другую ткани: хроникальная, сама по себе, несомненно, интересная, и драматургическая, «роковая», которую авторы не сумели (да и не могли!) подкрепить.
Заданность лейтмотива фильма подчеркивалась неоднократными напоминаниями о том, что Керес так и не стал чемпионом мира. Вот на шахматный престол вступил Таль – ликует Рига, потом Петросян – ликует Ереван, комментирует эти события диктор, но когда же будет ликовать Таллин?
Шахматный Таллин ликовал в день пятидесятилетия прославленного гроссмейстера! Удивительно, как не заметили авторы фильма, что кадры, посвященные этому событию и показывающие, какой популярностью пользовался герой фильма у нас в стране и особенно, конечно, в Эстонии, начисто ломают концепцию о его якобы шахматной трагедии.
Отнюдь не будучи сторонником непременного «бодрячества» и вовсе не отрицая того, что судьба большого шахматиста как личности творческой может быть и трагична, я хочу все же думать, что фильму о Кересе, который хотя и не смог стать чемпионом, но занял в истории шахмат свое, весьма почетное место, больше подошли бы мажорные и уж во всяком случае не только минорные интонации…
Помимо прочего еще и потому, что при всей своей сдержанности Пауль Керес был веселым и остроумным человеком. Будучи мальчиком, Керес некоторое время занимался шахматами под опекой уже известного тогда мастера Владаса Микенаса. Лет эдак через тридцать Микенас, как он сам рассказывал, имел неосторожность не без оттенка затаенной гордости сказать выдающемуся гроссмейстеру:
– А помнишь, Пауль, как я давал тебе уроки шахматной игры?
– О да, – подхватил Керес, – и какое счастье, что я тогда от тебя ничему не научился!..
А с Леней Штейном (позволю себе такую фамильярность) я близко познакомился в ту пору, когда он был еще кандидатом в мастера. Спокойный, даже флегматичный, он ходил бы сейчас по сцене по-военному выпрямившись, с высоко поднятой головой, поглядывая на доски коллег без особого любопытства, но всегда в ответ на любое обращение к нему готовый доброжелательно наклонить голову и чуть изогнуть губы в легкой улыбке.
У Штейна был необыкновенный талант. Анатолий Карпов назвал талант Штейна фантастическим. Но счел нужным добавить: «Он обделял себя. Мало работал».
Это было действительно так. В нем было что-то от вольного художника. Прозу шахмат он не очень-то чтил. И при этом сумел трижды стать чемпионом СССР и победить на супертурнирах в Москве в 1967 и 1971 годах (в последнем разделил первое место с Карповым). А если бы Леонид Штейн больше трудился?..
Мне конечно же не хватает на сцене и Михаила Моисеевича Ботвинника. Жаль, что он давно решил отказаться от практической игры…
Будь на сцене те трое ушедших и, слава богу, здравствующий, продолжающий жить напряженной творческой жизнью Ботвинник, перед зрителями предстали бы самые яркие представители всех поколений, которые способствовали расцвету и, не побоюсь сказать, могуществу нашей шахматной школы. Стоит приметить, что кроме Ботвинника и американца Роберта Фишера в командах выступали все послевоенные чемпионы мира – Василий Смыслов (сборная старшего поколения), Михаил Таль, Тигран Петросян, Борис Спасский и, наконец, Анатолий Карпов (все – первая сборная).
Ботвинник, став в 1948 году первым советским чемпионом мира, три года спустя отбивал посягательства на свой титул в матче против Давида Бронштейна (я уже тогда как журналист был, пусть и с боку припека, причастен в какой-то мере к этому событию – боже, как быстро летит время – ужас, ужас!..).
Мне не нужно рассказывать вам, каким был молодой Дэвик – он почти не изменился, разве что потерял шевелюру. Все та же нервная, торопливая походка, все те же быстрые суетливые движения руками, словно он то и дело засучивает рукава…
Изменилась игра? Нет, игра, пожалуй, та же, а класс, особенно в разыгрывании эндшпиля, может быть, стал и выше – не та сила. Но в отдельных встречах, как, например, с Артуром Юсуповым, хитроумный Одиссей, ловкий и увертливый, сумел напомнить, каким он был в молодости.
Нетрудно было догадаться, что Юсупов, приверженец и глубокий знаток русской защиты, и на этот раз не изменит своему пристрастию. Бронштейн, избрав королевский гамбит, не только уклонился от дебюта, который не так уж часто позволяет завязывать острую игру. Он еще этим демонстративным и принципиальным жестом бросил недвусмысленный вызов – не боюсь! – и скрытый укор ветерана чрезмерному порой рационализму молодых.
Психологический эффект гордого вызова был неоспорим. Юсупов явно не ожидал такой «новинки» (читай – «старинки»), и Бронштейн мог уже пятнадцатым ходом получить практически выигрышную позицию. Он допустил неточность, но все равно сумел реализовать свой перевес. Однако промах уязвил-таки самолюбие Бронштейна. Показывая после партии, как он мог быстро и эффектно сокрушить соперника, Бронштейн, по свидетельству наблюдателя, сказал: «Королевский гамбит должен заканчиваться так!» Чуете, какой не утоленный десятилетиями азарт, какая гордость, что если он и не завершил, то все подготовил для завершения борьбы чуть ли не в дебюте, слышится в этих словах?
Вот каков он, Бронштейн, в зрелом возрасте. Не укатали, однако же, сивку крутые горки…
Потом наступила эра Смыслова. Он, кстати, тоже выступил дебютантом в том же, упоминавшемся мною XII чемпионате и выступил замечательно – занял третье место, отстав лишь на полочка от победителей – Бондаревского и Лилиенталя. И тогда, в девятнадцать лет, он был на редкость сдержанным, неторопливым. Его натуре была противопоказана малейшая суетливость; высокий, чуть сутулый, он мерил сцену плавными неторопливыми шагами, бесстрастно поглядывая на доски соперников.
Вот уж кого нельзя было, казалось, вывести из себя! Смыслов не попадал в цейтноты; делая ход, особенно в лучших позициях, как бы ввинчивал фигуры в доску, неизменно сохраняя олимпийское спокойствие. Единственный, кажется, раз он вышел из образа – в партии с Талем в матч-турнире претендентов в 1959 году.
Позиция Таля была совершенно безнадежна, но он продолжал сопротивление, и даже невозмутимого Смыслова это раздражало. Во всяком случае, когда Таль использовал подвернувшуюся вдруг возможность и, пожертвовав ладью, вынуждал соперника смириться с ничейным исходом, Смыслов с неожиданной для него яростью так хлопнул своим королем по доске, что фигуры рассыпались. В то же мгновение Смыслов извинился и восстановил порядок на доске, но в душе, подобно профессору Хиггинсу из «Пигмалиона», был, наверное, больше всего недоволен тем, что не сумел, пусть только на какой-то момент, остаться джентльменом.
Три матча Ботвинника со Смысловым (1954, 1957 и 1958 годы) не имели аналогов в шахматной истории. Понадобилось 69 партий, чтобы Ботвинник, пошатнувшись, вынудил находившегося в расцвете жизненных и шахматных сил соперника признать тщетность попыток. Впрочем, на протяжении года Смыслов был чемпионом мира, и кто знает, как сложился бы матч-реванш, если бы он понял, что самое трудное не позади, как Смыслову после победы в 1957 году казалось, а впереди. Чтобы вы знали, с каким настроением вышел Смыслов на матч-реванш, напомню, что он проиграл сразу три партии подряд, причем две из них белыми.
Такие раны заживают долго, если заживают вообще. Думаю, что, когда Смыслов отпраздновал шестидесятилетие, никто в мире не ожидал еще раз увидеть его в числе претендентов. Но за стеной непроницаемости таилось, оказывается, неудовлетворенное честолюбие. Оно подогревалось именно тем, что Смыслова шахматное общественное мнение перевело (справедливо!) в разряд ветеранов.
Это выразилось и в том, что Смыслов играл не в первой и даже не во второй команде, а в сборной старшего поколения. Правда, он выступал на первой доске, но эта почетная роль имела горьковатый привкус: если не ошибаюсь, он впервые встретился на равных с общепризнанным лидером нашей талантливой молодежи Гарри Каспаровым. Выигрыш у восемнадцатилетнего юноши, хотя тот, это виделось уже тогда, был потенциально самым опасным соперником Карпова, для Смыслова мало что значил. Проигрыш же лишний раз подтверждал, что с молодыми тягаться шестидесятилетнему ветерану не под силу.
Но тут сошлись не только самый молодой и самый старший среди участников всех команд, а еще и шахматисты, не во всем одинаково трактующие шахматные каноны. Классик шахмат, строгий приверженец чисто позиционного стиля, Смыслов как-то выступил с программным заявлением, где доказывал, что его задача в каждой партии – сделать сорок наилучших ходов. И если противник сумеет сделать то же, партия должна закончиться вничью.
Каспаров, хотя тоже чтит шахматные законы, придерживается все же несколько иных взглядов. Впрочем, иных взглядов придерживаются, наверное, и современные шахматисты вообще, а Каспаров, как самый талантливый из молодых гроссмейстеров во всем мире, ярче всех эти изменившиеся взгляды выражает. В тяжбе за овладение инициативой, а при нынешнем развитии дебютной теории захват инициативы – дело очень сложное, Каспаров, как и многие другие современные гроссмейстеры и мастера, готов иногда пойти на некоторые позиционные издержки, а значит, сделать из сорока ходов несколько не абсолютно лучших. Не абсолютно лучших объективно, но несомненно лучших субъективно, то есть с учетом особенностей характера, стиля соперника, запаса его времени, любви или нелюбви к могущей возникнуть позиции и т. д.
Когда Каспаров в партии первого круга неожиданно пожертвовал Смыслову ладью за легкую фигуру, получив за это недостаточную, казалось, компенсацию, он учитывал, по-моему, не только эффект неожиданности (а этот эффект, несомненно, сработал). Он учитывал, прежде всего, то, что инициатива на более или менее длительный срок переходила к нему. А уж распорядиться инициативой Каспаров умеет!
Если бы Смыслов счел эту жертву обоснованной, иначе говоря, если бы он оценил ход юного противника как наилучший, он, скорее всего, сам отдал бы ладью за легкую фигуру, как он в какой-то момент и собирался было поступить. Но в том-то и дело, что признать ход Каспарова объективно наилучшим Смыслов не мог (и был прав в этом), а субъективно шахматисту старшего поколения лишнее, вполне реально осязаемое материальное преимущество казалось дороже не очень опасной на первый взгляд инициативы черных.
Тут столкнулись разные подходы к шахматам. Победил взгляд современный, взгляд на шахматы не как на некую логическую задачу, ведущую самостоятельное существование на доске, но как на шестидесятичетырехклеточный организм, который живет и дышит лишь в непосредственном взаимодействии с шахматистом. Рука, прикасающаяся к фигуре, как бы осуществляет не только зримый внешний, но таинственный внутренний контакт между интеллектом, волей человека и одухотворенной этим прикосновением фигурой.
Не случайно же фигуры и пешки кажутся нам порой наделенными чертами человеческого характера, выглядят то смелыми прямо-таки до нахальства, то застенчивыми, то хитрыми, то простоватыми и т. д. и т. п. Честное слово, иногда кажется, что у той или иной фигуры в определенных ситуациях есть даже чувство юмора, а ведь, говорят, именно это чувство отличает человека от животного…
Рассуждая о шахматах, писатель Николай Атаров вспоминал:
«Я иногда так бывал увлечен, что мне снились ночами некоторые эпизоды борьбы… Просыпаясь, я не всегда умел восстановить свой сумасшедший маневр с великолепной жертвой. Но образ ферзя, ворвавшегося в тесные ряды противника, живет в моей душе до сих пор, наполняя ее чувством некоего подвига, – он точно в неравном бою дрался с мечом в деснице, мой отважный ферзь, мое второе «я»…»
Мне кажется, что два поражения от самого молодого, пусть и необычайно талантливого шахматиста, в ту пору еще мастера, больно хлестнули по самолюбию Смыслова. Что ж, значит он действительно ветеран – и по возрасту, и по силе игры – и не зря его определили в сборную старшего поколения?
Смыслов, наверное, должен быть благодарен Каспарову – именно после командного матч-турнира в нем с прежней страстью забурлило шахматное честолюбие. Он блистательно выступил в московском турнире гроссмейстеров 1981 года, а в межзональном турнире 1982 года в Лас-Пальмасе добился выхода в соревнование претендентов – такого случая, чтобы претендентом становились в 61 год, история шахмат не знает; наконец, закончил вничью матч с одним из сильнейших гроссмейстеров Запада Робертом Хюбнером, а в полуфинальном матче победил Золтана Рибли. Только тот же Каспаров преградил ему путь к борьбе за трон.
– Я не обольщаюсь мыслью о том, что играю сейчас лучше, чем в прежние годы, – сказал мне до начала претендентского цикла Смыслов. – Но с годами приходится уже бороться не со своим возрастом, а с общественным мнением, которое полагает, что мне пора бросать игру. И с этим, знаете ли, бороться труднее. Молодому шахматисту разрешается почему-то больше ошибаться…
Третьим соперником Ботвинника был Михаил Таль – пятая доска первой команды.
Таль – вечная загадка в шахматах. Он начал с феерического взлета, в пору которого ему (как некогда Ласкеру, Алехину, а позже Фишеру) приписывали некую гипнотическую силу – настолько колдовским выглядело по тогдашним меркам его умение создавать наступательный порыв, казалось бы, из ничего, на ровном месте.
Спустя годы Таль, возвративший Ботвиннику корону, оказался в затяжном спортивном кризисе (что во многом объяснялось недугом, затем, к счастью, излеченным), а также в некоей творческой депрессии. Потом – неожиданный ренессанс, Таль снова на авансцене шахматной жизни. В Монреальском турнире звезд 1979 года Таль не только разделил с Анатолием Карповым лавры победителя, но и, играя смело и энергично, не проиграл ни одной партии.
А за несколько лет до этого он удивил привыкших уже ничему не удивляться своих болельщиков. Кто бы мог подумать: сыграв в турнирах восемьдесят три партии, Таль не потерпел ни одного поражения. Когда-то Таль говорил, что его и Петросяна принято видеть на разных шахматных полюсах. Произошло непонятное: полюса сблизились! «Железный Михаил»? «Непотопляемый дредноут»?..
Увы, нет. Как автомобилист иногда попадает не на зеленую волну, а на красную, так и Таль добивался крупнейших успехов в неофициальных турнирах, но тормозил перед красным – отборочным – светофором.
На матч-турнире Таль добился абсолютно лучшего результата – 41/2 из 6. Приложил свою руку к этому успеху молодой гроссмейстер Александр Кочиев – он отдал Талю два очка.
Не выдерживал осторожный Кочиев талевского напора! А ведь Таль, как мы уже знаем, стал иным – увяло безумство храбрых, родилась мудрость. На вопрос репортера после победы в сильном турнире «Таллин-73»: «Специалисты утверждают, что раньше вы чаще прибегали к чересчур острой комбинационной игре, а сейчас умело сочетаете ее с позиционной, стали мудрее, что ли?» – Таль ответил: «Это, видимо, чисто возрастное».
К моменту матч-турнира сборных команд Таль стал мудрее еще на восемь лет… Конечно, палец в рот ему и сейчас не клади, но пожертвовал ли бы нынешний Таль Смыслову ладью за легкую фигуру, получи он позицию Каспарова? Не знаю, не знаю. Хотя по-человечески так понятно, что опыт, приходящее с возрастом благоразумие берут свое и с неумолимой неизбежностью заставляют пересматривать свои прежние порывы и «заблуждения». А все-таки не хочется верить в искренность заявления экс-чемпиона мира, неосторожно сказавшего как-то, что нынешний Таль растерзал бы того, прежнего Таля. Тот, прежний, даже и легкомысленно переоценивший свои силы перед матч-реваншем с Ботвинником, мне, как может быть, и многим другим почитателям талевского таланта, милее…
А потом наступила пора шестилетнего царствования Тиграна Петросяна, который заставил наконец 52-летнего уже Ботвинника расстаться навсегда с шахматной короной. Рискуя прослыть любителем задавать загадки, отважусь заметить, что, как и всякий талант, особенно такой самобытный, Петросян тоже по-своему загадочная фигура – последователей у него, как, например, и у Ласкера, нет и, наверное, не будет. Петросян чтил шахматные законы, играл в строго позиционном, но отнюдь не классическом стиле. А в каком же? Очень просто – в стиле Петросяна.
Вот уж кто, казалось бы, понимал Петросяна и его стиль, так это Ботвинник. Ведь это именно он дал на редкость проницательную оценку стилю Петросяна. «Практическая выгода стиля Петросяна, основанного на своеобразном и тонком понимании позиции, – писал Ботвинник, – состоит в том, что по мере накопления опыта он становился все опаснее для своих партнеров, и его превосходство в понимании позиции – постояннодействующий, а не случайный фактор. Когда-то должен был он дать о себе знать…» Но и Ботвинник не сумел решить проблему непобедимости Петросяна.
Пусть любители шахмат простят мне, но, припоминая последний матч Ботвинника на мировое первенство, я позволю себе представить соперников в образе боксеров.
Итак, один – волевой, опытнейший, напористый. Он любит вести ближний бой, но умеет и набирать очки прицельными ударами, дайте только возможность, и сокрушить противника мощным нокаутирующим ударом.
Другой моложе, а значит, выносливее, но матчевого опыта у него практически нет. Однако, как ни покажется это странным, матчевого опыта ему не занимать, ибо по самой своей природе он именно матчевый игрок. На протяжении всех раундов он кружит, пританцовывая, вокруг чемпиона, искусно уклоняясь как от отдельных ударов, так и от чреватых опасными последствиями сближений.
Перед матчем Макс Эйве писал: «Петросян не тигр, который прыгает на свою добычу, скорее он питон, который душит свою жертву, или крокодил, ждущий часами удобного момента для нанесения решающего удара». Подтверждая эту любопытную, не правда ли, характеристику, неуязвимый («железный», «непотопляемый»…) Петросян с дьявольской терпеливостью откладывает решения «на потом». Это раздражает, злит решительного Ботвинника, он делает азартный выпад и… бьет либо в воздух, либо наталкивается на умело подготовленный встречный удар. Да, в первый раз Ботвинник встретил соперника, который, словно владея золотым петушком царя Додона, распознавал еще даже не ощутимую опасность и искуснейшим образом нейтрализовал ее на дальних подступах.
Сколько натерпелся в молодости Петросян ядовитых упреков за сверхосторожность, за уклонение от борьбы! Апофеозом было пущенное кем-то прозвище «Заяц в тигровой шкуре». С какими только представителями животного царства, как видите, не сравнивали Петросяна!
Мне лично это прозвище казалось обидным для Петросяна. Но сейчас, по прошествии десятков лет, я изменил свою точку зрения. Несомненно, против своего желания автор прозвища дал необыкновенно точную, проникновенную оценку дарованию Петросяна. Заяц ведь отнюдь не трус – просто природа наделила его уникальной способностью загодя чувствовать опасность и виртуозно ее избегать, а если он еще и в тигровой шкуре – это, знаете, очень опасный экземпляр.
Особенно годилась неуязвимость Петросяна в матчах. На ничьих в турнире далеко не уедешь, ничья же в матче отнюдь не ухудшает, а если есть преимущество в счете, то и улучшает положение.
Но непотопляемость, хоть и была в генотипе, появилась не сразу. Я наблюдал Петросяна в состоянии полной растерянности: дебютант 18-го чемпионата страны (1950 год), он проиграл подряд пять первых партий! Хорошо помню: худой, с острым подбородком, Петросян сидел за столиком как-то пригнувшись – так давили на него звучные имена соперников. Понадобилось десятилетие, чтобы Петросян сначала переболел комплексами, а затем и поверил в то, что пробил его час.
Был, правда, рецидив растерянности, подобно той, какую ощущал. Петросян в своем первом чемпионате страны. Первая партия первого матча на первенство мира. Против невозмутимого, осознающего свое многолетнее чемпионское величие Ботвинника сидел совершенно потерявшийся претендент, перед глазами которого стелился туман, мешавший понять, что же происходит на доске.
Эта партия, которую Петросян, по собственному признанию, провел на уровне перворазрядника, не выше, сыграла, как мне кажется, очень важную роль в дальнейших событиях. Проиграв белыми практически без борьбы, Петросян решительно стряхнул с себя стартовую лихорадку и вошел в свой привычный образ, Ботвинник же, возможно, на какое-то время получил превратное представление о психическом состоянии претендента. К тому же, проиграв первую партию, Петросян в отличие от других соперников Ботвинника и в отличие от многих больших шахматистов вообще отнюдь не собирался тут же отыгрываться. Мы уже знаем – он любил откладывать окончательный разговор «на потом»…
А с какой неожиданной отвагой, с какой неожиданной решительностью защищал Петросян свой трон в первом матче со Спаским в 1966 году. Это был выдающийся поединок, и шахматная история, как мне кажется, еще предоставит ему почетное место в соревнованиях этого типа. Потому что, как это было, например, в матчах Ботвинника со Смысловым или в матче Спасского с Фишером, оба соперника находились в расцвете творческих сил.
Перед матчем знатоки были убеждены, что универсал Спасский, ловко владеющий любым оружием, конечно же навяжет осторожному Петросяну острое тактическое сражение. Василий Панов, в молодые годы сильный и смелый мастер, а в зрелую пору решительный, хотя иногда и чрезмерно увлекающийся комментатор, не скрывал уверенности в том, что Спасский будет стремиться к осложнениям.
А что было в действительности? Спасский попробовал навязать противнику острую, запутанную игру. Но кто бы мог подумать – именно рискованными тактическими действиями Петросян ошеломил совершенно не готового к такому повороту событий претендента. Жертва ладьи за легкую фигуру и затем великолепная атака черными в седьмой партии, жертвы фигур и в заключение жертва ферзя (редчайшее событие в соревнованиях на таком уровне!) в десятой и, наконец, жемчужина комбинаций – так называемая мельница в двенадцатой.
Мельница, впрочем, из-за того, что Петросян спутал порядок ходов, сработала вхолостую, но так или иначе – прелестная коллекция творческих – и, главное, тактических – достижений всего лишь на половине дистанции. Вот она – загадка…
Эта, не завершившаяся логическим триумфом двенадцатая партия чувствительно повлияла на творческое самочувствие Петросяна – он не мог себе простить обиднейшую ошибку и на какое-то время впал в депрессивное состояние. Но и Спасский после этой партии окончательно убедился, что и он сам, и его тренер Игорь Бондаревский, и все его советчики имели, как ни странно, искаженное представление о том, каким опасным тактиком мог в случае необходимости стать Петросян. Спасскому пришлось на ходу перестраиваться, и Петросян получил передышку, так необходимую, чтобы выйти из депрессии.
Во втором матче – 1969 года – баланс нарушился: Спасский стал еще сильнее, Петросян же, выступавший в течение трех лет редко и не очень успешно, как мне кажется, не верил в свою удачу. А без веры, как известно, победить нельзя…
Любопытно, что в двух поединках Петросяна с Сергеем Долматовым – четвертой доской молодежной команды – не было ничьих. В первой встрече Петросян испытал молодого гроссмейстера на терпеливость. Честолюбивый Долматов отказался от продолжения, которое обрекало на долгую, хотя, может быть, и не бесперспективную защиту, и – вот уж действительно вдруг – пожертвовал ферзя всего за две легкие фигуры. В чем, в чем, а в технике реализации материального перевеса старшему поколению (не спутайте – экс-чемпион играл за первую команду) по чину полагается быть на высоте – Петросян не упустил добычу. Зато во второй встрече Долматов показал, какой атакующий потенциал таят в себе два слона, когда другие фигуры расчистили для них поле боя.
Наверное, есть некая закономерность в том, что старший преподал урок младшему в искусстве реализации, а младший выразил себя в умении атаковать. Каждому свое.
Во втором матче Спасский учел печальный опыт первого поединка и сумел, наконец, приноровиться к манере игры чемпиона.
Но одно дело – захватить новый рубеж и совсем другое – его удержать. Тут уже нужен помимо одаренности и прочих важных качеств еще и выдающийся, типа ботвинниковского, характер. Спасский же не хотел считаться с тем, что мало иметь талант, надо еще иметь нечто очень важное, что свойственно иногда самым заурядным индивидуумам, – трудолюбие.
Правда, в поединке с Робертом Фишером могло оказаться бессильным и адское трудолюбие, но у Спасского хотя бы была спокойна душа: он сделал все что мог. Он не сделал всего что мог…
Впервые, начиная с послевоенных лет, советские шахматисты в 1972 году утратили чемпионский титул. Подействовало ли на честолюбие Спасского болезненное поражение в матче, где он вел 2:0? Не уверен. Вот и здесь, в зале Дворца тяжелой атлетики, он вполне удовлетворялся ничейным исходом, иногда даже без видимости борьбы. Шесть бесцветных ничьих – таков итог Спасского в матч-турнире четырех команд. Может быть, ранг экс-чемпиона мира к этому предрасполагает? Но нет, Таль вот ведь не насытился победами, его от доски оторвать могут только врачи, да и Смыслов и Петросян тоже с возрастом отнюдь не стали кроткими…
Шахматная история многое потеряла оттого, что Фишер уклонился от обязанностей защищать свой титул. Матч Фишер – Карпов так и остался несбывшейся мечтой миллионов любителей шахмат и, наверное, самого Карпова. Не только в матчах, но и во многих супертурнирах Карпов многократно подтверждал свою гегемонию.
К началу матча на первенство мира с Каспаровым в 1984 году тридцатитрехлетний Карпов одержал в ранге чемпиона тридцать побед в тридцати восьми турнирах, а всего к тому времени выиграл около шестидесяти различных соревнований. Ни один из его предшественников не имел за всю жизнь столько турнирных успехов. Тончайшее позиционное чутье, тактическое дарование, великолепные счетные способности, умение трудиться – редкое сочетание даже для гроссмейстера экстракласса.
Мало этого – еще смолоду было у Карпова неоценимое достоинство – интеллект и характер великого Игрока – с большой буквы. Он умел не только оценивать позицию, но и настроение соперника, его готовность или, напротив, неготовность вести бескомпромиссный бой, просто самочувствие, наконец. Все это, вместе взятое, делало Карпова исключительно сильным бойцом.
Словом, что говорить, шахматный мир получил достойного чемпиона, сомнений ни у кого нет.
А все же хотелось Карпову схватиться с тем, единственным, кого он не побеждал, хотелось. Не случайно же чемпион не уклонялся от переговоров о матче, которые Фишер не раз начинал. Была даже, кажется, достигнута принципиальная договоренность о неофициальном матче, но, увы, ее постигла участь остальных случаев, когда Фишер готов был принять участие в том или ином соревновании, однако потом либо ставил невыполнимые условия, либо просто прекращал контакты.
Между прочим, не надо думать, что, поскольку матч был бы неофициальным, Карпов ничем не рисковал. Рисковал, и очень многим. Добейся Фишер победы, и он в глазах любителей шахмат стал бы, пусть и неофициально, шахматистом номер один. Знать, очень был уверен в себе чемпион мира, если пошел на переговоры с Фишером…
Карпов в момент проведения командного матч-турнира был еще молод. А уже приглядывались к шапке Мономаха, мысленно примеривали ее совсем юные даже для века акселерации соперники. Кто знает, может быть 18-летний в ту пору Гарри Каспаров по дарованию и честолюбию – тоже важная черта – не уступал молодому Фишеру? А уж по образованности, широте интеллектуального развития он 18-летнего Фишера безусловно превзошел.
Обе партии Карпова с Каспаровым ожидались как центральное событие матч-турнира, и обе, особенно вторая, полностью оправдали ожидания. Каждый, игравший белыми, искал пути к победе. Оба в какой-то момент не использовали всех своих выгод, прежде всего потому, что соперник максимально осложнял наступавшему задачу.
Смелость Каспарова, уверенность в себе, живость совершенно раскованного воображения, наконец, неутолимая жажда победы вот уж над действительно грозным противником – все это производило большое впечатление, не говоря уже о почетном итоге. Две ничьи в двух напряженных схватках с чемпионом, которому выигрыш хотя бы в одной давал лучший результат на первой доске – этим юноша должен был гордиться. Кстати, лучший результат на первой доске оказался у Каспарова – 4 очка из 6, у Карпова – 31/2.
Мог ли кто-нибудь тогда думать, что именно Каспаров сменит Карпова на его почетном посту? Именно так, насколько могу судить, многие и думали. Во всяком случае, Каспаров считался потенциально самым опасным конкурентом чемпиона мира. Но даже наиболее убежденные сторонники Каспарова вряд ли верили, что он «выйдет» на Карпова в двадцать один год – такого скороспелого развития дарования история шахмат еще не знала.
Забежим в наших рассуждениях вперед: в ноябре 1985 года двадцатидвухлетний Гарри Каспаров победил Анатолия Карпова со счетом 13:11. Он победил шахматиста феноменальной силы, находившегося в расцвете сил и мастерства. Победил убедительно и неопровержимо. Победил после мучительной первой попытки, когда проигрывал 0:5, потом 3:5 в сорока восьми партиях, после чего матч был прерван президентом Международной шахматной федерации Флоренсио Кампоманесом.
Чтобы при счете 0:5 устоять против бойца такой силы, как Карпов, да еще не имея к тому же необходимого для подобного матча опыта, а потом спустя полгода одолеть его, мало иметь огромный талант – надо еще найти противоядие против его во многом непонятной, порой загадочной игры. Дело в том, что Карпов – мастер тончайших позиционных действий. Объяснять его стиль я не берусь – многие гроссмейстеры не стеснялись признаваться, что не понимают, как это Карпову удается как бы невидимыми маневрами сначала ограничить действия неприятельских фигур, а потом опутать их опять-таки невидимой сетью. Он делает не ходы, а полуходы, – услышал я однажды такое мнение. Оно вспомнилось мне, когда Карпов объяснял после матча свое поражение: «Мой соперник поднялся на ступень (или на полступени) выше, я же соответственно опустился ниже». Вот эти нечаянно или сознательно оброненные «полступени» во многом объясняют человеческий и шахматный характер Карпова.
Что мог противопоставить этому стилю Каспаров, если он, как сам не раз подчеркивал, играет тоже только в правильные шахматы и, находясь многие годы под отеческой опекой и творческим влиянием Михаила Моисеевича Ботвинника, строго блюдет законы шахмат? Лучше разыгрывать дебюты? Это Каспаров делал еще в начале первого матча, когда тем не менее после первых девяти партий счет стал 4:0 в пользу Карпова. Действовать еще тоньше Карпова в позиционной игре? Даже став чемпионом мира, Каспаров честно признавался, что в понимании тонкостей позиционной борьбы он пока Карпову уступает, что сказалось, в частности, в окончании второй, двадцать первой, двадцать третьей партий.
Но все-таки что-то же было, не могло не быть, что позволяло Каспарову рвать набрасываемую на него сеть и загонять соперника в угол! Дело в том, что, исповедуя так называемую правильную игру, Карпов и Каспаров в то же время были и есть в определенном смысле антиподами. Если Карпов стремится прежде всего к ограничению подвижности, маневренности фигур противника, к ограничению их жизненного пространства, то Каспаров уже в дебюте стремится захватить господствующие позиции для своих фигур, обеспечить для них максимально возможную свободу действий. Если Карпов как бы осуществляет персональную опоку, то Каспаров готов дать противнику шанс – в контексте второго матча это выражалось чаще всего жертвой одной-двух пешек, – чтобы получить взамен если не свободу действий, – это уже слишком, то по крайней мере возможность «поиграть».
Шахматному обозрению, написанному для «Недели» после двенадцатой партии, я дал заголовок «Инициатива против пешки». В редакции еженедельника этот заголовок показался слишком «шахматным», но мне все же удалось его отстоять. Как мне кажется, он точно отражает то, что происходило и в первой и во второй половине матча. За весь поединок Каспаров пожертвовал десятка два пешек, и только в пятой партии ничего за пешку не получил, если не считать огорчений.
Из множества наблюдений и высказываний по поводу стиля тринадцатого в истории шахмат чемпиона мира я приведу здесь три.
Ботвинник: «Каспаров придерживается оригинального направления. Он стремится получить из полузакрытых и закрытых позиций открытую игру. И это он делает не так, как делал, допустим, Таль, который намеренно шел на ухудшение позиций. Каспаров играет, пожалуй, в стиле Алехина и, быть может, Морфи».
Каспаров: «У меня выработался свой собственный стиль, который, как я отмечал уже в одном из интервью, основан на самых общих законах шахмат. Я не хочу сказать, что это самый правильный стиль. Но тем не менее здесь имеет место определенный вклад алехинской выдумки, основательности Ботвинника и, может быть, неукротимости Фишера. Мне трудно сказать точнее».
Таль: «Каспаров играет во взрывные, исключительно динамичные шахматы, причем его практическая игра подкреплена колоссальными теоретическими знаниями. Это и громадная фантазия, и логика, и постоянное стремление придавать игре привкус динамизма».
Почему я выбрал именно эти высказывания? Не только потому, что они наиболее авторитетные. Ботвинник с присущим ему лаконизмом вскрыл доминанту стиля Каспарова. Каспаров знает себя лучше, чем кто-либо иной. Таль же, со стилем которого в молодости иногда путают стиль Каспарова, удивительным образом подтвердил, что чемпиону мира было «трудно сказать точнее».
В самом деле, замените в характеристике Таля «громадную фантазию» на Алехина, «логику» – на Ботвинника и «привкус динамизма» – на Фишера, и вы получите совпадение с самохарактеристикой Каспарова.
Успех Каспарова означал не просто победу шахматной личности, шахматного дарования, но и победу творческого, взрывного, инициативного стиля над пусть и тонкой, поистине технически виртуозной, но все же отмеченной печатью чрезмерного рационализма игрой. Именно в этом главное значение успеха Каспарова, бросающего своей игрой вызов рационализму и практицизму современных шахмат…
Но не только Каспарова (хотя он, конечно же, первейший) видел я во Дворце тяжелой атлетики среди потенциальных соперников Карпова в далеком или недалеком будущем. Вот ходит, развинченно покачиваясь на модных каблуках, Лев Псахис, дебютант и к удивлению всех один из двух победителей предшествовавшего матч-турниру 48-го чемпионата СССР.
До чего же он беззаботен и самоуверен, этот обаятельный, надо сознаться, парень из Красноярска. Но беззаботность Псахиса скорее маска, под которой прячется желание побеждать, по возможности – эффектно.
В первой партии с Марком Таймановым (третья доска сборной старшего поколения) Псахис осуществил очаровательную комбинацию, в ответвлениях которой его кони давали задачный мат. После окончания встречи маститый гроссмейстер долго сидел над позицией, но спасения так и не нашел.
– Понимаете, – сказал мне Тайманов, – мы с Псахисом пошли на такие осложнения, предвидеть последствия которых было невозможно.
Когда я передал Псахису точку зрения его старшего коллеги, он заговорщически подмигнул мне:
– А я предвидел!
Таким самоуверенным можно быть только в молодые годы и когда чувствуешь в себе исполинскую силу. Может быть, Псахис действительно что-то знал о себе, чего не знали о нем другие? По беззаботности натуры, по легкости игры, по склонности к приключениям на доске Псахис напоминал мне молодого Таля. Чемпионом страны он стал на год позже, в двадцать два, но взлетел еще более стремительно – не со второй, с первой попытки. Не исключаю, что беззаботность Псахиса во многом наигранная: он упорно работает над шахматами и в этом похож, в частности, на Артура Юсупова, хотя нет, наверное, двух шахматистов, так не похожих один на другого по манере держаться во время игры.
Юсупова (вторая доска молодежной сборной) зрители видели сидящим в характерной юсуповской позе: руки обхватили голову, глаза неотрывно устремлены на доску. Время от времени он прихлебывает свой неизменный напиток – крепкий чай. Юсупов – сама целеустремленность, собранность, упорство, трудолюбие. В сочетании с несомненным дарованием это все очень важные черты творческой натуры. По отдельности их не хватало даже иным чемпионам мира.
В своей спортивной неистовости Юсупов взваливает на себя иногда непосильную ношу. Так это было, например, при доигрывании пяти (!) отложенных партий перед последним туром 48-го чемпионата страны, где чуть ли не в каждой партии Юсупов старался получать от позиции больше, чем она могла дать, и в итоге пострадал. (Пройдет несколько лет, и Юсупов, добившись недостающей ему пока гармонии, заслуженно попадет в финал претендентов на мировое первенство).
Несколько таинственным остается для меня облик Сергея Долматова. Он красив, черты лица тонкие, взгляд горделивый, но все укрыто маской нарочитой сдержанности, кажущегося безразличия к происходящему вокруг. Не нужно быть проницательным психологом, чтобы разглядеть под этой маской бушевание страстей и беспокойное честолюбие.
Проиграв Петросяну, он просто не мог не отыграться и сделал это с блеском и изяществом. Как всякий молодой и талантливый шахматист, Долматов еще далеко не полностью раскрыл свой творческий потенциал и совсем еще не видна та черта, у которой он на пути к самовыражению остановится.
Почему я только пятым в плеяде молодых называю непрерывно прогрессирующего Александра Белявского, неистовость бойцовского характера которого странным образом уживается с вспыхивающим румянцем, с застенчивой, как бы извиняющейся улыбкой? Наверное, потому, что он играл не в молодежной, а в первой сборной (шестая доска) и все же постарше любого из талантливой четверки.
И прежде было, конечно, ясно, что вот эта пятерка – Каспаров, Белявский, Юсупов, Долматов и незадолго до описываемого события присоединившийся к ним Псахис – и есть наш главный гвардейский резерв. Но надо было, наверное, провести инвентаризацию, собрать гроссмейстерский ансамбль – от чемпиона мира до чемпионки мира (Майя Чибурданидзе играла на восьмой доске молодежной команды), надо было увидеть талантливую пятерку на фоне маститых гроссмейстеров, чтобы понять эту истину особенно отчетливо.
Наверное, есть своя символика и своя логика в том, что все эти молодые шахматисты в разные годы испытали на себе влияние могучей личности Ботвинника. Он родоначальник династии наших чемпионов мира, и все они, пусть и не похожие на него, учась у первого советского чемпиона и борясь с ним, вышли из Ботвинника. Нужно ли удивляться, что не миновала влияния Ботвинника и новая волна?
…Я сижу в зале Дворца тяжелой атлетики ЦСКА и радуюсь тому, что зрители и миллионы любителей шахмат не только у нас в стране, но и во всем мире получили этот шахматный праздник. «Большой сбор» – так был назван репортаж в еженедельнике «64» об аналогичном соревновании, проходившем здесь же в 1973 году между первой, второй сборными и молодежной командой. Это был точный заголовок. Большой сбор, да, да, так оно и есть, и поэтому я позволил себе совершить небольшой плагиат.
Он необходим, этот сбор, эта проверка сил, и было бы хорошо, если бы устраивался он почаще, стал традиционным. Потому что подобно тому, как перекрестное опыление бывает иногда полезным в растениеводстве, непосредственное общение шахматистов разных поколений насыщает столь нужным опытом одних и в какой-то мере содействует творческому и спортивному обновлению других. Не случайно же, наверное, после двух поражений от Каспарова Смыслов «рассердился» и тонко переиграл Романишина.
Такой сбор, наконец, необходим еще и потому, что позволяет, как мы это с вами сделали, читатель, окинуть взглядом наше славное шахматное прошлое. Такая ретроспектива тоже иногда необходима, и прежде всего для того, чтобы иметь тщательно выверенные ориентиры для будущего.
Вспомним, что Олимпиаду 1978 года мы впервые не выиграли, а в 1980 году оказались при равенстве очков с командой Венгрии первыми лишь благодаря перевесу по системе коэффициентов. Я не вижу трагедии ни во втором, вполне почетном месте, ни в том, что команды других стран оказывают нам все большую конкуренцию. В конце концов, не советские ли шахматисты сыграли главную роль в расцвете шахмат во всем мире в последние десятилетия? Но оставаться равнодушным к потере «непрерывного стажа», к трудностям, переживавшимся нашей сборной, тоже не хочется.
На Олимпиаде-82 нам удалось выставить оптимальный состав. Вместе с Карповым, Полугаевским, Талем и игравшим уже второй раз Каспаровым выступали также Белявский и Юсупов. На этот раз наши олимпийцы сражались как в старые добрые времена и заняли чистое первое место, без помощи всяких коэффициентов, набрав 421/2 очка – на 51/2 очков больше, чем занявшие второе место шахматисты Чехословакии.